Русский средневековый некрополь: обряды, представления, повседневность (на материалах Москвы XIV-XVII вв.)

Основополагающее значение извечной проблемы «жизнь-смерть» обуславливает необходимость исследования некрополя как одного из важнейших элементов мировой культуры. В зарубежной литературе эта тематика исследуется довольно давно и весьма подробно.(1*)

Исследование некрополя (некрополеведение) [Этот термин в настоящее время уже можно считать вошедшим в научный оборот(2*)] является частью танатологии - науки о смерти, изучение которой ведется зарубежными учеными весьма активно. В отечественной литературе существует значительное количество исследований, посвященных различным проблемам, связанным с социокультурной функцией некрополя. Они рассматривают славянский и русский погребальный обряд по археологическим и этнографическим данным; развитие и бытование мемориальных памятников XI-XX вв.; поминальные традиции и проблемы увековечения памяти об ушедших в русском обществе периода Средневековья и Нового времени; тематику смерти, погребения и некрополя в русской литературе XVIII-XX вв. [Библиография вопроса столь обширна, что ее обзор составляет задачу особой работы(3*)].

Разрабатывается и источниковая база исследования отечественных некрополей, а также свойства некрополя как исторического источника(4*). Однако, попытки свести результаты этих исследований в единое целое не предпринимались. Вероятно, на настоящем этапе развития отечественного некрополеведения это невозможно. В то же время, подготовка настоящего сборника является важным шагом для объединения усилий специалистов по решению этой задачи. Большую роль в этом играют также проводимые Московским краеведческим обществом и кафедрой региональной истории и краеведения РГГУ конференции «Исторический некрополь Москвы» (1990, 1994, 2001), по материалам которых опубликованы два сборника трудов [Московский некрополь: история, археология, искусство, охрана. М., 1991; Московский некрополь: история, археология, искусство, охрана. М., 1996].

В настоящее время определение некрополя весьма расширено и может включать:

1. совокупность захоронений, рассматриваемая как в пределах одного кладбища, так и в масштабах города, области, государства;

2. сочетание захоронений и мемориальных памятников, рассматриваемых как произведения изобразительного искусства и литературы и как исторический источник;

3. сочетаний захоронений (включая и места, где уничтожены мемориальные памятники) и комплекса источников по истории формирования и существования кладбищ, включая списки захоронений и литературу, посвященную данному вопросу.

В основе современного определения некрополя совокупность захоронений и памятников и совокупность источников тесно соприкасается с комплексом представлений (включая не только обыденные представления, но и литературно-художественные образы) и обрядов, бытующих в обществе. Комплекс представлений и обрядов определяет восприятие некрополя в различные исторические периоды и его место в системе культурных ценностей эпохи.

Настоящая работа является лишь приближением к важнейшей задаче собрать и систематизировать имеющийся материал по бытованию, обрядовой системе и семантике русского средневекового некрополя. Наиболее удобным представляется богатый московский материал, отраженный в различных письменных источниках и сравнительно хорошо исследованный по результатам археологических наблюдений. Однако в ряде случаев необходимо также привлечение сведений по некрополям других городов и российской провинции. В данном обзоре активно использованы результаты имеющихся исследований по теме, вследствие чего, он несет в себе значительную степень компилятивности, повторяя довольно известные специалистам факты и интерпретации. Автору представляется, что этот недостаток извинителен ввиду отсутствия обобщающих историко-культурных обзоров о русском средневековом некрополе в целом, при наличии высококвалифицированных и информативных специальных монографий. Кроме того, обобщение имеющихся данных показывает перспективы дальнейших исследований и имеющиеся информационные лакуны.

Первые свидетельства существования некрополей на территории Москвы относятся ко второй половине XII в. - это обнаруженное при археологических работах в северной части Соборной площади Московского Кремля было обнаружено многослойное грунтовое кладбище XII-XIV вв. (5*)

В XIV в. формируются усыпальницы митрополитов в Успенском соборе Московского Кремля, московских князей в Архангельском соборе Московского Кремля, женской половины великокняжеского дома в монастыре Спаса на Бору (с начала XV в. - в кремлевском Вознесенском монастыре), высшего духовенства и аристократии в Богоявленском, Чудовом монастыре, Спасо-Андронниковом, Рождественском, Симоновом, Даниловом монастырях в Москве и за городом (6*).

Вместе с тем, погребения совершались не только в монастырях, но и на погостах при приходских кладбищах. Подобные некрополи - грунтовые, с безинвентарными захоронениями, отмеченными валунными камнями - были обнаружены при археологических разведках и раскопках в Подмосковье и на территории современной Москвы (7*).

Начиная с конца XV-первой четверти XVI в. следы некрополей при приходских храмах можно фиксировать более определенно благодаря распространению к белокаменных средневековых надгробий. Плиты конца XV-первой четверти XVI вв. достаточно часто встречаются при археологических раскопках и наблюдениях над земляными работами в Москве и Подмосковье. Можно соотнести находки плит этого времени и сообщения о них в опубликованных сводах с известными в письменных источниках приходскими церквями Москвы и ее округи: Козьмы и Дамиана «в Старых Панех», Успения на Крутицком подворье, Георгия в Яндове, Николы в Щепах, Сергия (Троицкая) в Рогожской слободе, Успенский монастырь на Крутицах, церкви в селах: Коломенском, Измайлове, Крылатском, Капотне, Коломенском, Косино и др. (8*).

В XVI в. складываются основные монастырские усыпальницы Москвы. Боярские и дворянские роды определяют те или иные московские монастыри как место своего упокоения. Новоспасский монастырь становится местом упокоения Захарьиных-Юрьевых и их родственников: Черкасских, Сицких, Трубецких; Новодевичий: князей Воротынских и Кубенских, семьи Захарьиных-Юрьевых; Симонов: князей Мстиславских и Головиных; Спасо-Андронников - Загряжских. (9*)

В ту же эпоху складываются аристократические и дворянские некрополи отдаленных монастырей: Спас-Тушинского, Иосифо-Волоколамского, Троице-Сергиева, Кирилло-Белозерского и др. (10*)

Принципы, которыми руководствовались в первой половине XVI в. боярские семьи при выборе тех или иных обителей в качестве усыпальниц не вполне ясны. Если, например, захоронения Головиных в Симоновом монастыре объясняются тем, что их легендарный родоначальник князь Стефан Васильевич Ховра был ктитором и, возможно, монахом монастыря в первые годы его существования, то для появления захоронений в том же монастыре князей Мстиславских нет объяснений. Можно с полной определенностью говорить только о том, что традиции погребения в родовых усыпальницах соблюдались четко. Источники свидетельствуют, что отдаленность места жительства и места смерти погребенного от места его упокоения не были в данном случае препятствием. Так, князья Сулешевы, чей двор стоял в Зарядье, в приходе церкви Зачатия Анны (при ней похоронен в 1632 г. холоп Сулешевых Никита Ширяев), хоронились в Симоновом монастыре. Дубынин А..Ф., Соболева Д.А. Надгробие Никиты Ширяева из Зарядья. XVII в. // СА. 1960. № 4. С. 196-199]. Князь-кесарь Ф.Ю. Ромодановский, живший на Никитской был похоронен рядом - на родовом некрополе Георгиевского монастыря, а его холоп Яков Князев (ум. 1723 г.) - при церкви Вознесения (Малое Вознесение) на Никитской [Снегирев И.М. Русская старина. Год четвертый. Второе издание. М., 1853. С. 47; Плита Якова Князева находится при церкви Вознесения на Никитской улице (Малое Вознесение)].

Существуют многочисленные свидетельства о перевозе тела умершего от места смерти к погребению на родовом некрополе. Так, для погребения в Архангельском соборе были привезены тела князей Андрея Дмитриевича Белоозерского (ум. в 1432 г.) из Можайска и Дмитрия Юрьевича Красного из Бежецкого Верха (ум. 1441) [ПСРЛ. Т. 25. С. 250, 262]. Тело князя Дмитрия Андреевича Углицкого скончавшегося в 1540 г. в Переславле было привезено для погребения в Спасо-Прилуцкий монастырь на Вологде «идеже положен брат его князь Иван Андреевич» [ПСРЛ. Т. 34. С. 26, 180]. Князь Андрей Михайлович Шуйский, казненный по приказу Ивана IV в декабре 1543 г. был «послан в Суздаль, где их родители кладутца» [ПСРЛ. Т. 36. С. 27]. Из московского Георгиевского монастыря происходит надгробие князя Ю.Ю. Мещерского, убитого при осаде Калуги в 1607 г. [Гиршберг В.Б. Материалы для свода. Ч. II. Надписи первой половины XVII в. НЭ. Вып. III. М. 1962. С. 222]. Летом 1642 г. князь Н. Мещерский бил челом о том, чтобы ему было дозволено перевезти тело матери из Верхотурья в Москву «и погребсти на Москве у родителей», а для его сопровождения было разрешено приехать игумену Никольского верхотурского монастыря Игнатию. Акты исторические, собранные и изданные Археографической комиссиею (далее - АИ). СПб., 1841. Т. 3. С. 380. М.В. Апраксин, убитый «в степи меж Саратова и Пензы» в 1668 г., был похоронен в московском Златоустовском монастыре [Авдеев А.Г. Заметки по древнерусской лапидарной эпиграфике XV-XVII вв. 2. Списки надгробий Апраксиных из Златоустовского монастыря в Москве из «портфелей» Г.Ф.Миллера. С. 9 (рукопись)].

Не служило препятствием и принятие монашества в других монастырях. В первую очередь, это касается захоронения мужчин в женских монастырях, а женщин - в мужских. Из Троице-Сергиевого монастыря происходят надгробия: «княгини иноки» (Суздальской ?) (ум. 1517), княгини Аграфены (ум. 1566), Анны Карповой (ум. 1567), княгини Анны Ивановны Глинской (ум. 1596) и других женщин, в том числе и монахинь [Николаева Т.В. Новые надписи. С. 216, 231, 232, 235, 236, 242]. В Златоустовском монастыре были погребены Марфа Игнатьева (Февронья) (1643/44) и Васса Константиновна, в инокинях Вера (ум. 1650/51) Апраксины [Авдеев А.Г. Заметки по древнерусской лапидарной эпиграфике. С. 7, 8].

Вопрос о захоронениях женщин в мужских монастырях, а мужчин в женских был затронут на Стоглавом соборе 1551 г. Его решение весьма примечательно: «Божественные правила не повелевают в мужских монастырех жен погребати, ни в женских мужей погребати, а от обычая же земля не токмо зде в российском царствии погребаются, но и в тамошних странех во Иерусалиме и во Египте и в Царе граде и в прочих странех свидетельствуют Божественные писания от жития святых...» [Стоглав. СПб., 1863. С. 144]. Таким образом, этот обычай, противоречащий церковным установлениям, был узаконен ссылкой на традицию, распространенную не только в России, но и на православном Востоке.

Формирование монастырских некрополей и усыпальниц в храмах шло по родовым принципам. Учитывалось и брачное родство. Так, захоронение царя Симеона Бекбулатовича (ум. 1616 г.) в Симоновом монастыре обусловлено погребением там его жены Анастасии, урожденной княжны Мстиславской (ум. 1607 г.), усыпальницей которых был этот некрополь [Гиршберг В.Б. Материалы для свода. Ч. II. С. 223, 230]. Известны случаи перемены места усыпальницы в связи с брачными союзами. Эпитафия стольника И.М. Дмитриева-Мамонова (ум. 1725 г.), погребенного в церкви Флора и Лавра у Мясницких ворот, говорит, что он погребен на этом месте «ради жены», а весь род Дмитриевых-Мамоновых хоронится в Георгиевском монастыре. Вслед за И.М. Дмитревым-Мамоновым в церкви Флора и Лавра были погребены его вторая жена Прасковья Ивановна (Ододурова), сыновья и «прочие младенцы роду их» [Московский некрополь. СПб., 1907. Т. I. С. 379, 380].

Уникальной представляется ситуация, сложившаяся в некрополе Симонова монастыря. За XVII век в нем погребены 17 представителей трех родов татарского и одного рода адыгского происхождения (Сулешовы, Урусовы, Юсуповы, Ахамашуковы-Черкасские). Подобной картины не наблюдается ни в одном из московских монастырей. Есть основания полагать, что причиной этого сосредоточения крещеных представителей аристократических родов восточного происхождения в Симоновом монастыре является погребение в нем царя Симеона Бекбулатовича. Симеон Бекбулатович стал своеобразным символом, около которого обрели последнее пристанище представители родов из Большой Орды, Крыма и Кавказа, ощущавшие свое внутреннее единство, отличие от других российских аристократических фамилий [Шокарев С.Ю. Некрополь как исторический источник. С.24]. Сходную ситуацию можно наблюдать на некрополе церкви Введения в Барашах, прилегающая к которой местность в XVII-начале XVIII вв. была сосредоточием обрусевших западноевропейцев [Шокарев С.Ю. Памятник петровского барокко надгробие Д.А. Траурнихта в собрании Музея истории города Москвы // Труды Музея истории города Москвы. Вып. 9. Археологические памятники Москвы и Подмосковья. М., С. 167]. В таком случае, можно говорить о том, этноконсолидирующее значение некрополя распространялось в средние века и на лица и роды, подвергнувшие ассимиляции.

Более четко этноконсолидирующее значение некрополей выявляется при изучении иноземных («немецких») кладбищ в Москве. Первое известное кладбище иноземцев в Москве располагалось при слободе Наливки, бывшей местом жительства выходцев из Западной Европы, состоявших на службе у московского государя. Этот некрополь существовал с 30-х гг. по конец 90-х гг. XVI в. В 1989 г. в районе Мытной улицы было обнаружено надгробие советника Ивана Грозного Каспара фон Эльферфельдта (ум. ок. 1571), погребенного на этом кладбище. К этому же некрополю относятся и другие надгробия с надписями на латыни, немецком, голландском и английском языках, использованные при строении зданий Данилова монастыря. По письменным источникам известны имена других лиц, погребенных на этом кладбище. Археологически прослежены не только надгробия, могильные ямы и останки костей, но и строительный камень, позволяющий предположить наличие на кладбище мемориальных сооружений - часовен, склепов, капелл. Записки иностранцев и русские источники прямо указывают на существование в Москве особого некрополя для западноевропейцев: «...и которые торговые и всякие люди папины и Венеты сюды в государство приехав помрут, и тех на Москве похоронят по римскому закону с теми вместе, которые немцы ныне римского закону кладутца на Москве, в котором месте им место на то устроено» [Беляев Л.А. Русское средневековое надгробие. С. 233-245; См. также дело о попытке обмена тела жены С. Довойны на тело князя П.И. Шуйского: Сборник Русского исторического общества. Т. 71. С. 599-602, 625].

С конца XVI в. иноземное кладбище перемещается к новой иноземной слободе на Болвановке, на Таганке. Свидетельством этого являются находки плит с латинскими эпитафиями, использованных при строительстве церкви Николы на Болвановке. Археологически этот некрополь прослежен во время раскопок 1995 г. Иноземное кладбище на Болвановке изображено на планах Москвы первой половины XVII в. С середины XVII в. формируются иноземные кладбища в районе Огородной слободы, при новой иноземной слободе на Кукуе, возле Убогого (Божьего) дома и Покровского монастыря, в Марьиной роще [Золотов Ю.М. Две надписи московских немцев // СА. 1961. № 3. С. 249-252; Дрбоглав Д.А. Камни рассказывают... Эпиграфические латинские памятники XV-первая половина XVII в. (Москва, Серпухов, Астрахань). М., 1988; Беляев Л.А. Векслер А.Г. Археология средневековой Москвы (итоги исследований 1980-90-х годов) // Российская археология (далее - РА). 1996. № 3. С. 127; История Москвы. Т. I. С. 118].

