Клиент всегда мертв

Осенью прошлого года в России начали издавать журнал «Археология русской смерти». Проект вырос из блога в социальной сети «ВКонтакте», который вели антрополог Сергей Мохов и журналист Сергей Простаков. «Археология русской смерти» — это первый в России научный журнал о death studies, междисциплинарной области знаний, предметом исследования которой являются проблемы смерти и умирания.

На данный момент вышли два номера журнала. Первый номер посвящён введению в научный контекст изучения смерти. Тема второго номера — «Смерть в СССР».

Сергей Мохов рассказал о крематориях и кладбищах, о всплеске научного интереса к death studies, о культуре общения с детьми на тему смерти, о формах публичной скорби в эпоху социальных сетей, а также о том, что похороны в современной России не имеют никакого отношения ни к ритуалу, ни к памяти.

— «Археология русской смерти» — это научный журнал о death studies. Расскажи, как и когда появилась эта отрасль знаний?

Death studies фактически возникли в момент рождения самой антропологии. Ведь классические антропологи пытались установить то, как развивалось человечество — от первобытных форм его существования до современности. И, собственно, представление о том, как люди хоронят своих соплеменников, как раз и являлось одной из черт, по которым можно провести сравнительный анализ. Поэтому death studies именно в антропологии существует с самого её начала.

Другое дело, что когда антропологи стали изучать не только первобытные общества, но и те, в которых они живут сами, стало меняться отношение к предмету death studies.То есть помимо изучения обрядов и ритуалов, связанных со смертью и погребением, стали появляться и другие области исследования. Учёные стали научно разрабатывать такие темы, как, например, умирание и переживание горя.

Вообще, death studies — это не какая-то одна дисциплина или отрасль знаний. Ведь изучение смерти и умирания включает в себя огромное количество субдисциплин. Например, медицинскую антропологию, чей фокус направлен на процессы умирания, на паллиативную медицину, на работу хосписов и т.д. Или социологию смерти, которая изучает ритуалы и обряды, связанные со смертью, в эпоху новых медиа.

 salmanovaa.tumblr.com

— Получается, что death studies возникли вместе с самой антропологией. Но когда произошёл массовый всплеск интереса к этим темам?

Если говорить о западной антропологии, то там это началось с конца 70-х годов прошлого века. У меня скоро выйдет статья в «Журнале социологии и социальной антропологии», где я как раз описываю причину всего этого. В те годы происходил важный поворот в антропологии, она очищала свой язык от колониальных штампов, связанных с направленностью на изучение архаичных цивилизаций. И во время этого процесса как раз и произошёл переход к к изучению смерти в тех обществах, которые были культурно близкими самим исследователям. То есть я считаю, что death studies как таковые появились на Западе в конце 70-х годов прошлого века.

— Расскажи о названии журнала. Почему именно «археология»? Почему «русская смерть»? Она отличается от смерти нерусской? Можно ли говорить о какой-то особой традиции русской смерти?

Археология здесь — это, конечно, отсылка к археологии Мишеля Фуко, это его понятие — «археология врачебного взгляда», «археология знания» и т.д. То есть археология как некий подход к изучению какой-то вещи, углубление в некий исторический процесс с целью понять, как появился тот или иной феномен.

Почему русская смерть? Тут всё просто, никакого глубинного смысла нет. Просто мы публикуемся на русском языке, и нас главным образом интересует то, как death studies можно применять на российской почве.

По поводу каких-то особенностей русской смерти могу сказать только одно. В моём представлении Россия — это такой уникальный случай застывшего сообщества при переходе из традиционной формы, какой-нибудь аграрной, в сторону общества модерна. Если, например, Америка — это модерн чистейший, то Россия находится в пограничном состоянии, где старые традиционные формы уже уходят, а новые, конечно, появляются, но происходит это очень сложно. Поэтому я думаю, что российский кейс в этом смысле очень интересен сам по себе. Другой вопрос, что исследователей, занимающихся этой проблемой, всего пара-тройка человек.

— То есть о каком-то особом восприятии смерти в традиции русской культуры речь всё же не идёт?

Мне такие подходы не близки. Можно, конечно, играть с символами, но этот путь ведёт нас в поле домыслов и толкований. А применительно к современной России о каких-то особых традициях восприятия смерти, по-моему, говорить смысла нет. Эпоха СССР всё перемолола, пустила весь процесс захоронений на самотёк.

Я сейчас пишу диссертацию о работе ритуальных агентств. В одном из них веду этнографическое наблюдение. И меня часто спрашивают, воспринимают ли приходящие туда люди смерть как нечто особенное? Я с уверенностью могу сказать, что нет. Мне кажется очень красноречивым такое отношение к смерти в обществе, где и жизнь вообще-то не очень ценится.

— Из ритуала похороны превращаются в какую-то бытовую процедуру?

Да, и во многом это связано с тем, что в России множество людей живут очень бедно. Когда выезжаешь из Москвы, это становится хорошо заметно. Для большинства людей похороны превратились в очень сложный процесс, где нужно приложить максимум усилий для какой-то экономии средств. Современные российские похороны — это не ритуал, это вообще нечто, не имеющее никакого отношения к памяти. Это просто функциональная процедура для того, чтобы убрать мертвое тело.

