Антрополог Жанна Кормина — о том, зачем РПЦ новые и старые храмы

Про православное меньшинство

Если относиться к православию как к практике, логичнее спросить: «А что вы делаете как верующий человек?» В США, проводя подобные исследования, обычно спрашивают: «Были ли вы в церкви в последнее воскресенье?» У нас же спрашивают: «Ходите ли вы в церковь хотя бы раз в месяц?» И получают довольно скромные цифры: говорят об 1−5 % населения в целом по стране.

Но страна очень разная. Согласно некоторым данным самый православный город — Липецк, за ним следует Курск. Там невысокий уровень жизни, более-менее моноэтничное население и небольшой выбор того, чем можно заняться в свободное время — православие, помимо идентичности, обеспечивает досуг.

Для многих исследователей и для части священников самый верный способ посчитать количество православных верующих в том или ином городе или регионе — выяснить, сколько людей и с какой частотой ходят на причастие. И точной информацией обладает, я полагаю, Русская православная церковь: они ведут учет. Но никогда не делают эти данные достоянием общественности.

В Церкви все очень сложно. Там есть свои лагеря, своя фронда, свой мейнстрим, свои консерваторы и либералы. Радикалов приходится терпеть,потому что иначе будут схизмы

— Слишком маленькая цифра?

— Конечно. С православием получается интересная история. Церковные люди, выбирающие такой образ жизни, представляют то, что социологи назвали бы субкультурой. У них есть свой стиль одежды, свои брачные и в целом биографические стратегии, есть социолект (язык) и другие специфические практики. При этом они себя и ощущают как ущемляемое меньшинство. Потому что, хотя многие говорят, что поддерживают православие, жить по сложным и строгим правилам мало кто готов. И к тем, кто это делает, относятся как к людям странным. Поэтому и получается, что настоящих православных мало. Например, тех, кто собирался соблюдать хотя бы последнюю неделю Великого поста (не есть мяса, не вступать в сексуальные отношения, не курить, не пить алкоголь и так далее), в 2016 году было 5 % населения. Это не означает, что все 5 % соблюдали пост, поскольку опрос проводился перед его началом, и спрашивали о намерениях, а не об опыте.

— Они чувствуют себя не до конца понятыми. Не до конца полюбленными. Не до конца принятыми. Они-то уверены, что именно они сохраняют дух нации, саму ее суть, и вправе рассчитывать на благодарность или хотя бы уважение со стороны нецерковных соотечественников. И это горькое чувство иногда выливается в довольно резкие, даже агрессивные высказывания, как бывает с любым меньшинством, которое чувствует себя стигматизированным. Мол, мы за вас молимся, а вы…

Стигма в том, что они не соответствуют общепринятой норме жизни. Приведу пример с молодой московской семьей. Они прихожане православного храма. Работает только мужчина, женщина рожает детей. Они не предохраняются, сейчас детей двое, и жена ждет еще двойню. Семья берет кредит. На первый взнос им дают деньги прихожане того же храма. Но и этот взнос нужно отдавать. Семья испытывает острую нехватку денег. Но это их выбор, и они понимают, что ведут правильную жизнь, соблюдая аутентичные, исконные нормы — нормы, не соответствующие распространенным представлениям о нормальном. Такой выбор делает их в глазах многих чуть ли не сектантами.

— В Москве степень лояльности к православию очень велика. Но это другой регистр лояльности. Для липчан православие — это повседневная жизнь: они действительно пойдут в церковь, а детей отдадут в воскресные школы. Лояльность же столичных жителей — на уровне официальной идеологии (хотя и в Москве, конечно, много людей, которые посещают храмы).

В Петербурге по-другому. У него совсем иная история. Город строили как окно в Европу. На Невском проспекте, в парадном центре, расположены католический храм, армянская церковь, лютеранская шведская на Малой Конюшенной и, конечно, православная тоже. Здесь было многоэтничное население, и религиозное разнообразие закрепилось в самом городском ландшафте. Петербург в этом смысле отличается от Москвы, где это все есть, но не так густо.