При переносе Иноземной слободы на правый берег Яузы в 1652 г. при кирхе создается общее кладбище для жителей слободы, а в конце XVII-начале XVIII вв. после строительства новых католической и англиканской кирох при них создаются католическое и англиканское кладбище [Цветаев Д.В. Протестанство и протестанты в России до эпохи преобразований. М., 1991. С. 115-121; Ковригина В.А. Немецкая слобода Москвы и ее жители в конце XVII-первой четверти XVIII века. М., 1998. С. 30-31]. В то же время, со второй половины XVII в. формируется Иноземное (Старое Лютеранское) кладбище в Марьиной роще [Саладин А.Т. Очерки истории московских кладбищ / Посл. С.О.Шмидт, комм. С.Ю.Шокарев. М., 1997. С. 23-25].

Особым видом некрополей были Убогие (или Божии) дома или скудельницы. Их происхождение связано с братскими могилами городов Древней Руси, известными по письменным источникам и археологическим материалам. В братских могилах хоронились умершие во время эпидемий или погибшие при разгромах городов. Впервые скудельницы упоминаются в 1215 г. во время мора в Новгороде [Зеленин К.Д. Очерки русской мифологии. С.62].

Первые упоминания о московских братских кладбищах относится к эпидемиям чумы 1352-53 гг. и 1364 г.: «и тако полагаху по пяти и по десят во едину могилу» (1353) [ПСРЛ. Т. 10. С. 223; Т. 11. С. 3; Т.25. С. 182]. В братских могилах совершались погребения жертв разгрома Москвы Тохтамышем в 1382 г. Дмитрий Донской «повелеша телеса мертвых хоронити и даваста от осмидесяти мертвецов по рублю хоронящим мертвыа. И того всего выиде от погребания мертвых 300 рублев» [ПСРЛ. Т. 25. С. 210]. В Москве первое упоминание о скудельнице и об обычае погребать мертвых в Семик относится к 1474 г.

Не прерывалась подобная практика и в XVI-XVII вв. Г. Штаден свидетельствует, что во время чумы 1566-1572 гг. «на поле вокруг Москвы были вырыты большие ямы, и трупы сбрасывались туда без гробов по 200, по 300, 400, 500 штук в одну кучу» [Штаден Г. О Москве Ивана Грозного. Записки немца-опричника. М., 1925. С. 92].

Особенно много упоминаний о скудельницах содержат описания голода 1601-03 гг. Источники свидетельствуют, что для погребения умерших от голода в Москве царь Борис Годунов приказал организовать специальную службу: «повеле мертвых людей погребати в убогих домах и учреди к тому людей, кому те трупы збирати». Согласно А. Палицыну, в трех скудельницах в Москве было погребено 127 000 человек (11*)

В то же время, скудельницы или Убогие дома бытовали не только во время эпидемий и голода. В мирное время они служили местом погребения неопознанных трупов, бродяг, самоубийц, погибших насильственной смертью, иногда, возможно, - иноземцев. Обычно над ямами в которых складывались трупы ставились деревянные сооружения с крестом наверху, сами ямы оставались открытыми до Семика (четверга седьмой недели по Пасхе) - на неделе Святых Отец Первого Вселенского собора или Русальей неделе. В Семик горожане шли со свечами крестным ходом «провожать скудельницу». Священники служили общую панихиду по умершим и скудельница засыпалась (иногда, трупы извлекались омывались, заворачивались в саваны и погребались отдельно в гробах). Тут же выкапывалась новая яма. Затем, справлялась поминальная трапеза; блины, пироги и другие яства раздавались нищим при Божиих домах. Связь Семика на Русальей неделе с древними языческими праздниками была очевидна уже для первого исследователя этого явления И.М. Снегирева. В Новгороде у Убогих домов народ устраивал в Семик «позорища» «многонародныи зело безчинства, полны и оубиства» (1636 г.) [Зеленин К.Д. Очерки русской мифологии. С. 62-66, 77, 98-101; Гальковский Н.М. Указ. соч. С. 13, 200].

В Москве начала XVII в. известны Убогие дома при Варсонофьевском монастыре (вернее, назвать этот некрополь убогим кладбищем, поскольку скудельницей как таковой он, по-видимому, не являлся - в 1605 г. на нем была погребена семья Бориса Годунова), за Серпуховскими воротами, при Покровском монастыре [Маржерет Ж. Россия в начале XVII в. Записки капитана Маржерета / Сост. д.и.н. Ю.А. Лимонов. Отв. ред. д.и.н. В.И. Буганов. М., 1982. С. 219; Буссов К. Указ. соч. С. 75].

Вероятно, под Москвой существовали и другие скудельницы, в которых в 1606 г. похоронили поляков убитых во время московского восстания [Дневник Марины Мнишек / Перевод В.Н. Козлякова. СПб., 1995. С. 60]. Неоднократно упоминаются Убогие дома и во второй половине XVII в. - при деревянной церкви Воскресенья Лазаря в Марьиной роще, у Немецкого кладбища; при церкви Иоанна Воина на Божедомке (позднейшая местность Екатерининского парка); возможно, при Андреевском монастыре. Названия церквей Пречистенского сорока - Спаса Нерукотворного Божедомская, Пятница Божедомская и др. - свидетельствуют об их связи с Убогими домами (12*)

В 1732 г. указом Дикастерии Убогий дом при церкви Иоанна Воина (бывший Воздвиженский мон.) был перенесен в Марьину рощу, где возведен «анбар», священнику церкви Иоанна Воина предписывалось «новоопределенной анбар, которой от сея Виздвиженской церкви перенесен и поставлен в поле на новых ямах для кладбища человеческих мертвых тел убогих, телес ведать и смотреть, и ключ анбарный держать и присланные из разных приказов человеческие мертвые телеса в анбаре класть и по вся лета в четверток седьмыя недели по Пасце в погребние мертвых телес поминовение чинить тебе попу» [ОПИ ГИМ. Ф. 327. Оп. 1. Д. 51. Л. 89].

Запрещение хоронить при Убогих домах вышло в 1771 г., однако, прекращение подобной практики произошло только к концу XVIII в.

Во время эпидемии чумы, охватившей Москву в 1656 г. умерших хоронили в ямах при церквях и за заборами церковных кладбищ - «да за тем забором, что ныне огорожено кладбище, в моровое поветрие кладены умершие и в том месте была знать яма, яма обвалилась и на ту яму насыпано песком» (при церкви Покрова на Рву). Напротив церквей «на Рву» или «на крови», выстроенных вдоль Кремлевской стены умершие от чумы хоронились в восьми «обрубах» [Материалы для истории, археологии и статистики московских церквей, собранные В.И. и Г.И. Холмогоровыми. При руководстве И.Е. Забелина. М., 1891. Т. II. Стб. 6, 7. См. также: Стб. 21, 22, 26, 27 и др.].

В связи с переполненностью московских кладбищ после эпидемии чумы 22.1.1657 г. состоялся указ «церкви и кладбища и церковные земли, на церковных землях дворы, и кто тех кладбищенских и церковных земель к своим дворам и огородам принели, и кто близко тех церковных земель и кладбищ живет» - переписывать и обмерять Земскому приказу. Составленная перепись характеризует не только состояние некрополей при приходских церквях Кремля и Китай-города в середине XVII в., но и дает представления о первых мерах по благоустройству московских кладбищ. Большинство кладбищ характеризуются переписчиками как тесные; лишь к некоторым применено определение «кладбище пространно». На большинстве церквей существовали старое и новое кладбища (вероятно, возникновение последних связано с эпидемией). При этом, старое заполненное, огораживалось забором «наглухо», новое - надолбами «изредка» или «частиком».

Земской приказ предпринял меры к благоустройству территорий кладбищ при церквях Кремля и Китай-города. На кремлевских церквях было запрещено хоронить, а кладбища китайгородских церквей были расширены за счет дворов священнослужителей и соседних домовладений [Материалы для истории... Т. II. Стб. 1-275 и др.].

Комплекс обрядов и представлений сопровождавших процесс захоронения, существование некрополя и сохранение памяти об умерших к XIV-XV вв. прошел в России достаточно долгую эволюцию. В представлениях восточных славян VI-XII вв. о некрополь является священным местом, что непосредственно связано с культом предков. Связь умерших с землей воспринимается как одно из условий ее плодородия, и таким образом происходит связь предков с потомками и помощь предков потомкам в их повседневной жизни. Влияние христианства усилило восприятие некрополя как священного места, но, в то же время, сохранило бытование многих представлений, сформировавшихся в языческую эпоху. Таково, в первую очередь, представление о нечистых мертвецах, погребение которых на общем кладбище может принести несчастья живущим. В средневековой русской традиции воспринимаются как нечистые мертвецы люди умершие внезапной или насильственной смертью, т.е. не по-христиански - без предсмертной исповеди и причастия. К ним относятся самоубийцы, казненные преступники и т.п. Конкретизация случаев «нечистой» кончины и соответственно непогребения на христианском кладбище находилась в компетенции церковных иерархов, наставления которых случат важным источником для исследования этого явления.

Русский погребальный обряд XIV-XVII вв. может быть достаточно подробно реконструирован на основании письменных и археологических источников. Наиболее полно эти материалы отражены в работах Т.Д. Пановой. Общие очерки содержатся в трудах Н.И. Костомарова и М.Г. Рабиновича [Костомаров Н.И. Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях. М., 1992. С. 266-271; Рабинович М.Г. Очерки этнографии русского феодального города. Горожане, их общественный и домашний быт. М., 1978. С. 254-268]. Вместе с тем, имеется возможность дополнить эти сведения новыми данными и включить в общий обзор ранее не привлекавшиеся аспекты проблемы.

Погребальный обряд и церковная служба при погребении совершались по-разному в зависимости от чина умершего - мирянин, священник, монах, архиерей. Существовали и особые чины погребения младенцев и погребения мирян в Светлую седьмицу [Нефедов Г. протоиерей. Таинства и обряды Православной Церкви: учебное пособие по литургике. Изд. 2. М., 1995. С. 223, 231-233].

Наиболее раннее описание погребального обряда содержится в грамоте митрополита Киприана (1390-1405): «мирянина попа погрести сице: измыв его и в срачицу нову облек и в свиту, також и в стихарь и петрахиль и фелонь, лице же и главу покрыв завесом, и тако пев над ним и в гроб положив, таже вина мало с маслом древяным смесив проливает священик крестобразно, от главы первое, таже у ногу, потом же от десна, также левую сторону; чашу же, в ней же масло с вином, повержет у ногу; та же дьску поставивше, засыпуют, якоже всякого мертвеца» [АИ. Т. I. С. 474]. Сходный обряд отражен и в Псалтыри Троице-Сергиева монастыря конца XV в.: «аще ли мирянин, простец, по умовении водою в срачицу, и в саван с наголовием и свиют и укроем и по челу обяжут рубом хрестьци нашиваны, а на ногах копытца и калиги. Також и жены погребаются». При погребении священника «омывают его водою, и облекут и в срачицу и в сукняную свиту таж стихар и петрахил, и фелон, а на ногах копытца и калиги». [Панова Т.Д. Городской погребальный обряд. С. 43. Аналогичный порядок описан в Кормчей Балашова (XVI в.) (Словарь русского языка XI-XVII вв. Т.7. С. 35, 300; Т. 22. С. 224). Калиги - вид обуви, обувь иноческая и странническая, башмаки, а также специальная обувь для мертвых (в южных областях России XIX в. - из холста) (Словарь русского языка XI-XVII вв. Т. 7. С. 35; Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1956. Т. II. С. 78). Копытца - короткие шерстяные чулки (Словарь русского языка XI-XVII вв. Т. 7. С. 300)].

Сходная практика приводится в описаниях иностранцев XVII в.: «если больной не выздоровеет, а умрет, берут его с постели, кладут на лавку, омывают как можно тщательнее, надевают на него чистую сорочку, полотняные штаны, новые красные сапоги и обвивают в белое полотно, покрывающее все тело и сделанное вроде рубашки с рукавами, складывают ему крестообразно руки на груди, сшивают полотно у изголовья, также на руках и ногах, и кладут в гроб, который и ставят на похоронные носилки до другого дня» (П.Петрей, 1620) [Петрей П. История о великом княжестве Московском // О начале войн и смут в Московии / Исаак Масса. Петр Петрей (История России и Дома Романовых в мемуарах современников XVII-XX вв. / Сост. А.А.Либерман. М., 1997. С.454, 455]. «Труп, омытый мыльщиками и обернутый полотном, кладут в деревянный гроб и выносят...» (А.Мейерберг, 1661) [ Мейерберг А. Путешествие в Московию // Утверждение династии... С. 112]. О красных погребальных башмаках пишет К. Буссов (1613 г.), о черных - С. Коллинс (1667 г.) [Буссов К. Указ. соч. С.35; Коллинс С. Указ. соч. С. 195; Рейтенфельс Я. Указ. соч. С. 377. В настоящее время тема погребальной обуви служит предметом исследования археолога Д.О. Осипова].

Погребальная обувь хорошо известна и по археологическим материалам. Обычно, она делалась из единого куска кожи, без подметок. Так, в погребении царя Федора Ивановича были обнаружены онучи. Однако, зафиксировано и использование при погребении обуви, используемой в обыденной жизни [Панова Т.Д. Городской погребальный обряд. С. 154; Попова С.В. Обувь из погребения у церкви Алексия человека Божия в Твери // Тверь, Тверская земля и сопредельные территории в эпоху средневековья. Вып. 2 Тверь. 1997. С. 271-276; Векслер А.Г., Лебединская Г.В., Шеляпина Н.С. М.М. Герасимов и история Москвы (работы по восстановлению облика древних жителей края и русских царей) // Антропологическая реконструкция и проблемы палеоантопологии. Сборник памяти М.М. Герасимова. М., 1973. С. 34].

Заворачивание тела в саван («скутывание») хорошо известно по летописным свидетельствам. По отношению к погребенным летописи XI-XIII вв. упоминают термины «спрятавше тело» или «опрятавше тело». Наиболее подробно описаны приготовления к похоронам князя Владимира Васильковича (ум. 1289): «омывша его, и оувиша и оскамитом со кружевом якож достоит царем...». Летописи XIV в. употребляют выражение: «скутавше», сходно рисующее процесс заворачивания тела в саван [Панова Т.Д. Городской погребальный обряд. С. 42]. На граффити XII в. из Георгиевского собора в Переславле-Залесском мертвец изображен «скутанным», обернутым в саван, с босыми ногами [Воронин Н.Н. Зодчество Северо-Восточной Руси. XII-XV вв. Т. I. С. 123]. Закрытие лица при погребении отмечено П. Йовием (1525) [Россия в первой половине XVI в.: взгляд из Европы / Сост., автор вводных ст., примеч. и указ. О.Ф.Кудрявцев. М., 1997. С. 282].