— Но ведь так было не всегда…

Все поменялось кардинальным образом в СССР. Во-первых, было уничтожено огромное количество кладбищ в центральной России. Во-вторых, Первая мировая война, Гражданская война и эпоха репрессий оказали влияние на ценность человеческой жизни. Ну и про миграцию нельзя забывать: множество семей оказались оторванными от мест захоронений своих предков.

Для похоронной культуры эпохи СССР было характерно абсолютное безразличие государства к тому, как хоронят его граждан. Исключения составляли либо герои, либо враги народа. А о похоронах обычного советского гражданина никто не беспокоился. Всю свою историю Советский союз отдавал эту область на откуп родственникам умершего, которые самостоятельно хоронили своих близких. Лишь в конце 80-х годов начали пытаться что-то менять в этой сфере, но СССР благополучно шел ко дну, так что поменять ничего не удалось.

Да, до революции у нас была традиционная мемориальная культура — с большим количеством поминальных причитаний, с деревянным зодчеством, распространенным на Севере и т.д. Это всё больше, конечно, характерно для деревни. Но была и городская культура, которая в целом ориентировалась на Европу — в ней был большой акцент на визуальные формы — памятники из камня, например, и т.д.

Тут надо отметить, что мемориальная культура характерна для любого традиционного общества. Там человек со смертью находится лицом к лицу, смерть — это естественно и нормально. Не думаю, что восприятие смерти, например, в деревнях дореволюционной России сильно отличалось от других традиционных обществ.

— Переход от советского к постсоветскому обществу сильно отразился на индустрии ритуальных услуг?

Я считаю, что нет. Да, появился рынок, который начал что-то упорядочивать, предлагать. Но если говорить о каких-то фундаментальных вещах, то принципиально ничего не изменилось. В 1996 году был принят федеральный закон «О погребении и похоронном деле», суть которого была как раз в сохранении статус-кво. Вся похоронная деятельность была делегирована регионам.

Если называть вещи своими именами, то ситуация с индустрией ритуальных услуг в современной России просто катастрофическая. Большой процент кладбищ находится вне кадастра. Каким образом там кто-то продает места, как эти места распределяются, кто и как занимается установкой надгробий и т.д. — всё это не имеет отношения к цивилизованному ведению дел. Плюс государство придерживается такой позиции, что у нас запрещается создавать частные кладбища, частные морги, очень сложно инвестировать деньги в крематорий. Т.е. ритуальный бизнес в России — это продажа доступа к инфраструктуре. Человек приходит и платит деньги, а взамен получает выкопанную яму, гроб и крестик.

 Денис Яковлев / Югополис

Я наблюдаю, как работают ритуальщики, и это всё совершенно удивительно. Люди делают оградки из подручных материалов, которые они где-то украли или выменяли, а затем спаяли в гараже и принесли на кладбище. Или, например, ограждают на кладбище несколько мест, потому что хотят, чтобы здесь похоронили их самих или их родственников.

В Америке, например, действуют похоронные дома, где есть морг, зал прощания, там оказываются всевозможные ритуальные услуги. В России же такое в ближайшем будущем очень трудно представить.

— А насколько популярна сейчас кремация? 

Это зависит от властных элит того или иного региона. Если власть, например, не заинтересована в местном крематории, если она не получает от этого деньги, то в регионе ведётся активная пропаганда против крематориев. Рассказываются небылицы о том, что, мол, трубы коптят целый день, из них летит пепел, и прочая жуть. Конечно, современный крематорий не имеет никакого отношения к печам с трубами. Это крайне экологичная и экономичная вещь. Но, как я уже рассказывал, получить в России доступ к инфраструктуре очень сложно. В некоторых регионах России уже есть частные крематории. Например, в Туле и Новосибирске.

Я вообще считаю, что кремация должна развиваться и всячески поощряться, так как это очень экологично и, по-моему, для современной России крайне актуально. Ведь то, что сейчас происходит с российскими кладбищами — это совершенно античеловечная вещь.

— На Западе крематории постепенно вытесняют кладбища? Есть такая тенденция?

Да, такая тенденция есть. Хоть сейчас в процентном соотношении кладбища пока и популярнее крематориев, но уже в скором времени ситуация изменится. К тому же сейчас появляются все новые формы похорон, такие как, например, разжижение газом, превращение в дерево и т.д. Я думаю, что будущее как раз за этим.

— Ты говорил, что death studies не ограничивается только лишь изучением похоронных ритуалов и всем, что с этим связано. Меня, например, интересует такая тема, как культура общения с детьми на тему смерти. 

Да, вся западная академическая антропология больше не занимается похоронами и ритуалами, живые люди интересуют учёных больше, чем мёртвые. И одной из популярных тем является как раз культура разговора о смерти, об утрате.