Про женскую религию

— Это определенно интересно церковным людям. Им приятно верить, что их дело продвигается. Они верят, что Россия придет в храмы, заполнит их и спасется. С другой стороны, есть секуляристы-антиклерикалы, которые, видя религию в публичном пространстве, начинают возмущенно кипеть (например, Александр Невзоров).

И есть третья сторона — горожане. С обычными горожанами история неоднозначная. В принципе, они не против церквей. Но хотят, чтобы у церкви было свое место. Если церковь построят где-нибудь в бедном районе, на окраинном пустыре — это нормально. Но если церковь вторгается в рекреационное пространство (как в парке Малиновка), горожанину это ужасно не нравится. Кроме того, в обыденном воображении церкви отводится определенное место: там, где кладбище, больница, богадельня. Никто не хочет кладбище там, где он гуляет с ребенком.

Сейчас происходят интересные дебаты в Екатеринбурге, где хотят построить храм Святой Екатерины на воде. Речь о знаковом для города пространстве — «Плотинке». Это видовое место отдыха. Многие горожане не хотят, чтобы оно менялось. А авторы проекта собираются сделать остров и построить храм. Чему в городе активно сопротивляются.

Также горожанам зачастую не нравится храм под боком, потому что это такая чужеродная капсула в их среде обитания. Храм не работает как инклюзивный механизм, как часть гражданского общества (хотя многие церкви хотели бы этого). Я много раз наблюдала картину: муж привел жену на службу, стоит с ее дамской сумочкой за оградой храма. Что-то его останавливает от входа в храм. Не бесы же… Просто ему это неинтересно. Он уверен, что посещением церкви должны заниматься женщины определенного возраста. «А мне там нечего делать». Такое мнение распространено, женщин среди прихожан большинство. Не знаю статистику, могу сказать о собственных наблюдениях: когда я прихожу на службу, вижу, что женщин от 70 до 90 %. Сегодня православие — женская религия и женская ответственность.

— Гендерный фактор подчеркивает иерархичность внутри Церкви. В любой религии есть два типа легитимации власти. Один институциональный: «Я священник, я рукоположен, у меня есть право — меня все слушают». А другой тип — индивидуально-харизматический: «Я пророк. Я знаю будущее». Второй тип тоже, как правило, мужской. А женщина в этой модели готова подчиняться.

— Опыт показывает, что две стороны действительно не могут договориться. У них совершенно разные интересы, и нет общего дела (например, вместе посадить парк). Кроме того, в случаях вторжений Церкви в общественные пространства, которые люди считают своими, она приходит не как переговорщик, а как рука власти. Горожанам говорят: «Все решено». Отторжение происходит еще и потому, что Церковь ведет себя как завоеватель.

Но не всегда. Я знаю случай в том же Екатеринбурге, когда священник вместе с общиной начал восстанавливать храм из руин в отдаленном заводском районе города. Они работают как муравьи — почти бесплатно, ищут спонсоров, строят. И город не будет против: это же заброшенная окраина. А в других случаях происходит не так. Например, на Моховой есть очень красивая церковь Симеона и Анны. Ее вернули верующим, рядом расчистили площадку. Но там не могут гулять дети. Если бы пустили детей, возможно это привлекло бы новых прихожан. Как мы видим, современный обыватель ждет от Церкви и верующих идеализма и героизма, а не прагматизма.

Про расслоение среди священников

— Есть несколько поколений священников. Первое — те, кто постарше, они и в советское время были священниками. Это поколение нынешнего патриарха — около 70 лет и чуть младше.