Вскрытие гробниц царя Ивана Грозного, его сыновей и князя М.В. Скопина-Шуйского показало, что умершие были плотно спелёнуты покровами из узорчатой красной камки и поверх повязаны тесьмой; покрывало, скутывавшее тело М. В. Скопина-Шуйского было перевязано не тесьмой, а толстой веревкой. Иван Грозный был похоронен в схиме и свивального пояса на нем не было. (13*)

Тело последнего патриарха Адриана (ум. 1700) было окутано зеленым бархатом [Забелин И.Е. История города Москвы. Ч.1. М., 1905 (репринт: М., 1990). С. 599]. Источники XIV-XVII в. содержат наименование этих покровов саваном. Средневековое погребение в долбленой колоде с остатками савана было обнаружено в 1934 г. при земляных работах рядом с Кутафьей-башней [Стеллецкий И.Я. Мертвые книги в московском тайнике: документальная история библиотеки Ивана Грозного. М., 1993. С. 208]. Закрытие лица прослежено при вскрытии захоронения царевича Ивана Ивановича в Архангельском соборе и царицы Анастасии Романовны из некрополя Вознесенского монастыря [Панова Т.Д. Средневековый погребальный обряд. С. 114. Рис. 3].

Приготовление тела царей к погребению в общих чертах не отличалось от обычной практики погребения мирян. Г. К. Котошихин свидетельствует: «Когда лучится царю от сего света преселитися во оный покой... и того ж дни царя измывают теплою водою и, возложа на него срачицу, и порты, и все царское одеяние, и корону, положат во гроб...» [Котошихин Г. К. О Московском государстве в середине XVII столетия // Русское историческое повествование XVI-XVII веков. М., 1984. С. 180]. Археологические исследования захоронений царя Ивана Грозного и его сыновей не подтверждают это свидетельство. Тем не менее, показания Г.К. Котошихина находят соответствие в приведенной выше летописной записи о погребении князя Владимира Васильковича, облаченного «якож достоит царем». В княжеских облачениях показаны при погребении князья в Радзивилловской летописи [Кучкин В.А. Указ. соч. С. 293].

Та же традиция в миниатюрах Лицевого свода. Лежащие в гробах при сцене погребения князья Ярослав Ярославич Тверской (ум. 1271) и Василий Ярославич Костромской (ум. 1276) изображены не только в княжеских одеждах, но и в княжеских шапках [Михаил Ярославич великий князь Тверской и Владимирский. Тверь, 1995. С. 175, 178]. Впрочем, в шапках князья изображены и на смертном одре или на одре болезни, что подтверждает наблюдения А.В. Арциховского о знаковом значении княжеских шапок в русских миниатюрах [Там же. С. 178, 198, 207, 210; Арциховский А.В. Древнерусские миниатюры как исторический источник. М., 1944. С. 112-115]. Князь Андрей Городецкий и вдова Ярослава Тверского, умершие в схиме, изображены в схимническом одеянии. Андрей Городецкий лежит в схиме не только на одре и в гробу, но и в санях, когда тело везут для погребения в Городец [Михаил Ярославич великий князь. С. 215, 216, 238].

Наконец, дополнительным аргументом того, что княжеские погребения и, вероятно, погребения аристократии совершались при облачении тела в дорогие одежды служат находки головных уборов или их фрагментов из дорогих золототканных тканей, украшенных жемчугом и драгоценными камнями из некрополей Москвы и других средневековых городов. (14*)

Для XVI-XVII вв. хорошо известны шитые золотом головные уборы - волосники - из погребений цариц и женщин знатного происхождения на некрополях Москвы. (15*)

Находки одежды из рядовых средневековых погребений практически неизвестны или не изучены. Д. Флетчер свидетельствует, что русские «мертвых хоронят в одежде, в которой они ходили: в кафтане, штанах, сапогах, шляпе и другом платье» [Флетчер Д. Указ. соч. С. 129]. Это позволяет распространить на XIV-XVII вв. наблюдение М.А. Сабуровой о том, что одежда из погребений X-XIII вв. отражала имущественное положение человека, его семейный статус и возраст, что было, возможно, вызвано представлениями о загробном мире, как о подобии жизни на земле [Сабурова М.А. Погребальная древнерусская одежда и ее типология // Древности славян и Руси. Отв. ред. д.и.н. Б.А. Тимощук. М., 1988. С. 268-271].

В связи с этим обращает на себя внимание, отмеченное записками иностранцев, облачение покойников в новую, чистую рубаху. Сходна с этим практика нижегородских крестьян XIX в. надевания на покойника новых лаптей, чтобы они дольше носились на том свете [Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу. М., 1865. Т. III. С….].

Приготовления к монашескому погребению отличалось: «Всякого же черньца не годится умывати, ниже обнажати тело его, но теплыя воды доспети и тако губою морьскою или платцем чистым лице его утрети, также перси, потум длани ручныя обапол, потом колена, также пресна ножная, и в срачицу чисту облещи и потом мантею обвивати, якоже уста... есть, таже пети над ним; егда же в гроб положат его, тогда проливают его вином и маслом крестообразно, якоже прежде сказахом» (грамота митрополита Киприана) [АИ. Т. I. С. 474].

Схимники облачаются в схимническое одеяние: «...будет великий схимник, взложат на нь куколь на главие верху главы, покрыв и до брады яко видену быти лицу его, а малого скимника клобуком... по сем взложат на нь плети и препояшет его и обует» (Псалтырь Троице-Сергиева мон. XV в.) [Панова Т.Д. Городской погребальный обряд. С. 43]. Тело великого князя Василия III, при смерти постриженного в схимонахи, было отерто хлопчатой бумагой, смоченной в воде, митрополитом Даниилом [ПСРЛ. Т. 34. С. 23].

Одежда монашеских погребений соответствует облачению трех монашеских чинов - новоначального инока, малосхимника и великосхимника. Реконструкция остатков монашеского одеяния Ивана Грозного - куколь и аналав, проведенная Т.Н. Кошляковой показала, что царь был пострижен в чин великосхимника [Кошлякова Т.Н. Реконструкция схимы из погребения Ивана Грозного // СА. 1976. № 2. С. 195, 196. Ср. описание облачения Василия III: ПСРЛ. Т. 34. С. 23].

Другие находки монашеских облачений и атрибутов в погребениях XIV-XVII вв. немногочисленны. Это - кожаный пояс с тисненым изображением двенадцати праздников из погребения княгини Евдокии Дмитриевны, вдовы Дмитрия Донского. Находка аналогичного кожаного пояса и параманда была сделана при вскрытии в 1836 г. княжеских погребений в церкви Спаса на Бору [Панова Т.Д. Городской погребальный обряд. С. 167, 168]. Параманд и покровы XVII в. происходят и из раскопок некрополя Моисеевского монастыря XVII-начала XVIII вв.

Церковные иерархи хоронились в полном святительском облачении. Это хорошо видно по летописным миниатюрам [Кучкин В.А. Указ. соч. С. 292; Михаил Ярославич великий князь. С. 187]. Прямое указание на это содержится и в разряде похоронной церемонии при погребении патриарха Иоакима (ум. 1690): « ...Тело святейшего патриарха во гробе в архииерейских одеждах и в митре из церкви 12 Апостол несли на одре архимандриты и игумены в облачении крестовою полатою в соборную апостольскую церковь большею лестницей...» [Временник ОИДР. Кн. 15. 1852. Смесь. С. 22].

Подтверждают это и археологические находки остатков архиерейских облачений в погребениях XI-XIV вв., в том числе почто полностью сохранившееся облачение новгородского архиепископа (Василия Калики?) в Мартирьевской паперти новгородского Софийского собора [Панова Т.Д. Городской погребальный обряд. С. 169-171; Янин В.Л. Указ. соч. С. 61-67].

Погребальный инвентарь московских захоронений XIV-XVII вв. беден. Наиболее распространенной находкой являются сосуды для елея, встречающиеся в московских некрополях с конца XIV в. Единственное объяснение появлению этих сосудов содержится в грамоте митрополита Киприана: «Пев над ним и в гроб положив, таже вина мало с маслом древяным смесив проливает священик крестаобразно, от главы первое, таже у ногу, потом же от десна, также левую сторону; чашу же, в ней же масло с вином, повержет у ногу» [АИ. Т. 1. С. 474. В специальной литературе бытует ошибочное наименование этих сосудов сосудами для миро (Кучкин В.А. Указ. соч. С. 289; Векслер А.Г. Уникальные раскопки // Архитектура и строительство Москвы. № 6. 1995. С. 30)].

Сходный обряд отмечен и в Служебнике Троице-Сергиева монастыря 1474 г.: « ...Поп же взем в сосуде масло взлиет верху телесе творяи три кресты на лици на персех, и на колену, поя алилуйа» [Панова Т.Д. Городской погребальный обряд. С. 158]. Возлияние елея на усопших совершалось и в позднейшей богослужебной практике [Полный православный богословский энциклопедический словарь. Стб. 857]. Несмотря на то, что грамота митрополита Киприана предписывает ставить сосуды-елейницы у ног, в погребениях они встречаются в самых разнообразных частях саркофага и захоронения, в т.ч. и у головы (погребение Ивана Грозного и царевича Ивана Ивановича) [Панова Т.Д. Средневековый погребальный обряд. С. 120].

Наиболее ранней находкой подобных сосудов в Москве является сосуд из погребения Дмитрия Донского, находящийся в собрании ГИМ. Впрочем, эта находка не документирована. С XV в. подобные сосуды встречаются на некрополях Москвы - в Зарядье, церкви Спаса на Бору, Вознесенском монастыре, Даниловом монастыре, Высоко-Петровском монастыре и др. Для XV-XVI вв. это простые глиняные чашечки, покрытые желтой, зеленой или коричневой поливой; встречаются чернолощеные и ангобированные. Примечательно и то, что в XIV-XVI вв. область распространения подобных находок ограничивается Москвой, находки подобных сосудов в других городах единичны. Начиная с XVI в. появляются металлические, стеклянные и деревянные сосуды [Панова Т.Д. Средневековый погребальный обряд. С. 120; Панова Т.Д. Городской погребальный обряд. С. 157, 158; Беляев Л.А. Древние монастыри. С. 117, 172].

В XVIII-XIX вв. попадаются и фарфоровые чашечки изготовленные на известных заводах, использованные в качестве сосудов для елея. Представительная коллекция керамических, стеклянных и металлических сосудов-елейниц собрана при раскопках некрополя Моисеевского монастыря на Манежной площади XVII-начала XVIII вв. [См.: Из глубины столетий: музей археологии Москвы / Сост. Т.П. Горбачева, Т.В. Скоробогатова, Е.Ю. Тавлинцева, С.Н. Таценко, С.Ю.Шокарев. М., 1998. С. 52].

Помимо сосудов для елея, широкое распространение в захоронениях XVI-XVII вв. и более позднего времени имеют нательные кресты. В более ранних погребениях в городских некрополях XI-XV вв. кресты-тельники встречаются редко. Согласно подсчетам Т.Д. Пановой. на некрополях второй половины XVI в. до трети захоронений сопровождается нательными крестами.

Вместе с тем, есть и исключения из этого правила - в погребениях великих княгинь и цариц из Вознесенского монастыря крестов нет [Панова Т.Д. Городской погребальный обряд. С. 158-161]. Видимо, не случайно иностранные источники, свидетельствующие о наличии креста-тельника как об обязательном условии для погребения по православному обряду относятся к XVI-XVII вв. [Штаден Г. Указ. соч. С. 112; Мейерберг А. Указ. соч. С. 94]. Одним из наиболее ранних комплексов крестов-тельников из погребений являются кресты с некрополя на Кунцевском городище. Были найдены 21 крест и две иконки. Кресты литые бронзовые и медные, в т.ч. и энколпиона, с изображениями Христа, Богоматери и святых. Ближайшие аналогии этим находкам - XIV-XV вв. и XVI-XVII вв.

Кроме того, были обнаружены погребения и фрагменты надгробных плит в треугольчатым (конец XV-XVI вв.) и жгутовым (конец XVI-первая половина XVII вв.) орнаментом [Векслер А.Г. Отчет о раскопках на Кунцевском городище в 1960 г. С. 22, 23; Векслер А.Г. Отчет о раскопках на Кунцевском городище в 1964 г. С. 3-6, 8, 10, 17; Векслер А.Г. Отчет о раскопках на Кунцевском городище в 1965 г. С. 11 // МИГМ. ОА. Нвф. 15371/53. Крест, датируемый по аналогиям XV в. был найден на территории могильника, сопровождавшегося валунными камнями в подмосковной д. Михайловское на р. Воре (Чернов С.З. Указ. соч. С. 77, 80)].

С второй половины XVI-XVII в. наличие крестов в погребениях становится повсеместным [См. Векслер А.Г., Успенская А.В. Археологические исследования в Московском Зарядье 1983-85 // Задачи советской археологии в свете решений XVII съезда КПСС. Тезисы докладов (Суздаль, 1987). М., 1987. С. 61; Беляев Л.А. Древние монастыри. С. 118, 306, табл. 106; Новиков А.В. К хронологии некрополя у церкви Алексия человека Божия на Затьмацком посаде в Твери // Тверь, Тверская земля и сопредельные территории в эпоху средневековья. Вып. 2. Тверь, 1997. С. 262. На 142 погребениях, сопровождавшихся инвентарем, с некрополя московского Моисеевского монастыря обнаружено: крестов-тельников - 81, сосудов для елея - 51, четок - 31. Кроме того, найдены кольца, образки, монеты (Моисеевский монастырь. Находки из погребений. Опись, ОА МИГМ)]. Помимо крестов, на московских некрополях XV-XVII вв. прослежены иконки, ладанки, четки, кожаные плетеные кресты.

Источники показывают, что в XIV-XVII вв. продолжало бытовать правило погребения на следующий день после смерти. Умершие ночью погребались на следующий день. В случае, если погребение не могло быть совершено на следующий день, как в 1472 г., когда умер Юрий Васильевич Дмитровский и дожидались приезда на похороны Ивана III из Ростова, тело было на следующий день после смерти поставлено в церкви [ПСРЛ. Т. 25. С. 172, 217, 277; ПСРЛ. Т. 25. С. 298; Маржерет Ж. Указ. соч. С. 157; Рейтенфельс Я. Указ. соч. С. 377; Дворцовые разряды. Т. II. СПб, 1851. Стб. 933, 963; Т. III. СПб, 1852. Стб. 1642. П.Петрей сообщает, что тело перед погребением стоит в церкви несколько дней. «Если покойник был человек знатный, гроб его сторожат днем и ночью, зажигают свечи, священники и монахи поют, окуривают гроб ладаном и миррой и окропляют раз в день святою водою, пока не исполнится восемь дней» (Петрей П. Указ. соч. С. 455). Возможно, это сообщение П. Петрея вызвано бытованием традиции «дневания и ночевания» у погребения на похоронах лиц царской фамилии].

Канонические ответы новгородского епископа Нифонта (XII в.) на «Вопрошания» Кирика предписывали погребать мертвых до захода солнца - «Тако погрести, яко еще высоко (солнце - С.Ш.), то бо последнее видит солнце до общего воскресения». Пересказ этой статьи С. Герберштейном показывает, что это правило было распространено и в XIV-XVII вв. [РИБ. Т.6; Герберштейн С. Указ. соч. С. 97].