Многие психоаналитики, изучающие этот вопрос, утверждают, что подростки и дети куда более открыты для восприятия таких вещей, чем взрослые. Поэтому говорить с ребенком о смерти гораздо проще. На Западе выходит большое количество книг с такими названиями, например, как «Наш папа ушёл. Как об этом поговорить с ребенком» или «Когда дедушка ушёл на небеса». Я надеюсь, что в России в скором времени такие книги будут переводиться.

На сайте Mel.fm недавно вышел мой текст про программу «Сезоны для роста» (Seasons for Growth), которая активно внедряется в Великобритании, Новой Зеландии и Австралии. С её помощью детям помогают пережить утрату. Это касается не только смерти, так как нужно понимать, что смерть близкого человека — это психосоциальный механизм, схожий, например, с потерей лучшего друга. То есть с тем, что некая часть твоей жизни безвозвратно изменилась и теперь необходимо научиться с этим жить.

Эта программа учит детей смиряться с утратами и переживать их при помощи метафоры «смены сезонов». Я считаю, что необходимо говорить об этом с детьми, но делать это надо максимально аккуратно и с пониманием того, что у них очень мифологическое мышление, они способны самостоятельно домысливать какие-то вещи. Если сказать ребенку, что «Боженька забрал папу на небеса», то ребенок попытается отыскать логические причины. Почему забрали папу и могут ли его самого также внезапно «забрать», что нужно делать для того, чтобы не забрали и т.д. Любые такие подходы должны быть очень осторожны. Поэтому если родители хотят поговорить о смерти с ребенком, то им стоит для начала изучить литературу, которой на эту тему очень много.

— В России, как я понимаю, такой литературы нет?

Лично я не видел ни одной книги.

— А что у нас вообще на русском языке выходит изdeath studies помимо твоего журнала?

Увы, практически ничего. Есть фольклористы, которые что-то пишут про причитания, поминки и т.д. Про паллиативную медицину, старение, умирание пишут единицы. Death studies как научное поле у нас в стране пока отсутствует. И мы как раз хотим сформировать это поле для научных дискуссий. 

— Сейчас идёт работа над третьим номером журнала. О чём он будет?

Да, он выйдет в конце октября — начале ноября. Тема — спонтанная мемориализация. Это то, как мы переживаем массовые трагические смерти, как люди ставят памятники вдоль дорог и прочие подобные вещи.

 Полина Медведева / thevyshka.ru

— Давай поговорим о влиянии научно-технического прогресса на восприятие смерти. Появление интернета, социальных сетей, новых технологий — как это всё влияет на наше отношение к смерти?

Происходит трансформация ритуальной практики, форм публичной скорби. Это всё довольно естественно и является продолжением существовавших ранее практик. Раньше бабушки собирались и плакали у гроба, вспоминая, кем был усопший, его место в жизни каждой из них, а теперь всё то же самое пишется, например, на стене «ВКонтакте» или переживается на страницах Facebook. Это одна из форм мемориализации, меняется лишь её практическое воплощение.

— То же самое можно сказать и по поводу историй с флагами на аватарках после терактов?

Что такое ритуал с позиции антропологии? Это некое действие по формированию ценностного ядра. Например, каждый год мы отмечаем 9 Мая, да? Каждый год актуализируем, что для нас это важно, что это ценностное поле. Чем интенсивнее мы это делаем, тем интенсивнее оно создается, — мы можем увидеть это по России последних десяти лет.

В каком-нибудь традиционном родоплеменном сообществе танцуют во время поклонения божеству — это тоже производство табу, определенных символов, ценностей и знаков. В современном мире эта форма меняется. Но её функция никуда не уходит.

Все эти ритуалы создают границы. По одним вещам кто-то скорбит, а по другим нет. Это помогает проявить, кто к какому обществу принадлежит. Почему одни скорбят по терактам во Франции и не скорбят по терактам в Египте.

— Хочу спросить о твоих профессиональных интересах. Какие тематические плоскости deathstudies тебе близки сейчас?

Мои любимые темы — все, что связаны с технологией. Это то, чем я хотел бы в ближайшем будущем заниматься. Сейчас я планирую подавать документы в один из американских университетов, но пока не знаю, что буду делать там. Больше всего мне хотелось бы заниматься иммортализмом и технологиями. Например, как донорство и медицинские технологии постепенно меняют и будут менять наше отношение к смерти. Если сейчас операции с пересадками головы, голограммами и прочими вещами, пока кажущимися футуристическими, будут успешно развиваться, вообще кардинально поменяется наше представление о похоронах. Продолжительность жизни увеличится до 150 лет, и это будет уже совершенно другое общество.

От death studies хочешь перейти к горизонтам бессмертия?

Да, это новый иммортализм, это всё очень интересно. Развитие медицинских технологий позволяет говорить о том, что в ближайшие 50 лет в этой сфере будут кардинальные изменения. Увы, вряд ли это напрямую затронет Россию, мы ещё долго, наверное, будем находиться в своем привычном состоянии, но страны западного мира ожидает имморталистская революция, я уверен в этом. Ведь смерть — это то, что следует преодолеть.