Писатель Сергей Каледин дебютировал в 1987 году повестью "Смиренное кладбище", опубликованной в журнале "Новый мир". Повесть была из разряда тех, которые советским людям разрешили читать исключительно благодаря горбачевской перестройке и гласности. Кто ее тогда прочитал, не удивлялся тому, что автор почти десять лет не мог опубликовать повесть и поэтому не считался писателем. СЕРГЕЙ КАЛЕДИН поведал корреспонденту ВИКТОРУ ХАМРАЕВУ о закулисной стороне смерти.
— Откуда вы взяли сюжет для своей повести? Где подглядели главных героев?
— Так я же работал на Пятницком кладбище московском в 1976 году. Могильщиком. Вернее, по штатному расписанию я назывался подсобным рабочим. Получал почти тысячу рублей.
— Тысячу? Я поступил на журфак в 1978 году, довольствовался стипендией в 40 рублей, а первая зарплата была в 120 рублей. И так у всех.
— Да. Тысяча — это полтора министерских оклада по тогдашним меркам. Бешеные деньги. Но то был мой приработок. А зарплата подсобного рабочего — 62 рубля 50 копеек. Но я ее не получал, складывал на депонент.
— Почему же не получали?
— А зачем мне за ней было в контору ездить, если я и без нее тысячу имел?
— Черным налом уже тогда?
— Всегда такое было. Это же сфера обслуживания. Покойники — народ нележкий, все должно быть быстро сделано. Потом, о покойниках у нас на Руси забота гораздо лучше, чем о живых людях. На живых можно наплевать и даже думать: чтоб ты подох, всем будет лучше. А когда человек умер, начинается эта фальшлюбовь: хождение на могилки к Пасхе и не к Пасхе, обихаживание, обустраивание оградок. Забота якобы такая.
— То есть ни просить, ни требовать денег не нужно было?
— Никто ни с кого ничего не требовал. Люди сами давали. Потому что заинтересованы, чтоб его могилка получше. Даже соревнование возникало, у кого лучше: вот ты на мраморе пишешь, а я заказала своему мужу (сестре, отцу, матери, дочери) из гранита. И так далее. Мы же не только закапывали. С раннего утра обычно рыли могилы, к полудню — хоронили. А все остальное время устанавливали памятники, гравировали надписи, высаживали цветочки на могилках. Так и набегал приработок.
— А сколько вам тогда было лет?
— Двадцать шесть. Я уже отслужил в армии, успел поработать и уже учился в Литературном институте заочно.
— Опа! Так вы — "поколение дворников и сторожей"?
— Абсолютно верно. Я работал и сторожем литературных музеев. В Музее Лермонтова, после кладбища — в Музее Герцена.
— Тот самый уход советской интеллигенции от системы?
— Да. Читать книжки. Развлекаться. Петь Галича, Окуджаву и так далее. Приобщаться к горним сферам, а работать, не сотрудничая с советской властью. Работать с советской властью — западло. Надо быть от нее финансово независимым, время от времени ездить куда-то на "шабашки" (сезонные работы.— "Ъ"), раза два в год, чего-нибудь строить, получать шальные деньги и на это жить.
— А сейчас у могильщиков так же?
— Сейчас действуют законы той большой преступной капитализации, дурной политики.
— Но если верить вашей повести, то кладбищенское дело уже тогда было криминализовано.
— Конечно. Но все это было в зачаточной форме. Да, среди рабочих кладбища были блатные, сидевшие ребята. Были и стычки, и драки. Но это все не носило коррупционной формы. Ты плохо поговорил, козел, или цену тихо завысил и разницу приворовал, вот и получил по башке. Такой, знаете ли, бытовой бандитизм. А мерзкого привкуса сегодняшнего не было.
— И дань никто не собирал?
— Дани никакой не было. Раз в неделю, по субботам, мы — каждый работающий на кладбище подсобный рабочий — заносили по червонцу (десять рублей) директору. И это было хорошо. Мы ему — по червончику, а он порекомендует нас какому-нибудь хорошему клиенту. Такое "перекрестное опыление". Очень милое, нетребовательное. Нет советской власти, нет распорядка рабочего дня, нет бригадира, нет свистка побудки к работе. Над нами — старинные вязы, вокруг нас — старинные могилы. Каждый работает в своем ритме, в своем расписании, на свежем воздухе.
— А зимой, в осеннюю слякоть как?
— Очень хорошо. Потеплее оделся — и все. Это же не концлагерь. Это капиталистическое производство, где работают обеспеченные люди.
— Расценки как складывались?