Описание похоронной процессии при рядовом погребении имеется только на XVII в. Тело в гробе ставилось на погребальные носилки (в русских источниках - одр), появление которых фиксируется с XVI в. [Панова Т.Д. Городской погребальный обряд. С. 175]. «Если это был богатый человек, носилки покрываются бархатом или дорогим сукном. Если же это человек не зажиточный или бедняк, то покрывают носилки его собственным кафтаном» (П. Петрей) [Петрей П. Указ. соч. С. 455]. Я. Рейтенфельс сообщает, что гроб несут на кладбище на столе или на санях [Рейтенфельс Я. Указ. соч. С. 377]. Использование саней при погребальной процессии хорошо известно; сообщение о столе, возможно, вызвано тем, что гроб в доме ставился на стол («где стол был яств, там гроб стоит» [Державин Г.Р. Стихотворения. М., 1958. С. 5. О санях см.: Анучин Д.Н. Сани, ладья и кони...]). Иностранцы одинаково описывают состав погребальной процессии: священник (священники), певчие, семья и родственники покойника. Особое внимание обращали иностранные авторы на причитания над покойным, которые исполняли жена или, согласно впечатлениям иностранцев, специально нанятые плакальщицы [Флетчер Д. Указ. соч. С. 129; Маржерет Ж. Указ. соч. С. 157; Петрей П. Указ. соч. С. 455; Мейерберг А. Указ. соч. С. 112; Коллинс С. Указ. соч. С. 194; Рейтенфельс Я. Указ. соч. С. 377. Причитания вел. кн. Евдокии Дмитриевны: ПСРЛ. Т. 39. С. 130, 131. См. также: Невская Л.Г. Балто-славянское причитание: реконструкция семантической структуры // Исследования в области балто-славянской духовной культуры. Погребальный обряд... С. 135-148]. Вероятно, в прямой связи с традицией причитания над умершим является традиционные «плач и рыдание велико», отмечаемые летописями и другими источниками при погребении практически всех великих князей и царей XI-XVII вв.

Несение тела в церковь и из церкви к месту погребения сопровождалось пением «Святый Боже, Святый крепкий» и стихир «Зряще мя безгласна» [ПСРЛ. Т. 34. С. 24; Петрей П. Указ. соч. С. 455; Нефедов Г. протоиерей. Указ. соч. С. 225]. Участники процессии несли в руках зажженные свечи (у Я. Рейтенфельса - погребальные факелы) [Мейерберг А. Указ. соч. С. 112; Рейтенфельс Я. Указ. соч. С. 377].

В церкви тело ставилось, согласно П. Петрею, перед алтарем. По крайнем мере, при монашеском погребении гроб ставился «внутри паперти, прямо церковных дверей и положат икону на персях мертвому» (Псалтырь Троице-Сергиева мон., XV в. ) [Панова Т.Д. Городской погребальный обряд. С. 43]. При предсмертном пострижении Василия III на грудь умирающему было положено Евангелие [ПСРЛ. Т. 34. С. 23]. Возложение иконы на грудь мертвого (на гроб?) применялось и при погребении мирян. Среди икон Троице-Сергиева монастыря имеются иконы с надписями на подкладке: «Привезен на кнгини Ираиде иконе на кнзе Данилове жене Ростовского», «Привезен на Сергии Татеве», т.е. образа были привезены при погребении лиц, упомянутых в надписи у них на груди или на гробе. Прямое указание о том, что икона ставилась на гроб содержится в вкладной книге 1673 г.: «162-го году образ Пречистой Богородицы Умиление обложен серебром басмою, венец резной золочен, подпись и ожерельицо низано жемчугом на гробу Алексея Тихонова, во иноцех Авраамия». Хронологический диапазон подобных надписей - последняя треть XVI-первая половина XVII в. [Николаева Т.В. Древнерусская живопись Загорского музея. М., 1977. С. 84, 85, 90, 102, 107, 141, 151]. Перед алтарем, «блиско олтаря», согласно Г.К. Котошихину, ставилось при отпевании тело царя. Разряды указывают, что гроб царя ставился «на уготованном месте среди церкви» [Котошихин Г.К. Указ. соч. С. 181; Дворцовые разряды. Т. III. СПб., 1852. Стб. 1643].

В церкви совершалось отпевание и последнее целование покойника родственниками. После отпевания в руку умершего вкладывалась разрешительная грамота. Широкое распространение в XIV-XVII вв. обычая разрешительных грамот, идущего с XI в. прослеживается по различным источникам. Во время чумы 1352 г. умершим «едино надгробное пение отпеваху, точию молитву разрешалную иже глаголется рукопись, комуждо особь изглаголаваху, или мужу, или жене; и тако пологаху по пяти и по десяти в едину могилу» [ПСРЛ. Т. 10. С. 223]. Разрешительные грамоты митрополитов отличались особенным формуляром. Московский летописный свод показывает митрополита Киприана возобновителем этой традиции. За четыре дня до смерти митрополит написал «грамоту незнаему и страннолепну, яко прощалную, и аки во образ прощения... по отшествии же сего митрополита и прочии митрополиты Русстии и до ныне предписывающе сию грамоту повелевают в преставление свое в гроб вкладающе тако же прочитати въ услышание всемъ» [ПСРЛ. Т. 25. С. 234, 236]. Существует также известие, что в руку архиерею вкладывался «список написан иже святил в животе своем попы и дьяконы имяни их» [Голубинский Е.Е. История Русской Церкви. Т. II. Вт. пол. М., 1911. С. 567]. Многие иностранцы XVII в. обращают внимание на разрешительные грамоты, называя их адресатами то св. Петра, то св. Николая [Флетчер Д. Указ. соч. С. 128; Петрей П. Указ. соч. С. 456; Мейерберг А. Указ. соч. С. 112; Рейтенфельс Я. Указ. соч. С. 377. См.: Нефедов Г. протоиерей. Указ. соч. С. 226, 227].

В описании погребения великих князей XIV-XV вв. летописи содержат только краткие упоминания о плаче, участии в церемонии всех высшего духовенства, игуменов московских монастырей, священников, бояр и всего народа «от мала и до велика», совершении обычной церемонии отпевания. Более подробно описано в Постниковском летописце погребение Василия III. Великий князь скончался ночью, а наутро митрополит повелел звонить в большой колокол и ко дворцу стали собираться для прощания с покойным «боярские дети, и княжата, и гости, и все люди, которые не быша у него» (т.е. при кончине). Одновременно, шли приготовления к похоронам - в Архангельском соборе готовилась могильная яма, а шатерничий Р.И. Семенов «снем с него (Василия III) меру, и повеле ему гроб привести камен» [Помимо «Повести о житии и преставлении князя М.В. Скопина-Шуйского (Памятники литературы Древней Руси. Конец XVI-начало XVII веков. М., 1987. С. 65), это еще одно свидетельство того, что у каменотесов имелся определенный запас готовых саркофагов («каменных гробов»)]. К погребению собрались митрополит Даниил, епископы коломенский и крутицкий, архимандриты и игумены московских монастырей, священники, братья великого князя и бояре. При выносе тела певчие дьяки пели «Святый Боже». Гроб с телом великого князя несли на головах троицкие и иосифовские монахи. За ними «грядуща с свещами и с кандилы». Великую княгиню в санях несли дети боярские; рядом с санями шли бояре. Во время шествия «ино бысть слез и кричания от народа, яко и звону в колоколы не слышети...» [ПСРЛ. Т. 34. С. 24].

Описаний погребения Ивана IV Грозного не существует. Московский летописец сообщает, что царь Иван был погребен «по чину царского погребения» [ПСРЛ. Т. 34. С. 230]. Д. Горсей писал, что Иван Грозный «был пышно захоронен в церкви архангела Михаила; охраняемый там днем и ночью» [Горсей Д. Записки о России. XVI-начало XVII вв. / Под. ред. В.Л. Янина; Пер. и сост. А.А. Севастьяновой. М. 1990. С. 94]. Это указание можно трактовать как бытования обряда «дневания и ночевания» у царского гроба, уже при погребении Ивана Грозного.

Церемония царских похорон XVII в. хорошо известна по сообщениям Г.К. Котошихина, дворцовых разрядов и Я. Рейтенфельса, бывшего свидетелем погребения царя Алексея Михайловича.(16*) Их основными элементами были: 1) звон в колокол; 2) «прощание» с царем бояр и двора; 3) траурная процессия в Архангельский собор (тело несут в санях); 4) отпевание и погребение; 5) «дневание и ночевание» у гроба придворных чинов (40 дней). Последний обряд был связан с тем, что у могилы «новопреставившегося» читался псалтырь (Котошихин пишет, что дьяки читают псалтырь у гроба 6 недель). Выше было указано, что есть основания считать, что этот обычай бытовал уже в последней четверти XVI в.

В деталях описания различных источников разняться, так, Г.К. Котошихин ошибочно сообщает, что тело царя не погребается до тех пор, пока «из городов власти съедутца все к Москве». Он же пишет, что после отпевания патриарх «над кутьею учнет говорить молитву и кадить ладоном, а поговоря молитву, начнет патриарх есть кутью ложкою, трижды, потом подносит царице, и царевичам, и царевнам, и болшим властем, и бояром, и вякого чину людям» - уникальное сообщение, не содержащееся в разрядах [Котошихин Г.К. Указ. соч. С. 181, 182].

Подробно описаны в разрядах и других источниках материал, которым обивался гроб и из которого делался покров, платье участников процессии («печальное, смирное»), порядок шествия (священники, игумены, архимандриты, епископы, архиепископы, патриарх, сани с телом, царь, боярство и двор, «многа множество народа, мужеска полу и женска, вместе без чину, рыдающе и плачуще»), а также множество других деталей, исследование которых может быть предметом специального изучения.

Царские похороны сопровождались богатыми раздачами милостыни, при этом, согласно сообщению Г.К. Котошихина, при погребении цариц и царевичей их сумма сокращалась против раздач на царских похоронах, - вдвое, а при погребении царевен - в четыре раза.

Если рассматривать царский погребальный обряд в целом, то от обычного чина похорон мирян он отличался только большей торжественностью церемонии. Основные элементы обычной погребальной процессии совпадают. О колокольном звоне при рядовом погребении свидетельствует Я. Рейтенфельс [Рейтенфельс Я. Указ. соч. С. 377]. Эта традиция соблюдалась и в более позднее время [Об обрядах, совершаемых при погребении православного христианина // Христианское чтение. 1845. Ч. III. С. 382].

Чин похорон патриархов соответствовал чину погребения черного духовенства. При кончине патриарха, как и при кончине царя, трижды били в Успенских колокол. Тело патриарха отиралось греческой губкой и облачалось в святительские одежды. Вынос тело осуществлялся на одре. Крышку гроба несли дьяконы, а одр протопопы и священники или архимандриты и игумены. Перед телом несли три образа в киоте (патриарх Иоаким эти образа «еще живу суща построил на своем гробе стоять»), зажженную лампаду и посох митрополита Петра. На грудь покойного клали Евангелие. Из келии тело патриарха несли для прощания в церковь Двенадцати апостолов (при погребении Иоакима и Адриана) или Ризоположения (при погребении Иоасафа), где над ним день и ночь домовые дьяки читали псалтырь. Отпевание и похороны происходили в Успенском соборе, причем, во время отпевания, тело обычно ставилось в алтаре, чего не допускалось для лиц царской фамилии. В руку патриарха Иоакима была вложена разрешительная грамота от патриархов Паисия Александрийского и Макария Антиохийского. При погребении тело Иоасафа I было переложено из деревянного гроба в каменный, патриархи Питирим и Адриан в деревянном гробу были положены в каменный саркофаг. Также, как и при царском погребении, при свежей могиле «денно и нощно» читали псалтырь 40 дней [Об обрядах, совершаемых... С. 411, 412].

Поминовение усопших совершалось, обычно, на третий, девятый и сороковой дни после смерти, что связано с представлениями о судьбе души за гробом [Об обрядах, совершаемых... С. 411, 412]. Кроме того, совершалось поминовение на седьмой и двадцатый дни. Кроме разрядов, о совершении поминовения в девятый день свидетельствует П.Петрей [Петрей П. Указ. соч. С. 456].

К XVI в. была выработана традиция поминальных дней: мясопустая суббота (за восемь дней до начала Великого поста), родительские субботы (на второй, третьей и четвертой неделях Великого поста), Радуница (во вторник Фоминой недели, второй после Пасхи) Троицкая родительская суббота (на девятый день после Вознесения, накануне дня Святой Троицы), Дмитриевская родительская суббота (26.10, согласно церковной традиции, установлена Дмитрием Донским в память воинов, павших в Куликовской, битве, но по-видимому, восходит к дохристианским обрядам). В литературе неоднократно отмечалась связь поминальных дней русского месяцеслова с языческими традициями [Рыбаков Б.А. Язычество Древней Руси. С. 115-120]. Происходившее на кладбищах, во время поминовения усопших предков, свидетельствует о глубокой древности этих обрядов. Вопросы Ивана IV Стоглавому собору дают полную картину бытования языческих пережитков в христианском поминальном обряде средневековой России. «В Троицкую субботу по селом и по погостом сходятся мужи и жены на жальниках, и плачутся по гробом умерших с великим воплем, и егда скоморохи учнут играти в всякие бесовские игры, и они от плача преставше начнут скакати и плясати, и в долони бити, и песни сотонинские пети на тех жальниках, обманщики и мошенники...»; «а в великий четверток порану солому палят и кличут мертвых...» [Стоглав. С. 140-142].

Сочетание призывов к мертвым и церковного поминовения отмечено А. Олеарием при описании поминания в Троицкую субботу: «Кладбище было полно русских женщин, которые на могилах и могильных камнях разложили прекрасные вышитые пестрые носовые платки, а на этих последних ими были положены на блюдах штуки 3 или 4 длинных оладий или пирогов, штуки 2 или 3 вяленых рыб и крашеные яйца. Иные из них стояли, другие лежали на коленях тут же, выли и причитали и обращались к мертвым с вопросами, какие, как говорят приняты на похоронах у них... Между ними ходил священник с двумя прислужниками, с кадильницею, куда он временами бросал кусочек воску, и окуривал могилы, приговаривая несколько слов. Женщины говорили попу... подряд имена своих умерших друзей, из которых некоторые уже лет 10 как умерли, другие давали читать имена из книги, некоторые же давали их читать прислужникам, а поп должен был повторять... Женщины тянули и тащили попа с одного места на другое и каждая желала иметь преимущество для своего покойника...» [Олеарий А. Описание путешествия в Московию // Россия XV-XVII вв. глазами иностранцев / Сост. Ю.А.Лимонов. Л., 1986. С. 291].