Есть поколение тех, кто пришел в церковь в романтический период — время начала подготовки к тысячелетию Крещения Руси (1988 год. — Прим. ред.), перестройка и позже. Особенно много таких людей пришло в начале 90-х в поисках своего места в мире, где все распалось. Среди них было много молодых мужчин, которые толком не получили церковного образования, и у них не было возможности карьерного роста. На таких священниках, которым сейчас около 50 лет, во многом держится провинциальная православная жизнь. Я знаю случай, когда священник, попав в заброшенную деревню в Псковской области, где одни бабушки, про которых все забыли, оказался единственным социальным работником (хотя он так себя не называет). Используя свои связи, он привозит в эту провинцию деньги из Петербурга, восстанавливает храм, строит православную школу. И вокруг него из хаоса и ужаса, где никто никому не нужен, образуется какой-то порядок. У него нет больших карьерных перспектив, но он делает свое дело, что вызывает огромное уважение.

Есть современные молодые священники — те, кому сейчас около 30 лет. Часто это дети священнослужителей: происходит воспроизводство сословия. У Церкви как института главная надежда на таких людей.

В Церкви все очень сложно. Там есть свои лагеря, своя фронда, свой мейнстрим, свои консерваторы и либералы. Радикалов приходится терпеть, потому что иначе будут схизмы (раскол в Церкви. — Прим. ред.): если десятерых священников запретить в служении, они объединятся и создадут свою церковь. Внутри церкви есть свои интеллектуалы, которых мы зачастую просто не видим: они спокойно занимаются своей работой (переводами, иконописью и так далее). Таким был Павел Адельгейм — псковский священник, который никогда не занимал никаких постов (Павел Адельгейм был убит в 2013 году, прославлен в лике святых малочисленной неканонической Апостольской православной церковью. — Прим. ред.)и был нелюбим церковным начальством.

Или еще один пример: я знаю прекрасного человека, который совершил очень тяжкий (для священника) грех. Как вы знаете, у священников принято единобрачие. А он разлюбил свою жену и полюбил другую женщину. Его, естественно, запретили в служении, но он занимается активной социальной работой — строит приюты для бездомных. Внутри Церкви много разной динамики, которую мы не видим.

Церковь — система с очень жесткой иерархией. Само церковное учение предполагает обязательность подчинения старшему по званию. У Церкви есть и вполне земные способы влияния на священников. Если ты не лоялен своему епископу, получишь бедный приход. Среди священников очень много людей, которые едва сводят концы с концами (хотя, конечно, встречаются такие, которые ездят на мерседесах). Там существенное социальное расслоение.

Про то, зачем РПЦ новые церкви

— Пытаясь открыть новый храм, Церковь занимается символическим освоением пространства. Эта земля становится православной — здесь что-то вроде миссионерской деятельности. Я живу недалеко от Сенной площади. До 2015 года в большом одноэтажном здании неподалеку был фитнес-клуб. А потом там вдруг сделали храм (храм Святителя Николая на Казанской улице. — Прим. ред.). Не стало спортивных девушек, крепеньких мужичков, которые ходили туда качаться, — пришли совсем другие люди. Я специально сходила в воскресенье: в храме на утренней службе было девять человек. Фитнес-центр посещали сотни.

Что касается освоения руинированных храмов: страна изменилась. И люди, которые говорят, что нужно восстановить историческую справедливость, руководствуются очень романтическими представлениями о традиции и ее преемственности. Таких много не только среди церковных людей, но и среди симпатизирующих им, они живут перестроечным сознанием, им кажется, что все еще можно сделать правильно: то, что было отнято, надо вернуть законным владельцам. Но людей этих нет. Все поменялось. В первую очередь население. Страна урбанизировалась. Ныне заброшенные храмы строили в селах с 1−2 тысячами человек населения. Сейчас там никого нет. Для кого восстанавливать? И кому нужен символ присутствия Церкви в том месте, где его никто не увидит?

Второе — мы не можем отрицать прагматические нюансы: возвращают храмы, которые будут престижным местом служения. Так создаются рабочие места.

И еще одно: это демонстрация городу и миру близости Церкви и государства. Что больше всего раздражает публику, которая, может быть, и пошла бы в церковь, но не в такой ситуации.