— Это рынок диктовал, хоть вокруг и была советская власть. На всех кладбищах были примерно одинаковые расценки. Ну, на Новодевичьем, на Ваганьковском, думаю, было побольше.
— Неужели этот подпольный капитализм никак не был связан с криминальным миром?
— Я этого не знал. Не было слухов, об этом никто не говорил. Но можно было догадаться, что в каком-то виде "крышевание" наверняка зарождалось. Но это нас, рабочих, не интересовало: наше дело было — как можно больше заработать.
— Легко ли было устроиться работать могильщиком?
— Самому — невозможно. Я попал чудом. Один мой приятель через других приятелей узнал, что на Пятницком кладбище срочно понадобился подсобный рабочий. Там двое бывших рабочих подрались чуть ли не до убийства. Один был госпитализирован, а другого посадили. Мой приятель порекомендовал меня. Но все мы, устраиваясь на работу, писали заявления об увольнении по собственному желанию, а даты не ставили. Эти заявления лежали у директора кладбища. И мы все были на жестком цугундере — вели себя хорошо. Иначе поставят дату — и пошел вон отсюда.
— Почему же ушли? Экзамены, сессия?
— Ушел через полтора года, потому что понял, что забыл счет деньгам. Помню, встретился со своим товарищем по "шабашкам", посидели в кафе. Он мне сообщает: "Меня повысили, я теперь начальник отдела. У меня оклад 270 рублей". Я искренне его спросил: 270 рублей — это много или мало? Я просто забыл масштаб цен. И на следующий день понял, что нужно валить. Иначе это может перейти в плохой симптом, а симптом в болезнь — и я оторвусь от жизни, потому что от больших денег уже никогда не откажешься. За полтора года по тем временам много заработал — 10-12 тысяч. Ну чего еще? Я мог поправить свои дела — за квартиру заплатил кооперативную, одежонку прикупил. И все — хватит! Я же все-таки книжки читал.
— А после ухода с кладбища решили еще и написать?
— После ухода я вернулся сторожем в Музей Герцена, а там и время дипломной работы подошло. Диплом в Литинституте — это художественная работа. Я выбрал прозу и написал "Смиренное кладбище". Эта штука очень понравилась всем экзаменаторам. И у меня крылья появились. 1979 год — я стал пытаться опубликовать. Пытался десять лет, ее никто не публиковал. Получал письменные уведомления о своей повести: "Лежит в стороне от магистральной линии развития русской и советской литературы. С уважением... Рукопись возвращаем". А грянула перестройка — ее тут же опубликовал журнал "Новый мир" 1987 года. К тому времени у меня уже были написаны "Стройбат", "Коридор" и другое. Потому я сразу многое опубликовал. Я стал знаменитым, ко мне пришли деньги и слава. Вот и все.
— Нас в детстве всех научили читать между строк. "Смиренное кладбище" — это портрет родины?
— Частично это, конечно, отражение нашей жизни. Но самое главное — тогда никто ничего об этом не знал, о закулисной стороне смерти. Я об этом немножко рассказал. Тогда это было интересно, оригинально, привлекло внимание. Сейчас бы, думаю, не привлекло бы. Правда, если бы "Сто лет одиночества" был и написан сейчас, тоже, думаю, никого бы не привлекло.
— Криминальная хроника о событиях на Хованском кладбище — это тоже отражение нашей жизни?
— Видимо, да. Хотя в суть событий я не вникал и причин не знаю. Знаю только, что отношение живых к мертвым не переменилось. Бандюганы сегодня строят храмы и открывают часовни, дорогие гробы, все тот же гранит. Даже говорить об этом не хочу: это ханжество, лицемерие и прочая ерунда. Смерть — штука скромная. А из нее делают такой пышный ритуал, как праздник.
— А могильщики?
— Контингент стал более цивилизованным. Ведь зарабатывать большие деньги — теперь не преступление. Но капитализм сейчас уже не подпольный, и потому пахать надо очень серьезно. Это дело теперь не дает права на хобби, на вторую отдохновенческую работу для сердца, для души. Мы в свое время ловчили с государством. Сейчас же государства никакого нет. Есть капиталистические представители, а их не обведешь, они хитрые.
— Ваши дети читают вас?
— Сыну уже 40 лет. Что-то ему нравится в моих повестях, что-то не нравится. Он человек с чувством юмора, с собственным взглядом на жизнь.
— Чем занимается?
— Занимается средним бизнесом: торговля. Живет в Испании.
— Чтобы не соприкасаться с родной властью?
— Да-да.