Традиция церковного поминовения умерших, появившаяся на Руси из Византии, была широко развита в XV в. св. Иосифом Волоцким, обосновавшим важность поминовения умерших и положившим начало четкой организации поминовения, находившейся в прямой связи с вкладами в монастырь. Св. Иосиф Волоцкий утверждал, что одной из важнейших функций монастыря является молитва по душам умершим, и средства, даваемые на помин души идут и на монастырское хозяйство и на щедрую милостыню: «А расходится на всякий год по полутораста рублев денгами, а иногда боле, да хлеба по три тысячи четвертей на год розходится, занеж на всякий день в трапезе едят иногда шестьсот, а иногда семьсот душ, ино коли Бог пошле, тогды ся и разойдет» [Послания Иосифа Волоцкого / Подг. текста А.А. Зимина и Я.С. Лурье. М.-Л., 1959. С. 182]. В послании к княгине Марии Голениной Иосиф Волоцкий перечисляет виды поминовения в монастыре: «у нас на всякой недели по три понафиды, да по девяти литеи заупокойных, да повсядневная обедня, а поминаниют на обедне по трижды, а на понафиде по трижда же, а на литеах по однова». Кроме того, поминание производилось и по синодику: «поминают тех же, а на болших понафидах по четырьжда, ино имеется всего того по дестья в день, коли болшая понафида. А во всякую пятницу болшая понафида, а коли меншая понафида, ино по девятья на день, а коли нет понафиды в которыи дни, ино по шестья в день, а над проскурами ино поминание годовое чтут и на господскии праздьники и велик день» [Там же. С. 180].

Особое внимание уделялось поминанию ктиторов монастыря: «Ино, госпоже, у нас строев, которых в монастыре погребают, ина и тех даром пишут в синаник да и в годовое поминание на год, а на нищих Бог не истязуеть, а богатий каждо по своей силе истязан будеть» [Там же. С. 181].

Соответственно с размерами вклада служился особый вид поминания и имена записывались в различные синодики:

1) повседневный - ежедневное поминания на литургии в продолжении 40 дней, года или вечно («доколе монастырь стоит»), в зависимости от вклада;

2) литийный - читался постепенно на литиях «по вся дни»;

3). вечный или подстенный - читался на аналое, под стеной, на обеднях, панихидах, в понедельник, среду и четверг, не целиком, а «елико настоятель производит, колико прочесть».

В вечном синодике поминовение совершалось «доколе монастырь стоит».Имена умерших монахов монастыря записывались для поминания в: 1). тетради харатейные (на 3 года или на «урочные» годы); 2). в вечный синодик; 3). в братский синодик, также «вечный». Иногда, существовал особый сорокоустный список, который, например, читался в Иосифо-Волоколамском монастыре не в соборе, а в церкви-колокольне. Существовали определенные расценки на запись для сорокодневного, годового или вечного поминания. Так, в тульском Анастасовом Богородице-Рождественском монастыре (1558) за вклад в 50 рублей записывали в вечный и повседневный синодик, а за вклад менее 50 рублей - в повседневный синодик «сколько рублев, столько годов» и в вечный. Вклад в 50 рублей считался достаточным для внесения в вечный синодик Троице-Сергиевого монастыря. В Иосифо-Волоколамском монастыре в конце XVI в.: за вклад в 100 рублей записывали в повседневный список и в вечный синодик, не только самого вкладчика, но и род его (род очевидно, только в вечный синодик) и ежегодно отмечалась память кормом на братию; за вклад в 200 рублей поминовение совершалось также и отмечалась память двумя кормами; за 300 рублей - тремя кормами и «три души имян в повсядневном списке».

После того, как проходил срок поминания - годовой или в несколько лет, уставщик вычеркивал запись и даче вкладчика из специальных урочных книг, а имя его из повседневного синодика. Вечный синодик был наиболее демократичным: «пишут инок и мирян, всех православных христиан, кто что ни даст, много и мало, велик или мал, нищ и богат, а иных Бога ради пишут, и без дачи и даром, и тех всех поминают Бога ради доколе монастырь Пречистые стоит, из синодика вечного половину вслух, а другую втай». (17*)

Годовое поминовение сопровождалось не только службой панихиды на могиле, но и установлением на надгробии блюда с ритуальной пищей - кутьей. Чиновник новгородского Софийского собора первой половины XVII в. свидетельствует: «В благовест приходит Софейского дому чашник з гвоздари и приносят кутью и мед и сосуды на кутью и на мед и расставляют по святительским гробам; на соборной стол оловяник третной меду да блюдо кутьи с ягоды и с сахаром; на гроб Никиты епископа кружечка малая меду да блюдце кутьи; на Иоанна архиепископа гроб то же и на прочие гробы святительские по ковшу кутьи да по ковшу меду...» [Янин В.Л. Указ. соч. С. 179]. Иван Грозный приказал старцам Троице-Сергиева монастыря поминать царевича Ивана «по неделям, от суботы до суботы в Никоне чудотворце, да в середней церкви ежедень понахиды пети над кутьею и на обеднях поминать вовеки...» [Веселовский С.Б. Указ. соч. С. 339]. Следовательно, кутья ставилась при панихиде и в тех случаях, если погребение было совершено в другом месте, чем поминание.

Особой формой поминовения были кормы и раздача милостыни. Корм - монастырская поминальная трапеза - справлялся в год кончины или именин покойного, либо другой, установленный памятный день. Для организации кормов требовалось внесение значительного вклада (для Иосифо-Волоколамского мон. - более 100 рублей). Состав трапезы на поминальных кормах был близок к трапезе на поминках в урочные дни после смерти. Росписи трапез и другие документы Иосифо-Волоколамского, Дорогобужского Болдинского и Тихвинского монастырей за XVI в. показывают основные составляющие поминальных кормов: калачи, икра, пироги «блинчаты», рыбные блюда, квас, «оладьи с медом» [Голубинский Е.Е. История Русской Церкви. Т. II. Вторая половина. С. 581; Дополнения к Актам историческим (далее - ДАИ). Т. I. С. 224, 226; Русская историческая библиотека (далее - РИБ). Т. 2. Стб. 291-313]. В память св. Иосифа в монастыре кормили не только братию, но и нищих: «хлеба по чети, да каша на горох, да квас житный непереварной и деньгами 9, мирским по полуденге, чернецом по денге, а нужных по 2 денги». В другой день денежная милостыня рассылалась по всем «убогим» «малым» монастырям и церквям, находящимся в монастырской вотчине, где служились панихида и литургия [Голубинский Е.Е. Указ. соч. С. 580, 581].

Щедрой раздачей милостыни, как уже говорилось выше, сопровождались царские и патриаршие похороны. Г.К. Котошихин приводит подробную роспись «раздач» от 100 рублей патриарху до 5 «и менеши, смотря по человеку». Любопытно следующее сообщение: «Да в то же время во всех приказах, изготовя множество денег, завертывают в бумаги по рублю, и по полтине, и по полуполтине и вывезши на площадь, подьячие раздают милостыню нищим, и убогим, и всякого чину людем, поручно; так же и по монастырем, старцом и черницам, и в богадельнях, роздают всякому человеку рублев по 5, и по 3, и по 2, и по одному, смотря по человеку; да и в иных городех чернецом, попом и нищим дают погребалные денги и милостыню, потив московского вполы и третьюю долю» [Котошихин Г.К. Указ. соч. С. 181, 182].

Подобные раздачи сопровождали и патриаршие похороны. По патриархе Иосафе I (1640) было роздано в монастыри и церкви всей Москвы со слободами и тюрьмы - 500 рублей 12 алтын. На поминание - сорокоуст по церквям, третины, девятины, полусрочины и сорочины было роздано еще 1092 рубля 29 алтын.

При погребении Иосифа II роздано духовенству, монастырям и в тюрьмы - 611 рублей 28 алтын. На погребение последнего патриарха Адриана было израсходовано меньше всего - 311 рублей 31 алтын 2 деньги. Большие раздачи милостыни при погребении и в четыредесятницу были произведены и среди московских нищих [Забелин И.Е. История города Москвы. С. 601-603].

Обычаю церковного поминовения во многом обязаны своим возникновением намогильные памятники. По сообщению Н.П. Розанова с обычаем чтения псалтыри на могиле умершего в течении сорока дней связан такой тип погребальных сооружений как «палатки» (будки). Указом Петра I от 26.10.1726 г. было запрещено ставить над могилами умерших будки, а указано читать псалтырь в церквях и притворах; однако, обычай чтения псалтыри над могилой продолжался [Розанов Н.П. О московских городских кладбищах. М., 1868. С. 3]. Об этом же обычае свидетельствует С. Коллинс: «тридцать дней после погребения родственники приходят читать псалтырь над могилою, выстроив небольшой шалаш из рогож, чтобы защитится от непогоды...» [Коллинс С. Указ. соч. С. 195]. «Палатки» над могилой неоднократно упоминаются при описаниях монастырских некрополей и некрополей приходских церквей. С чтением псалтыри над умершим и совершением поминания связано и сооружение часовен и приделов над погребениями (ср.: «от Фроловских ворот часовенка каменная», под которой был погребен в 1646/47 г. «гречанин Македонские земли») [Материалы для истории... Т. II. Стб. 6].

Прямая связь обнаруживается между этими явлениями и возникновением традиции «подписывать» плиты, т.е. наносить эпитафии. Формуляр эпитафии содержал, подобно, формуляру поминальных граффити Древней Руси [См.: Бранденбург Н.Е. Старая Ладога. СПб., 1896. С. 127, 128; Срезневский И.И. Древние памятники русского письма и языка X-XIV веков. Общее повременное обозрение. СПб., 1882. С. 122; Рыбаков Б.А. Русские датированные надписи XI-XIV веков. М., 1964.; Высоцкий С.А. Древнерусские надписи Софии Киевской. XI-XV вв. Вып. I. Киев, 1966; Высоцкий С.А. Средневековые надписи Софии Киевской (по материалам граффити XI-XVII вв.). Киев, 1976; Медынцева А.А. Древнерусские надписи новгородского Софийского собора. XI-XIV века. М., 1978], указание на дату кончины, а иногда, и на тезоименитство погребенного, в которое также совершалось поминание.

Если, на ранних монастырских некрополях, родовая память отличала одни могилы и надгробия без надписей от других, то, со временем, при заполнении кладбища новыми захоронениями потребовались специальные метки - эпитафии на надгробиях [Беляев Л.А. Русское средневековое надгробие. С. 260-264]. Об этом свидетельствуют, составленные в Иосифо-Волоколамском и Кирилло-Белозерском монастырях синодики-путеводители по некрополям. Синодик-путеводитель Иосифо-Волоколамского монастыря соблюдает порядок месяцеслова и отмечает в монастыре ли погребен поминаемый и конкретное место нахождения его могилы: «месяц сентябрь. 1-го числа. По князе Семионе Бельском. Дачи по нем 100 рублев да 150 грошеи. Гроба нет. По князе Семионе Микулинском, да по сыне его Петре, да по княгине его Евдокее. Дачи по нем 100 рублев. Гробы их в Микулине, зде нет... 15-го... по Иякове Морозове, во иноцех Ионе, дачи 100 р. Гроб его у церкви от предних дверей на праве, 3 гроба Шереметевых подле протопопа. По Никите по Плещееве, да по Даниле по Ульянине, да по Несыте по Даниле по Головленкове. Гроб их близ гробницы от святых ворот. 20-го. По архиепископе Трифоне Ступишине Полоцком. Гроб его и брата за олтарем...» [Выписка из «обихода» Волоколамского Иосифова монастыря конца XVI века о дачах в него для поминовения по умершим. С. 1, 2. Обычай совершать поминальную службу у могилы отмечен обиходом Иосифо-Волоколамского монастыря конца XVI в.: на память св. Иосифа Волоцкого (9.9.) и в Дмитриевскую субботу служба велась у его гробницы (Голубинский Е.Е. История Русской Церкви. Т. II. С. 580, 589)].

Синодик-путеводитель Кирилло-Белозерского монастыре не содержит указаний на даты и, очевидно, должен был соотносится с синодиком. Записи в нем идентичны записям в обиходе Иосифо-Волоколамского монастыря: «Полоцкой архиепсп Афонасеи, да Казаньский архиепсп Козма лежат оу болшие цркви в паперти оу полуношных двереи... Князь Василеи Дмитриевич Палецкои лежит оу болшие же цркви на правой стране под лавкою, камен на нем подписан. Да подле его отц его княз Дмитреи Федорович Палецкои инок Дионисей, камени на нем нет...». Другие памятники: «камен дикои подписан», «камен над ним серои широк не подписан на древяном обрубе»; топографические указания: «против своей келии», «первый камень с краю, не подписан», «подле болничные дороги» и т.д. [Никольский Н.К. Кирилло-Белозерский монастырь и его устройство до второй четверти XVII века (1397-1625). Т. I. Вып. 1. СПб., 1897. С. XLV-XLVI, CLV, LV, LVI]. Прямое указание на службу над могильной плитой содержит роспись трапез Тихвинского монастыря: «Корм по Григорье Глазуне, во иноцех Герасиме, Тихвинского посада попе, панихида собором, по литургии ходят на гроб, лежит же он приступом папертных дверей от полуденые страны...» [ДАИ. Т. I. С. 226, 227].

О погребениях, совершавшихся в храмах известно лучше, чем о погребениях у стен храмов и в ограде. Между тем, погребения в храмах, несомненно, были более редки и принадлежали лицам высокого социального положения. «...Погребению предают они не в храмах, как принято у нас в силу почти нечестивого или во всяком случае отвратительного и извращенного обыкновения, а в огороженных местах и в наружных преддвериях храмов», - свидетельствует П. Йовий [Россия в первой половине XVI в.: взгляд из Европы. С. 282]. Кирпичная ограда XVI в. вокруг прицерковного кладбища известна по раскопкам в Переславле-Залесском, при этом, погребения не только не выходили за эту ограду, но и были ориентированы сообразно с ней [Воронин Н.Н. Раскопки в Переславле-Залесском // Материалы и исследования по археологии СССР. Вып. 11. Т. 1. М., 1949. С. 194-196].

Монастырское и церковное кладбище представлялось священной территорией, на что есть прямое указание С. Герберштейна. Почитанию места погребения способствовало и поклонение останкам святых - мощам, которым приписывалась не только способность чудотворить и мироточить, но и функции защиты города и государства, а также значение святыни, как местного, так и национального характера. Как было показано, почитание святых мощей имело место уже в X в., вскоре после принятия христианства на Руси. Наличие мощей, в особенности, нетленных, во многих случаях служило основанием для канонизации. В то же время, нетление мощей ни в византийской, ни в древнерусской традиции не считалось обязательным признаком святости. Г. П. Федотов относит появления этого представления к синодальному периоду истории Русской Церкви [Голубинский Е. Е. История канонизации. С. 34-39, 516-527; Федотов Г.П. Святые Древней Руси. М., 1990. С. 37, 38].

С почитанием святых мощей связана форма захоронения в саркофагах и в раках, открыто в пространстве храмов; над раками возводилась сень, рака покрывалась покровом, сопровождалась лампадами, и, иногда, значительными по размерам подсвечниками. Барельефные изображения святых наносились на крышки деревянных и металлических рак. От XVI в. подобных памятников сохранилось мало, однако, по сохранившимся экземплярам и указаниям письменных источников можно видеть мемориальный характер этих сооружений [Панова Т.Д. Городской погребальный обряд. С. 112-113; Типичным является описание раки и покрова при мощах св. Антония Римлянина в Новгородском Антоньевом монастыре: «Посторонь правого крылоса мощи преподобного отца нашего Антонья Римлянина в раке. А рака резь на древе, а на раке образ Антонья чудотворца вырезан, золочена, венец древяной же золочен, а в венце 10 каменей хрусталей. Да на чюдотворце покров камчат таусинен, на нем шит образ Антония Римлянина золотом и серебром с шолки.» (Опись Новгорода 1617 года. Часть 1 / Под общ. ред. чл.-корр .АН СССР В.Л. Янина. М., 1984. С. 91).

Влияние культа святых мощей на храмовую архитектуру и генезис форм сооружений, содержащих мощи для Западной Европы прослежены Дж.Круком (Crook John Dr. The architectural influence of the cult of saints in the earlu medieval West // Сакральная топография средневекового города. Известия института христианской культуры средневековья. Т. I / Редакторы-составители А.Л. Баталов, Л.А. Беляев. М., 1998. С. 116-124)]. Согласно одному позднему источнику, при захоронении епископа Леонтия в Успенском соборе было установлено резное деревянное изображение святого; однако, время изготовления этого памятника неизвестно [Панова Т.Д. Городской погребальный обряд. С. 134, 135]. Неизвестно также время изготовления резных изображений святых митрополитов Петра, Алексия, Ионы и Филиппа, согласно И.М. Снегиреву стоявших до рубежа XVIII-XIX вв. при их раках, а затем, перенесенных в церковь подмосковного села Алексеевского. Для XVII в. известно изображение святых над местом их погребения; выше было показано, что есть основания предполагать формирование традиции мемориального портрета к XII в. Согласно описанию Успенского собора 1789 г. при гробнице св. митрополита Петра стоял его образ, написанный в 1402 г. [Сокровище российских древностей. Факсимильное издание единственного сохранившегося экземпляра издания Н.И. Новикова / Подг., ст., историч. справки, словарь С.Р. Долговой. М., 1986. С. 111]. В XVII-начале XVIII вв. отмечено значительное число случаев установки икон с изображением святых при их гробницах [Голубинский Е.Е. История канонизации. С. 121, 433, 436, 437, 454, 455, 554.581, 582].

Возложение покровов на надгробия не только святых, но и князей известно уже для середины XVI в. Иван IV возложил покров на гробницу князя Константина Дмитриевича, в иноках Кассиана (сына Дмитрия Донского) в Симоновом монастыре. Обиход Иосифо-Волоколамского монастыря конца XVI в. так описывает погребения волоцких князей: «А гробницы над ним камены и покровы бархатны, и образы, и свещи, а все устроено преподобным отцем нашим» [Выписка из обихода Иосифо-Волоколамского монастыря. С. 6]. Самое раннее упоминание о покровах на гробницах великих князей и царей в Архангельском соборе принадлежит С. Маскевичу (1611): «здесь погребают царей, гробницы их не великолепны; при каждой из них находится изображение умершего, частию на стене, частию на самом гробе, вышитое по бархату...» [Сказания современников о Дмитрии Самозванце. Ч. V. Записки Маскевича. СПб., 1834. С. 70]. Описание Архангельского собора 1789 г. фиксирует 13 покровов на царских гробницах, наиболее ранний из которых был положен на гробницу царя Федора Ивановича. Стилистика надписи на этом покрове свидетельствует о его позднем - вторая половина XVII в. происхождении. На гробнице кн. М.В. Скопина-Шуйского лежал покров без надписи [Сокровище российских древностей. С. 42-50]. Вполне возможно, что более ранние покровы были расхищены во время польского владычества в Москве. В то же время, свидетельство С. Маскевича позволяет предположить, что покровы были положены на гробницы тех царей, которые не были изображены на стенах собора, т.е. Ивана Грозного, Федора Ивановича и, возможно, царевича Ивана Ивановича. Во всяком случае, мемориальные портреты - парсуны - ставились при гробницах царей, не изображенных на стенах собора. Известны парсуны царя Федора Ивановича, князя М.В. Скопина-Шуйского, царей Михаила Федоровича, Алексея Михайловича (написаны в 1677 г.) Федора Алексеевича, царицы Натальи Кирилловны и царевны Марии Ивановны [Там же. С. 28-31, 36, 37; Снегирев И.М. Памятники московской древности. Тетр. 2. М., 1841. С. 74-75; Забелин И.Е. Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях . Кн. 1. Государев двор или дворец. М., 1990. С. 199]. Подобным надгробным портретом-парсуной является, по-видимому, и знаменитый Копенгагенский портрет Ивана Грозного. Тесная связь иконографии царских парсун с иконами, ставившимся при гробницах святых очевидна.

Известно, что княжеские и, возможно, боярские захоронения XI-XIII вв. сопровождались мечами, которые не только клались в могилу, но и на надгробие. Для святительских и монашеских погребений подобную роль играют орудия монашеских подвигов - вериги и знаки святительской власти - посохи. Несмотря на то, что на московских некрополях в захоронениях вериги не встречаются, они достаточно часто упоминаются как лежащие «на гробе». В рассказе о смерти митрополита Филиппа I под 1473 г. Московский летописный свод конца XV в. упоминает, что на его теле нашли «велики чепи железны, иже и ныне зримы суть на гробе его» [ПСРЛ. Т. 25. С. 301]. Это же подтверждает и Софийский временник, указывая, что к веригам «вси прикладываются, исцеления ради» [Снегирев И.М. Памятники московской древности. Тетр. 2. С. 23].

Вериги лежали и на надгробии патриарха Никона в Воскресенском монастыре [Муравьев А.Н. Путешествие по святым местам русским. Репринтное воспроизведение издания 1846 года. Ч. 1. М., 1990. С. 109]. Важное значение посоха в мемориальном искусстве и погребальном обряде средневековой Европы отмечено Л.А. Беляевым. Обычно, посох клался в могилу иерарха [Беляев Л.А. Русское средневековое надгробие. С. 118]. Посох митрополита Петра, используемый при различных церемониях, хранился не при гробнице, а в ризнице Успенского собора. Посох св. митрополита Алексия хранился при его гробнице в соборе Чудова монастыря, в ногах погребения, а рядом с могилой «в шкафу, за стеклом» находилось его святительское одеяние «сделанное из простого, с большими разводами штофа» [Кондратьев И.К. Седая старина Москвы. Историческое обозрение и полный указатель ее достопримечательностей. М., 1893. С. 70].

Поклонение мощам святых и захоронениям правителей, предков правящего государя, обращение к их заступничеству при их могилах являлось важным элементом многих государственных церемоний. Так, поставление в митрополиты, а затем, в патриархи происходило у гроба св. Петра в Похвальском приделе Успенского собора [Снегирев И.М. Памятники московской древности. Тетр. 2. С. 7-9]. Там же целовали крест великому князю удельные князья [Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XVI вв / Подг. Л.В.Черепнин (далее - ДДГ). М-Л., 1950. С. 353, 356]. В сходных случаях князья обращались и к гробам предков. Договорная грамота князя Семена Гордого с братьями была скреплена «у отня гроба» [ДДГ. С. 258]. К могиле отца в конфликтах с братьями князья обращались и ранее, после Липецкой битвы (1216) князь Юрий Всеволодович «оудари челом оу отечня гробоу и плачяся глаголаше: «Соуди Бог братоу моемоу Ярославоу, оже мя до сего доведе» [ПСРЛ. Т. 39. С. 72].

В XV в. формируется традиция поклонения гробам московских митрополитов и князей перед отправлением великого князя в поход. В 1470 г. Иван III перед походом на Новгород повелел отслужить молебны у гробниц московских митрополитов «и слезы изливаа, прося помощи и заступленья такоже и у прочих святителеи в тои же церкви лежащих...». После этого великих князь молился у гроба митрополита Алексия в Чудовом монастыре, затем, - в Архангельском соборе, где обращаясь к могилам предков «от великого князя Ивана Даниловича и до отца его великого князя Василья», молил их: «Аще духом далече сего отсюду, но молитвою помозите ми на отступающих православьа дръжавы вашеа» [ПСРЛ. Т. 25. С. 387]. Молебны у гробниц митрополитов московских и св. Сергия Радонежского были отслужены по велению Ивана III и перед походом на Новгород в 1472 г. [ПСРЛ. Т. 25. С. 310, 311]. Поклонение могилам великих князей-предков вошло в церемонию венчания русских царей, с самого первого подобного чина - поставления на великое княжение Дмитрия-внука (1498) [Богданов А.П. Чины венчания русских царей // Культура средневековой Москвы. XIV-XVII. М., 1995. С. 216]. К поклонению гробам царей Ивана Грозного и Федора Ивановича прибегнул в день своего вступления в Москву Лжедмитрий I, и провозгласил, что это могилы его отца и брата [Архиепископ Арсений Елассонский. Мемуары из русской истории // Хроники Смутного времени... С. 177, 178].

В то же время, поклонение гробницам князей московских преломлялось через родственное, династическое отношение к ним последующих государей-потомков. Почитание мощей святых митрополитов, в особенности, Петра и Алексия, имело более широкий характер. Святой Петр почитался как защитник и покровитель Москвы, а сам факт его погребения в Москве - как начало ее возвышения. С. Герберштейн пишет, что место погребения св. Петра «стало столь знаменито, что все последующие государи, преемники Иоанна, признали необходимым устроить здесь столицу державы». Ниже, С. Герберштейн опять повторяет это утверждение: «В храме Пресвятой девы похоронены тела двух архиепископов, которые были причиной того, что государи перенесли сюда столицу своей державы и устроили митрополию...» [Герберштейн С. Указ. соч. С. 133]. Несмотря на то, что в данном случае С. Герберштейн допускает ошибку, ясно что речь идет о Петре и Алексии.

Некрополь великих и удельных князей московского дома и царей в Архангельском соборе формировался по четкой топографической схеме, связанной с сакральной топографией храма и мира. В христианской космологии стороной спасения традиционно считался восток, с чем связана ориентация и алтаря и христианского погребения лицом к востоку. Сходное значения придавалось и югу. Вероятно, при перестройке Архангельского собора в 1507 г. была заложена определенная схема расположения гробниц, выявленная Е.С. Сизовым: захоронения великих князей совершались на южной стороне; удельных князей - на западной; опальных - на северной. Усыпальница Ивана Грозного и его сыновей, созданию которой сам царь уделял большое внимание, расположена в южном предалтарье собора, т.е. в юго-восточном углу. Умершие в опале князья Юрий Иванович Дмитровский, Андрей Иванович, Владимир Андреевич и Василий Владимирович Старицкие были похоронены в северо-западном углу собора, «где опалные князи кладутца» [ПСРЛ. Т. 35. С. 24]. При этом на надгробиях Владимира Андреевича и Василия Владимировича не были нанесены надписи эпитафий, что, вероятно, связано с стремлением Ивана Грозного предать могилы опальных князей забвению [Сизов Е.С. Еще раз о трех «неизвестных» гробницах Архангельского собора // ГММК МИ. Т. I. М., 1973. С. 91-92]. Аналогичная ситуация прослеживается и на некрополе Вознесенского монастыря. На северной стене Вознесенского собора и в северо-восточном углу были погребены опальные княгини Елена Волошанка, Евфросинья Старицкая, Евдокия Романовна Старицкая и четыре княжны Старицких [Панова Т.Д. Опыт изучения некрополя Московского Кремля // МНИАИО. 1990. С. 102-104].

Особый статус некрополя Архангельского собора выражался и в возникновении особой архиепископии архангельской (1599-1765 гг.), архиереи которой совершали отпевания и панихиды по умершим царям, а также в обряде, существовавшем, по-видимому, в XVII в. - класть челобитные на имя царя на гробницы великих князей и царей [Кондратьев И.К. Указ. соч. С. 89]. Таким образом, царственные предки, похороненные в соборе признавались ходатаями за просителя перед царствующим государем.

Заслуживает особого внимания исследованные Е.С. Сизовым мемориальные росписи Архангельского собора, продолжающие традиции мемориальных росписей Древней Руси. Внимание к личности умершего, стремление сохранить индивидуальные, человеческие черты при оформлении места погребения является характерным процессом для России XVI-XVII вв., общим с аналогичными процессами в позднесредневековой Европе [Беляев Л.А. Русское средневековое надгробие. С. 110-112]. Наряду с появление антропоидных черт в формах погребальных сооружений и плит, распространением покровов, парсун, и, возможно, деревянных изображений погребенных (для святых), этот процесс отразился в создании цикла мемориальных росписей Архангельского собора. Росписи Архангельского собора сохранились в позднейшем варианте XVII в., однако, восходят к росписям, выполненным около 1564 г. Изображения князей выполнены на стенах напротив надгробиц (с западной стены, где расположено наибольшее количество захоронений и места для изображений не хватило, они перенесены на южную стену), в нижнем ярусе росписей. Кроме князей, похороненных в соборе, на стенах и столбах храма изображены древнерусские князья. Все князья, включая опальных и тех, кто боролся с установлением московского самодержавия (Юрий Звенигородский, Василий Косой) изображены в нимбах, над каждым из князей изображен его святой патрон. Трудно сказать, к какому времени относится окончательное формирование иконографии князей в стенописи Архангельского собора. Возможно, что появление нимбов над головами князей относится к XVII в. В любом случае, в XVII в., а возможно, и в XVI в. окончательно складывается представление об Архангельском соборе, как о месте захоронения «святопочивших» государей. Смерть, по представлениям авторов и заказчиков стенописи, примиряет их между собой и в отношении к потомкам. Род московских князей представляется единой династией, находящейся под покровительством Господа. Наряду с прямым, мемориальным значением стенописи Архангельского собора, в ней можно проследить также идейно-политическое значение, связанное с прославлением московского самодержавия, и находящее отклик в таких сочинениях XVI в. как «Степенная книга» и «Сказание о князьях владимирских» [Сизов Е.С. Русские исторические деятели в росписях Архангельского собора и памятниках письменности XVI в. // Труды отдела древнерусской литературы. Т. XXII. М.-Л., 1966. С. 264-276; Сизов Е.С. «Воображены подобия князей...». Стенопись Архангельского собора Московского Кремля. Л., 1968. С. 1-4; Сизов Е.С. К атрибуции княжеского цикла в росписях Архангельского собора // ГММК МИ. М., 1976. С. 63-76].

Погребальным сооружениям XIV-XVII вв. посвящена богатая литература. Основными работами являются труды Т.Д. Пановой [Панова Т.Д. Городской погребальный обряд. С. 23-27, 35-42, 70-136], дающей систематизацию погребальных сооружений и Л.А. Беляева, подробно рассматривающего генезис, формы, приемы оформления, бытование этих памятников и их связь с мемориальными памятниками Европы [Беляев Л.А. Русское средневековое надгробие]. В то же время, следует отметить несколько моментов немаловажных как для изучения этой категории памятников, так и для исследования средневековых представлений о смерти и увековечении памяти.

Вероятнее всего, возникновение надписей на намогильных плитах, относящееся к концу XV в. связано с широко распространенным в Древней Руси жанром поминальных граффити. Можно утверждать, что эпитафии XV-XVI вв. являются прямым продолжением жанра поминальных граффити, перенесенным на поверхность плиты. Обусловленность этого явления задачами посмертного поминовения показана выше. В то же время, остается неясным, почему наряду с широким распространением с конца XV в., особенно на территории Московского княжества, надгробий с эпитафиями, на той же территории поминальные граффити практически не встречаются. Таким образом, практически отсутствует связующее звено между поминальными граффити Древней Руси и эпитафиями Московской Руси. И все же можно указать на несколько памятников, связующих традицию граффити с позднейшими эпитафиями. В первую очередь, это граффити на стенах церкви Трифона в Напрудном. Шесть надписей содержат одинаковую формулировку: «лhт з пре» и, таким образом, формально могут датироваться 7000 годом, т.е. 1492 г. [Давид Л.А. Церковь Трифона в Напрудном // Архитектурные памятники Москвы XV-XVII вв. М., 1947. С. 36; Гиршберг В.Б. Материалы для свода. Ч. I. С. 15, 16]. Одно из граффити сохранилось или было нанесено в более полной формуле: лhта зро и... ие въ ак престави...» [Государственный научно-исследовательский музей архитектуры им. А.В.Щусева. Фототека. Колл. V. № 2865].

Таким образом, датировка этой надписи - 1662 г., что совершенно не соответствует ни известным традициям, ни палеографии надписи, близкой к надписям первой половины XVI в. В целом, канон надписи традиционен: год, затем месяц (название утрачено), число (21) и известная формулировка: «преставися....». Относительно несоответствия датировки функциям и палеографии надписи можно предположить, что буквы «ро» относятся к другому слову, однако, к какому - неясно. В любом случае, принять подобную датировку граффити невозможно, и следует датировать эти надписи так же, как их датировал В.Б. Гиршберг - концом XV-началом XVI в.

Связующим между граффити и эпитафиями являются это надписи-пометы на крышках саркофагов великих княгинь Евдокии Дмитриевны, Софьи Витовтовны и Софьи Фоминичны, содержащие только имена погребенных - «Евдокия», «Софья инока», «Софья». Эти пометы были сделаны, вероятнее всего, единовременно, в начале XVI в., возможно при перестройке Вознесенского монастыря в 1519 г. Известна и аналогичная помета «Мавра», нанесенная на белокаменную плиту, обнаруженную при раскопках в Зарядье [Панова Т.Д. Три надписи-граффити из некрополя церкви Вознесения Московского Кремля // ПКНО. 1989. М., 1990. С. 7-9].

Другой загадочной особенностью русских эпитафий является их хронологическая ограниченной седьмой тысячью лет от сотворения мира. До седьмой тысячи, т.е. 1492 года известны только надгробие черноризца Зиновия, датируемое 1271 г. от Рождества Христова и по публикации XIX в. известно надгробие с датировкой 24.10.1400 г. из Федоровского монастыря в Твери [Панова Т.Д. Городской погребальный обряд. С. 131]. Однако, начиная с седьмой тысячи, количество датированных надгробий весьма значительно и с каждым годом все возрастает: 7002 (надгробие Юрия Алексеева из Троице-Сергиева монастыря), 7003 (надгробие архиепископа Сергия из Троице-Сергиева монастыря), 7006 (надгробие инока Мисаила из некрополя при Крутицком подворье), 7009 (фрагмент надгробия из Богоявленского монастыря), 7011 (надгробие Василия Назовлева, в иноках Макария из Новодевичьего монастыря) и др. [Гиршберг В.Б. Материалы для свода. Ч. I. С. 16, 17; Николаева Т.В. Новые]. Л.А. Беляев указывает на то, что до рубежа XV-XVI вв. орнаментальное оформление надгробий не предусматривало места для надписи. Наиболее ранние надписи наносились сверху на готовую плиту с орнаментом и часто нарушают композиционное единство надгробия. Во второй четверти XVI в. надпись и орнамент уже составляют единую композицию [Беляев Л.А. Русское средневековое надгробие. С. 138, 139].

Очевидно, что появление надгробных надписей в седьмую тысячу лет связано с эсхатологическими представлениями конца XV в. - ожиданием конца света и второго пришествия по источении шести тысяч лет от сотворения мира. Иными причинами объяснить появление надписей после 1492 г. трудно. В связи с этим обретают смысл загадочные граффити церкви Трифона в Напрудном. Если после 7000 года начали наносить датированные надписи на плиты, то граффити церкви Трифона в Напрудном могут быть своеобразными заготовками для поминальных граффити, выполненных в 1492 г. или около того времени. Этот вопрос, несомненно, требует в дальнейшем глубокого исследования.

Особый интерес представляет восприятие надгробий и некрополя в целом в XVII в. Есть основания говорить, что именно в XVII в. зарождается то восприятие некрополя, которое было свойственно для дальнейшего времени - осознание некрополя как родовой святыни и как исторического памятника. Это подтверждают примеры поновления надгробий, изготовления в XVII в. надгробных плит людям, умершим в более ранее время. Таковы надгробия: князя И.М. Воротынского (ум. 1535 г.) в Троице-Сергиевом монастыре [Гиршберг В.Б. Материалы для свода. Ч. I. С. 5, 6] и игуменьи Новодевичьего монастыря Елены Девочкиной (ум. 1524), оформленные жгутовым орнаментом XVII в. В XVII в. были изготовлены надгробия Замятиных и Загряжских в Спасо-Андронниковом монастыре, формуляр которых, приведенные сведенья (о боярском чине Д.Д. и С.А. Загряжских) и оформление (двух сохранившихся памятников) противоречат приводимым датам - первая половина XVI в. Впрочем, есть основания полагать, что приведенные в публикации Н.И. Новикова тексты не вполне точны [Гиршберг В.Б. Материалы для свода. Ч. I. С. 19-23]. В 1680-90-х гг. XVII в. в Богоявленском монастыре были установлены надгробия над представителями рода Воронцовых-Вельяминовых, умерших в 1654, 1655, 1682 и 1689 гг. Вся группа из пяти массивных надгробий конца XVII в. была установлена на фундаментах из белокаменных блоков [Беляев Л.А. Русское средневековое надгробие. С. 308-310]. Еще более показателен случай с надгробиями из усыпальницы князей Трубецких в Троицком соборе г. Трубчевска. Из десяти опубликованных плит, семь памятников с датами 1538, 1541, 1546, 1556, 1561, 1568 и 1602 гг. оформлены согласно традициям середины XVII в.: с жгутовым орнаментом по краям, верхним и нижним клеймами с изображением «сегнерова колеса» и тягами. Только два надгробия с датами 1520 и 1540 гг. несут на себе треугольчатый орнамент, а еще одно - 1538 г. с жгутовым орнаментом по краям и треугольчатым в клеймах [Левенок В.П. Надгробия князей Трубецких // СА 1960. № 1. С. 245-252]. Вероятнее всего, этот комплекс надгробий, обозначающих погребения, в основном, XVI в. был переоформлен во второй четверти XVII в. после того как г. Трубчевск с уездом был пожалован в конце 1659 г. вотчину боярину князю Алексею Никитичу Трубецкому, потомку удельных князей Трубецких [Соловьев С.М. Сочинения. Кн. VI. М., 1991. С. 58].

Примечательна деятельность стольника А.И. Полева по переоформлению древнего некрополя своих предков и созданию памятных плит, прослеженная В.В. Кавельмахером. А.И. Полев происходил из потомков смоленских князей, утративших свой княжеский титул и точные сведения о своей родословной. Представленная в конце XVII в. в Разряд роспись Полевых отличается неточностями и противоречием хронологии, что вызвало протест других потомков смоленских князей. Более соответствующую хронологии, но также неверную родословную подал в 1649 г. стольник А.И. Полев. При этом он отмечал, что документы семейного архива были утеряны и он занялся родословными поискам и «сыскал сродичей своих в Великом Новгороде в Юрьеве монастыре, а иных в Осипове монастыре». Очевидно, что под «сродичами» А.И. Полев понимал погребенных в этих обителях предков. Иосифо-Волоколамский монастырь на протяжении всего XVI в. был усыпальницей Полевых, о погребении Полевых в Георгиевском монастыре сведений нет, однако А.И. Полев был уверен, что его предки были погребены в Новгороде, о чем говорит его деятельность по созданию памятной плиты в своей вотчине с. Новом Полеве Даниловского уезда. Текст этой плиты гласил, что в 1347 г. в Новгороде скончался и был погребен в Спасском (Хутынском ?) монастыре «уделный» князь Федор Юрьевич Фоминский - лицо, известное и по родословной А.И. Полева, и по летописным данным. Другой подобный памятник А.И. Полев установил и в Иосифо-Волоколамском монастыре. Сохранился фрагмент плиты, выполненной в XVII в. и сообщающей о смерти и погребении какого-то лица (имя не сохранилось) в Новгороде между 1 июня 1392 и 1491 гг. По мнению В.В. Кавельмахера, этот памятник может быть памятной плитой князю Борису Юрьевичу Хлепеньскому, фигурирующему в родословной А.И. Полева. Кроме того, А.И. Полев установил и еще одну плиту в Иосифо-Волоколамском монастыре - надгробие О.В. Полеву, умершему до 1571/72 г. [Кавельмахер В.В. Фрагмент памятной плиты первой половины XVII в. из Иосифо-Волоколамского монастыря // ПКНО. 1988. М., 1989. С.480-484]. Деятельность А.И.Полева по увековечению памяти о своих предках заслуживает особого внимания как свидетельство хорошо развитой родовой памяти, что, впрочем, не одно и то же, что и знание собственной родословной.

Примечательными памятниками являлись три каменных креста при церкви Иоанна Предтечи в Зарайске, на которых был нанесен текст, переходящий с креста на крест: «РОГ (1665) июня в I д по ромотрению летописнои книги / поставил сии кресты по обещанию столник князь Никита Григорьевич Гагарин / на богаверных князей резанских которая побиты от безканаго царя Батыя» [Аверин К. О крестах, находящихся в Зарайске // Труды и записки ОИДР. 1826. Ч. 3. Кн. 1. С. 299-233]. Почтение памяти погибших рязанских князей установлением (или обновлением) памятных знаков - новая черта, свойственная русской мемориальной культуре XVII в. Явлениями сходного порядка является установление надгробий князю Борису Юрьевичу Туровскому (ум. 1159) в церкви Бориса и Глеба на Кидекше и княгине Феодосии (ум. 1241) в Георгиевском соборе Юрьева монастыря в Новгороде, стилистика эпитафий которых дате основание для их уверенной датировки XVII веком [Достоевский М. Суздаль. Б.м., б.г. (1919 ?). С. 20; РГАДА (Портфели Г.-Ф.Миллера). Ф. 199. Оп.1. Портф. 284. Ч. 2. Д. 4. Лл. 1-2].

Показателен случай апелляции к некрополю, как к свидетельству о родстве, в имущественных спорах XVI-XVII вв. В 1645 г. князь Ф.Ю. Хворостинин, пытаясь отбиться от притязаний И.П. Писемского о его принадлежности к роду Хворостинина по матери, бил челом «чтоб допросить Ивана Писемского, родители ево прадед и дед в котором монастыре лежат» [Акты служилых землевладельцев XV-начала XVII века: сборник документов / Сост. А.В. Антонов, К.В. Баранов. М., 1997. С. 320], следовательно место погребения предков определяло степень родственной близости. Примечательно обращение к некрополю в поземельном споре Голохвастовых и Бутурлиных: «а тое де церковь на той земле строил прадед ево Яков Голохвастов, и по обещанию в той церкви он лежит, так же и многие ближние родственники ево и младенцы у той церкви лежат и цки каменные на них положены и на цках имена родственников ево подписаны за многие года, а не Бутурлиных» [Цит. по: Беляев Л.А. Русское средневековое надгробие. С. 250].

Эпитафии XVI-XVII вв. являются важнейшим источником для изучения общественного самосознания. Исследователями отмечено, что надписи XV-первой половины XVI вв. не содержат социальных характеристик. Наряду с безразличным «раб Божий», встречаются дефиниции, обозначающие священство («попадья»), монашество («инок», «схимник») и княжеский титул («князь», «княгиня», «благоверный князь»). Со второй половины XVI в. начинается процесс включения в формуляр эпитафии социальных характеристик. Таковы надгробия: «боярина» Григория Юрьевича Захарьина (ум. 1556), «палача» Марка Никитина сына (ум. 1561) [Гиршберг В.Б. Материалы для свода. Ч. I. С. 31-33]. С 1580-х гг. наблюдается значительное число случаев упоминания социального положения - чина, профессии, личной зависимости (холопства) погребенных. В дальнейшем, такие указания становятся почти обязательными.

Вероятно, это было связано не только с развитием жанра эпитафии, но и с формированием абсолютистского государства, в котором на первое место выдвигается служебная пригодность человека. Примат «государевой службы» отражается в значительном числе упоминаний о гибели на службе, в бою. В ряду этих надписей особое место занимают эпитафии некрополя Псково-Печерского монастыря - мемориала воинов, погибших в войнах с Орденом, Литвой и Швецией. Также, как и в Киево-Печерском монастыре, в Псково-Печерском была распространена традиция погребения в пещерах, в связи с чем, надгробные памятники представляют из себя керамические плиты (керамиды), зарывающие отверстия погребальных камер. Опубликованные тексты 115 керамид 1559-1671 гг. дают возможность достаточно полно судить об этих памятниках [Плешанова И.И. Керамические плиты Псково-Печерского монастыря // НЭ. Вып. VI. М., 1966. С. 149-206]. Формуляр надгробных надписей на керамидах вполне сходен с формуляром эпитафий надгробий московской школы. Отличием является значительное число указаний типа «убиен быть раб Божий... от немец на рати». Существуют и варианты: «от магистра ливонского». «от литвы», «от разбойник». Большой интерес представляют упоминания в каком бою был убит погребенный, приводящие иногда уникальные подробности сражения. Например, Кондратий Степанов Шевелев «убиен на рати княж Иванов Федоровича Мстиславского» (2.8.1560), Иван Езекей Акинфов сын «убиен от литвы со князем Петром Ивановичем Шуйским» (20.1.1564), Григорий Ширяевич Ододуров «убиен бысть... от немец на Валках, а воевода был князь Василеи Иванович Боръбошин и немец на том бою множество побиша и князя немецкого Ламышька взяша» [Плешанова И.И. Указ. соч. С. 154, 158, 172]. В целом, число убитых и погребенных в монастыре весьма значительно - 27 из 83. Помимо того, что в эпитафиях на псковских керамидах отражено почтительное отношение к ратной смерти, отмечающееся и поминальной традицией, присутствует особое осознание значения смерти на царской службе. Подтверждением этому может служить и то, что на керамидах, в целом, ранее, чем на плитах московской школы упоминаются служебные чины: «подъячий» (1561), «сотник стрелецкий» (1571), «гдрьскои поушкар московскои» (1575), «княж Петро Тутаевича слуга Григоеи Сеитов» (очевидно, боевой холоп) (1580) [Плешанова И.И. Указ. соч. С. 163, 172, 176, 179, 202]. Несомненно, жизнь пограничного монастыря, имевшего оборонное значение, обуславливала особое внимание к «государевым служилым людям».

Внимание к смерти на государевой службе присутствует на плитах XVII в. Стольник князь Ю.Ю. Мещерский «убиен быст на государевой службе под Калугою» 8.3.1607 г., т.е. в сражении с войсками И.И. Болотникова. «Убиен на рати» 20.4.1607 г. князь С.А. Татев, погибший, скорее всего, при осаде Тулы [Гиршберг В.Б. Материалы для свода. Ч. II. С. 222, 224]. Показательна эпитафия М.В. Апраксина: «Лета 7175 по указу великого гдря былъ в Астрахани Матвей Васильевичъ Опраксин, и во 176м году как ехал изъ Астрахани и убиен на степи меж Саратова и Пензы перехав реку Медведицу, отъ калмыков и отъ башкирцов изъ сечен многими ранами и изъ стреленъ ноября в 6м числе... и с ним побито до смерти гсдаревых и его дому людей 40 члвкъ...» [Авдеев А.Г. Указ. соч. С. 9].

Особо подчеркивает заслуги погребенного и его близость к царю эпитафия князя Ф.И. Троекурова (1695 г.): «Бысть на службе под Азовом Турским, иже на реке Дону ближний великих государей стольник князь Федор Иванович Троекуров... и тамо от неприятелей ранен в 5 день августа месяца и, болезнуя, в полках от раны тоя, в благочестии христианском и совершении церковных таинств 7204 лета септября месяца в 6 день сконча жизнь свою и отыде к Господу...». Далее говорится, о перевозе его тела в Москву, где оно было отпето патриархом Адрианом, а затем - в Спасо-Преображенский монастырь в Ярославле «идеже лежат усопшие сродники его». «На погребение же его во град Ярославль милости свое к нему присутствова благочестивый великий государь царь и великий князь Петр Алексеевич всея Великия и Малыя и Белыя России самодержец» [Шереметевский В.В. Провинциальный некрополь. Т. I. Пг., 1914. С. 871].

Таким образом, можно говорить об отражении в эпитафиях XVI-XVII вв. служилой идеологии дворянства, что, в дальнейшем, еще более полно развернувшееся на текстах XVIII-XIX вв. Вместе с тем, стремление отразить смерть на государевой службе вызвано и особым отношением к внезапной, напрасной смерти, которая, в ряде случаев, препятствовала погребению на христианском кладбище [Беляев Л.А. Русское средневековое надгробие. С. 255]. Л.А. Беляевым отмечено, что отступления от традиционного формуляра связаны, в первую очередь, с необычными обстоятельствами кончины, возможно, отражающими и эмоциональную оценку события. Такова эпитафия И.И. и В.И. Зубевых, сообщающая, что «преставися Иванович Зубов на Саратове как шол из Астрахани; сына ево Василия не стала и погребен Илья Иванович и сын ево Василеи и положенъ вмест...» (1638/39) [Беляев Л.А. Русское средневековое надгробие. С. 306]. Отзвук другой трагедии доносят два фрагмента массивного надгробия XVII в. (длина 197 см., ширина 30 см.) из собрания Музея истории города Москвы (без инв. номера). Среди сохранившихся частей текста читаются слова: «а внук... згорели... во едином... их и пепел». Очевидно, что надгробие служило памятником людям погибшим во время пожара и, возможно, погребенным в едином гробу.

К XIV-XVII вв. древние преставления о кладбище, как о родительской земле, поселении мертвых, способствующем рождающей силе земли, переплелись с представлениями о христианском погребении, заботе о кладбище и о поминовении усопших, воскрешении мертвых во плоти из могил. Свидетельством подобного сплетения является трансформация представлений о заложных и вампирах в представления о нечистых мертвецах, недостойных погребения в ограде храма и на православном кладбище, потому, что они умерли не по-христиански. Одно из наиболее ранних известий о бытовании подобных представлений содержится в церковных уставах X-XII вв. и поучениях епископа Серапиона Владимирского. Подтверждение тому, что они существовали и в XVI в. находится в сочинениях Максима Грека, писавшего: «Наше беззаконное жительство виновно есть всякому бесплодию земному и мразом безпримерным и бездождию, а не утопленного или убитого погребение...» [Петухов Е.В. Серапион Владимирский русский проповедник XIII века // Записки исторического факультета императорского Санкт-Петербургского Университета. Ч. XVII. СПб., 1888. С. 175]. Несмотря на это, в народе вплоть до конца XIX в. бытовало восприятие умерших неестественной смертью как заложных. Специальное исследование этих представлений предпринято К.Д. Зелениным [Зеленин Д.К. Очерки русской мифологии. С. 29-36].

Церковные власти различали тех кто достоин и тех, кто не достоин христианского погребения по способу кончины. При этом, однако, в наставлениях церковных владык нет единства. Важным критерием для подобного определения служило принесение покаяния и принятие Святых Таин перед смертью. Впрочем, в более ранний период, отношение к тем, кто умер не исповедовавших и не причастившись перед кончиной было более мягким. Ответы новгородского епископа Нифонта на «вопрошание» Кирика определяли, что над «великим человеком» умершим без покаяния служат панихиду без риз - «ат и дроугым бьяса тогоже, аже без риз, покаются» [РИБ. Т. 8. Стб. 37]. Из числа недостойных христианского погребения, естественно, исключались умершие в бою и даже погибшие (утонувшие) при бегстве (князь Ростислав Мстиславич, нижегородский князь Иван Дмитриевич и др.).

Митрополит Фотий в грамоте к псковичам (1416 г.) давал следующую дефиницию относительно достойных и недостойных христианского погребения: «...Еще по греху умрет и напрасно, а не от своих рук, или нужно утонет, тех по закону погрести, и пети над ними, и поминать их во всех святых службах. А которой от своих рук погубится, удавится или ножем изобдется, или в воду себе ввержет: ино по святым правилом, тех не повелено у церквей хоронити, ни над ними пети, ни поминати, но в пусте месте в яму вложить и закопати; сотворит же о душах их Господь, якоже сам весть, по своим неизреченным судьбами...». К самоубийцам приравнивались и убитые во время судебных поединков («на поле») [АИ. Т. 1. С. 46]. Сходного содержания грамота была дана новгородским митрополитом Макарием тихвинскому архимандриту Иосифу (1661): «А кто в Тихвине на посаде и около Тихвина в Нагорной десятине в монастырех и в погостех и в выставках, в воде утонет, или с древа убьется, или озябнет, или кого возом стерло, или кто в бесновении сам себя ножом зарежет, или удавится, или в воду кинется, а не своим изволом; и тем людем давати свои похоронные памяти.... а буде кто своим изволом, в уме, сам собя ножом зарежет, или удавится, или в воду кинется, или опьется, а не бесноватым обычаем, и тебе бы велети о том попам заказать накрепко, чтоб таких людей у церкви Божией отнюдь не отпевали и не погребали...» [АИ. Т. 4. С. 298]. Наиболее подробно расписывает случаи неестественной смерти грамота патриарха Адриана, при этом, вступая в противоречие с выше приведенной грамотой митрополита Макария: «а которой человек обесится, или зарежется, или купаясь и похваляясь и играя утонет, или вина опьется, или с качели убьется, или иную какую смерть сам над собою своими руками учинит, или на разбое и на воровстве каком убит будет, и тех умерших у церкви Божии не погребать,... а велеть их класть в лесу, или на поле, кроме кладбища и убогих домов. Который человек будет бит на разбое, или на воровстве будет бит, и пришлют для исповеди к отцу духовному, и того разбойника или вора при смерти исповедать и по рассуждению отца духовного запасными дарами причастить, а как он умрет и его положить без отпевания в убогом дому, где такие же воры и разбойники и кладутся...» [Снегирев И.М. О скудельницах. С.248. Эта же традиция господствовала и далее, в XVIII-XIX вв., что находит свое отражение и в классической литературе: А.С. Пушкин (погребение Ленского)].

Вопрос о погребении казненных сложен и требует особого рассмотрения. Пострадавшие от репрессий Ивана Грозного князь И.И. Кубенский, печерский игумен Корнилий и некоторые другие были погребены в христианских усыпальницах. Князя А.М. Шуйского, казненного по приказу юного Ивана Грозного, как уже говорилось выше, похоронили в родовой усыпальнице в Суздале. Казненных в новгородском погроме Ивана Грозного «загребли» в скудельницу. В то же время, как показал С.Б. Веселовский, Иван Грозный преследовал цель не только уничтожить опальных, но и лишить их всех благ загробного существования: чтобы человек не успел покаяться, его убивали внезапно; чтобы человек не был похоронен по христианскому обряду, тело разрубали на куски, бросали под лед, или бросали в лесу и на поле на съедение хищным зверям, птицам и собакам; чтобы лишить человека последней надежды на спасение души, его лишали поминовения [Веселовский С.Б. Исследования по истории опричнины. С.333-335].

Наиболее распространенными были представления о вредоносности мертвых чародеев, еретиков и других лиц, связанных с нечистой силой. Наиболее выпукло они предстают в описаниях событий, последовавших после убийства Лжедмитрия I, о приверженности которого к чернокнижию было объявлено в грамоте царя Василия Шуйского, и захоронения его трупа в скудельнице. «Иное сказание» повествует: «Ох, увы и люте тебе окаянному яко и земля возгнушася на себе держати проклятаго твоего еретическаго трупа и перстати неблагонравы плодить, облацы дождя не даша, ... и солнце не восия на землю огревати, и паде мраз на всеплодие и отъят от наю тука пшенична и гроздия, доднеже злосмрадно тело его на земли повержено быша» [РИБ. Т. 13. Стб. 59, 60]. Сходно сообщение Ж. Маржерета: «В ночь после того, как он был убит, наступил великий холод, продолжавшийся восемь дней, который погубил все хлеба и даже траву на полях ...» [Маржерет Ж. Указ. соч. С. 224]. Другие авторы сообщают не только об угрожающих природных явлениях, но и о знамениях у тела мертвого самозванца, что привело к его сожжению.

Случай из более поздней практики (XVIII в.) свидетельствует, что стремление не допустить «честного» христианского погребения для еретиков и отступников от православия было одной из насущных забот церковных иерархов. В 1737 г. архиепископ новгородский Феофан Прокопович донес в Синод, что в Ивановском монастыре в Москве «над трупом богомерзкого ересеучителя Прокопья Лупкина устроена или еще строится честное гробовое здание», а рядом с ним находится могила другого ересиарха Ивана Суслова, «и над трупом де того Суслова камень сравнен с землею и около него посажены яблочные и прочие дерева и огорожено решеткою с дверцами для входа в намогильный садец», а ранее над его могилой «гробница с немалым украшением была». При рассмотрении этого дела советник И. Топильский указывал, что «многие ересеначальники» при святых церквях тела свои погребать «домогаются» « в показание таковое, якобы они не суеверцы, но и святости некоей (как надгробная о них надпись лжет) были». По указу Синода велено было трупы П. Лупкина и И. Суслова «выкопав через палачей» вывезти за город на поле и «учинить с ними по указам» [Скворцов Н.А. Архив Московской Святейшего Синода конторы. Материалы по Москве и Московской епархии за XVIII век. Вып. I. М., 1911. С. 31-32].

Средневековая традиция сочетала как христианские, так и дохристианские представления о смерти, погребении и отношении к умершим и погребенным. Общим являлось отношение к кладбищу как к священному месту, святость которого связывалась как с самим фактом пребывания в земле покойных предков, так и сакральностью пространства вокруг храма. Некрополь воспринимался как священное место, которое нельзя разрушать или раскапывать. Летопись, рассказывая о том, как кн. Михаил Васильевич Кашинский разрушил монастырское кладбище, прибавляет и описание тяжелой болезни князя и его жены, последовавшей за это в наказание: «Из монастыре церковь Пречистые Богородицы повеле снести внутрь града и то место святое разкопати, и в гробех мертвых кости разрушили издавна положенных иноков. И тое же весны за многи дни бысть болезнь незнаема князю Михаилу Васильевичю Кашинскому,... и княгине его болезнь велиа незнаема и тяжка зело; самого же Бог помилова, а княгиня его Василиса преставися... и тако князь Михайло Васильевич устрашися и ужасеся того ради, и прощения проси у владыки Василиа и у всего освященаго собора...» [ПСРЛ. Т. 11. C. 12]. Негодование новгородского архиепископа Геннадия вызвало и разрушение древних некрополей во время строительства кремлевских стен при Иване III: «А ныне беда стала земская да нечисть государская великая: церкви старыя извечныя выношены из города вон, да и монастыри извечные с места переставлены... Да паки сверх того и кости мертвых выношены на Дорогомилово, инко кости выносили, а телеса ведь туто остались, в персть разошлись... А гробкопателям какова казнь писана! А ведь для того, что будет воскресение мертвых, не велено их с места двигнути, опричь тех великих святых, коих Бог прославил чудесы; да Божиим повелением и ангельским явлением бывает перенесение мощем, на избавление людем и на утверждение и на почесть градовом...» [Забелин И.Е. История города Москвы. С. 140, 141]. Из этого отрывка видна и причина особой заботы о сохранности кладбища - представления, что при воскресении кости облекутся в тело в том месте, где тело обратилось в прах. По данным археологии видно, что, обычной практикой, при находке костей во время строительных работ, было их перезахоронение. Особое внимание к погребению останков обращалось еще древнерусскими каноническими сочинениями: «Оже кости мертвых валяються кде, то велика человекоу тому мьзда, оже погребут их» [РИБ. Т. 6. Стб. 37]. Само захоронение христианских тел, погребенных вплоть до Страшного Суда, согласно церковному обряду придавало некрополю значение священной территории. «Кладбищ для погребения тел они не освящают, ибо говорят, что земля сама освящается помазанными и освященными телами, а не тела землей», - пишет С. Герберштейн [Герберштейн С. Указ. соч. С. 103].

Христианское погребение и забота потомков о могиле и душе покойного являлись идеалом посмертной судьбы останков человека средневековья. Комплекс погребальных обрядов сопровождался развитой традицией поминовения. Исполнение поминальных обрядов, в большинстве случаев, было привязано к месту захоронения - от служб на могиле до «вечного» поминовения в той обители или церкви, где был погребен поминаемый род или человек. Источники XVI-XVII вв. свидетельствуют о существовании помимо христианского восприятия некрополя, также и мемориальной традиции, о начале восприятия некрополя как части истории, ориентировавшей людей Средневековья на личностное восприятие прошлого, осознание своей связи с ним. В XVIII-XIX вв. подобное отношение к некрополю становится важной частью его восприятия (Г.-Ф. Миллер, Н.М. Карамзин, А.С. Пушкин, А.Н. Муравьев и др.).

В то же время, нельзя отрицать, что в погребальной и поминальной практике были широко распространены дохристианские обычаи и обряды. К XIV-XVII вв. они утратили свое первоначальное значение, но задержались вплоть до настоящего времени на уровне суеверий (страх перед мертвым и охранительные меры), рудиментарных представлений и бытовых действий. Вместе с христианским комплексом погребальных и поминальных обрядов они составляли единое смысловое поле, освященное давней ссылкой на традицию.

1* Обзор иноязычной литературы не входит в задачи авторы настоящей работы, однако, нельзя не упомянуть о следующих основополагающих работах:

2* см.: Козлов В.Ф. Предисловие // МНИАИО. 1996. С. 5,6 и др.

3* Укажем только основные труды, бывшие главной опорой автора:

4* Например:

Литературу, посвященная изучению вещественных источников по истории некрополя, т.е. самих надгробий (наиболее разработанная тема в источниковедении некрополя) см. ниже.

5* см.:

6* см.:

7* см.:

8* см.:

9* см.:

10* см.:

11* см.:

12* см.:

13* см.работы:

14* см.:

15* см.:

16* см.:

17* см.:

О синодиках см. также: