Лотарингия, Эльзас, Валлония, Фландрия — теперь эти названия звучат как имена овечек, которые мирно пасутся на цветущем европейском лугу. Между тем сегодняшние старики и старушки, живущие в самом сердце Европы, — лишь первое поколение без войны. Зажатый между Германией, Францией и морем клочок земли, известный сегодня как страны Бенилюкса, всегда был ареной конкуренции для европейских держав. И Первая мировая война, во время которой здесь полегли миллионы солдат и мирных жителей, была на самом деле вовсе не первой. Здесь ее вообще называют Великой войной (Grand Guerre) — в западном сознании она занимает гораздо большее место, нежели в российском. Страх большой, бессмысленной и беспощадной драки на долгие годы стал главным инстинктом европейской политики, научил будущих граждан Евросоюза договороспособности и компромиссу. Спустя сто лет, когда этот инстинкт снова стал изменять странам — участницам тех событий, корреспонденты «РР» Юлия Вишневецкая и Дмитрий Соколов-Митрич в рамках проекта «Репортеры вдоль границ» проехали на велосипедах 1000 км от Страсбурга до Амстердама, чтобы собственными ушами услышать эхо той войны. В результате получилось нечто вроде совместной френд-ленты — живых и мертвых
До войны
Дмитрий Соколов-Митрич, «Русский репортер»: Зачинатели Евросоюза как будто специально разместили Европейский суд по правам человека в регионе, где эти права нарушались особенно часто. Страсбург — столица французской провинции Эльзас. На протяжении трех с половиной веков Эльзас был постоянным предметом раздоров между Францией и Германией. Этнически местные жители ближе к немцам, но большую часть своей истории эти места находились в составе Франции. Сельские жители старшего поколения все еще говорят на эльзасском языке (диалект немецкого), но подавляющее большинство общается на французском суржике, в котором, например, слова могут не иметь фиксированного ударения на последнем слоге.
Впрочем, за последнее столетие здешнее население едва само не запуталось в своей национальной принадлежности. По дороге мы заехали в город Ширмек, где расположен Мемориал, посвященный трагической истории этих мест. Экспозиция изобилует пропагандистскими карикатурами, дающими наглядное представление о здешней политической истории ХХ века: то галльский петух дает пинка немецкому орлу, то, наоборот, орел своим железным клювом за шкирку выпроваживает расфуфыренного петуха в направлении Парижа.
— Наши бабушки и дедушки успели сменить гражданство четыре раза, оставаясь при этом в своих домах и на своей земле, — рассказывает Мария Пек, сотрудник Мемориала в Ширмеке. — До 1871 года более двух веков мы были в составе Франции. Но в результате Франко-прусской войны Эльзас отошел Германии. В 1918-м Германия проиграла войну, и по условиям Версальского мира наши предки опять стали французами. Но в 1940-м пришел Гитлер и снова аннексировал эти территории. А через четыре года немцы были вынуждены отступить — и мы снова оказались во Франции. Сопровождалось все это репрессиями, причем как с одной стороны, так и с другой. Вот, например, фотографии немцев — в 1918 году по указу французских властей они вынуждены были покинуть Эльзас в 24 часа, их были многие тысячи. А вот макет вагона, в которых в 1940-м Франция срочно эвакуировала французских патриотов, которым при Гитлере грозила расправа. В Штрутхофе, тут неподалеку, находился концлагерь — один из крупнейших на территории Франции. У моего деда было три брата: одному пришлось воевать за немцев, и он погиб на Восточном фронте. Другому — за французов, и он погиб где-то в Бельгии. Третий просто откосил и прятался в подвале. Его бы, конечно, нашли и отправили в этот концлагерь, но тут кончилась война — он выжил.
Мемориал расположен на высоком холме, на который ведет извилистая пешеходная дорожка. На каждом повороте напоминание об очередной трагедии, случившейся в этих местах. Наверху смотровая площадка с инсталляцией: горы потрепанных чемоданов, саквояжей и мешков — памятник вынужденным эмигрантам. И тут же по полу ползет линия-таймлайн с хронологией становления Евросоюза. Чем ближе к сегодняшнему дню, тем яснее мысль: вот видите, как хорошо, что у нас теперь единая Европа! Мы усвоили уроки прошлого, мы никогда больше так не будем, мы теперь хорошие ребята, которые живут дружно!
Следующая точка маршрута — город Саверн. В центре города памятник скорбящей матери с убитым мужчиной на руках.
Немецкий лейтенант барон фон Форстнер своим солдатам в эльзасском городе Саверн (Цаберн): — Если на вас нападут местные, применяйте оружие. Если же при этом кто-то из вас заколет одного из вакес, тот получит от меня 10 марок.
Юлия Вишневецкая, «Русский репортер»: 1913 год. Эльзас уже 43 года принадлежит Германии, местное население от этого не в восторге. Слово «вакес» произошло от латинского vagus — бродячий, блуждающий. Сначала немцы использовали его для обозначения бродяг и бездельников всех сортов. Но во время Франко-прусской войны 1870 года это слово стало употребляться для пренебрежительного обозначения жителей Эльзаса. Эльзасцы на это очень обижались — примерно как в Донецке обижаются на «ватников» — и в ответ называли немцев «бошами» (что-то вроде «чурки»: словом boche тогда обозначали деревянный шар для игры в кегли).
Часть солдат, которым барон Форстнер отдал этот приказ, были эльзасцами, местными рекрутами. Они обиделись на «вакес» и пожаловались в газеты. Начался скандал, 19-летнего Форстнера арестовали на 6 суток. После этого случая лейтенант стал появляться в городе только в сопровождении 4 вооруженных солдат — даже если шел в магазин за сигаретами. Это еще больше возмутило жителей. Через месяц недовольные эльзасцы собрались у немецких казарм — их жестоко разогнали. Затем солдаты обыскали и разгромили редакцию местной газеты, напечатавшей материалы о «деле Форстнера». Немецкое руководство установило в городе военное положение.
Еще через месяц барон фон Форстнер опять отличился — ранил саблей полупарализованного сапожника, который смеялся во время солдатских учений. Форстнер, видимо, решил, что сапожник смеялся лично над ним. Барона вновь арестовали, но потом отпустили под предлогом того, что он «защищал себя». Все это в итоге вызвало бурные дискуссии в рейхстаге, волну протестов по всей Германии, вотум недоверия правительству и политический кризис. Когда через год началась Великая война, эльзасцы и лотарингцы поначалу отказывались воевать в немецкой армии, их девизом была фраза: «Без нас».
Трауготт фон Ягов, глава берлинской полиции в письме газете Neue Peußische Zeitung: — Когда наши офицеры, находящиеся на вражеской территории, подвергаются опасности незаслуженного наказания из-за того, что дают возможность солдатам исполнять свой долг перед кайзером, становится стыдно за эту благородную профессию.
Кайзер Вильгельм II, 2 декабря 1913 года: — Цабернская история взрывоопасна: она свидетельствует о том, с каким мастерством действовали французские агитаторы под носом у наших гражданских ведомств в некогда немецком городе.
Дмитрий Соколов-Митрич, «Русский репортер»: Одолев затяжной, но очень живописный подъем, попадаем во время скоростного спуска под дождь и, мокрые, останавливаемся на ночевку в кемпинге неподалеку от поселка с красноречивым названием Большой Солдат. Это уже Лотарингия — французская провинция примерно с той же исторической кармой, что и Эльзас: этнические немцы, испытавшие влияние французской культуры, вечно между берлинским молотом и парижской наковальней.
Утром нас будит галдеж немецких подростков из соседнего отельчика. Они увлечены игрой в оборотня — местная версия нашей мафии. Всю дорогу до Сарбура обсуждаем с Вишневецкой особенности образа зла в европейском сознании и подсознании.
— Вот согласись, Юля, «мафия» звучит более гуманно, нежели «оборотень». Мафиози — они, конечно, злодеи, но все-таки люди, а оборотни — что-то совсем уж демонизированное.
— Да, демонизированное.
— Мафию можно перевоспитать, а оборотня только убить.
— Да, только убить.
— Вот почему европейцы воплощают зло во всяких монстрах, орках и прочих крокозяблах?! У нас даже Бармалей — это человек, которого Айболит перевоспитывает. А у них все просто: мы хорошие парни, а вот оборотень, убей его!
— Да ладно, не гони на европейцев, они хорошие.
Проезжаем указатель на Верден.
Верден
Маршал Анри Филипп Петен, телеграмма главнокомандующему генералу Жозефу Жоффру, 12 апреля 1916 года: — Необходимо прислать новые соединения… Я настойчиво прошу, чтобы эти новые части были отобраны из числа тех, кто никогда не появлялся на Верденском фронте. Сила и продолжительность бомбардировок, трудность связи и снабжения, размеры понесенных потерь — этого достаточно, чтобы объяснить быструю изнашиваемость войск, привлекаемых для вторичного пребывания на столь тяжелом фронте.
Юлия Вишневецкая, «Русский репортер»: «Верденская мясорубка» — это местный Сталинград, гордость французского народа и одна из самых бессмысленных битв в истории. С февраля по декабрь 1916 года немцы и французы сражались за полоску земли шириной 10 километров. Сначала выигрывали немцы, потом французы получили подкрепление и отодвинули немцев на прежние позиции. Вот, собственно, и все. Воевали почти год и потеряли в общей сложности около миллиона человек, из них 430 тысяч убитыми.
Никакого тактического результата сражение не принесло.
Сообщение почтового голубя: — Мы все еще держимся, однако подвергаемся весьма опасной атаке газами и дымами. Необходимо в срочном порядке нас освободить. Прикажите установить с нами оптическую связь через Сувиль — он не отвечает на наши вызовы… Это наш последний голубь.
Оптическая связь: — Противник в западной части форта создает минную камеру с целью взорвать своды форта. Быстро откройте артиллерийский огонь.
— Не слышим вашей артиллерии. Атакованы газами и горящей жидкостью. Находимся на пределе сил.
— Необходимо в эту же ночь освободить нас и немедленно доставить запас воды. Я на пределе. Солдаты и унтер-офицеры, несмотря ни на что, выполнили свой долг до конца.
— Наступайте же, иначе мы погибли. Да здравствует Франция!
— Не покидайте…
Пауль Бенике, студент богословского факультета, погиб 12 октября 1918 года в Вердене. — Верден — страшное слово! Невообразимое число людей, молодых и полных надежд, расстались здесь с жизнью, части их тел гниют теперь повсюду, между траншеями, в братских могилах, на кладбищах… Взглянув вокруг, содрогаешься — смерть усеяла костями все вокруг. Линия фронта колеблется, сегодня враг возьмет верх, завтра мы, но где-нибудь все время идет отчаянная, безнадежная битва. Те, кто еще вчера радовался теплому солнцу, сегодня стонут и мычат. В прошлом остались мечты о мире и доме, человек превратился в червя и ищет себе дыру поглубже. Поля сражений, на которых нет ничего, кроме удушающего газа вперемешку с землей, комьями глины, лохмотьями, — вот что такое Верден.
Надпись на почтовой открытке с изображением падающего солдата:
Слышу: пуля просвистела.
Для меня иль для тебя?
Одного она сразила,
Сразу в землю уложила.
Глория, Глория, Глория Виктория.
Ефрейтор Карл Фриц пишет родителям из Вердена, 1916 год: «Три дня мы лежали в воронках от гранат, глядя смерти в глаза и ожидая ее в любой момент. Ни капли воды и отвратительный трупный смрад. Одна граната забрасывает мертвого землей, другая извлекает наружу. Когда пытаешься окопаться, сразу натыкаешься на чье-то тело. Нас было несколько человек, но молился каждый сам по себе. Самое страшное — это подниматься и продвигаться под заградительным огнем».
Юлия Вишневецкая, «Русский репортер»: Во Франции потерянное поколение, пережившее Первую мировую, называют gueule cassée — «разбитая морда». Употребляли это словосочетание и фигурально, и реально. Фотографии разбитых Великой войной морд точно заняли бы первое место на World Press Photo, но слабонервным их лучше не видеть. А в послевоенной Франции, похоже, никто не удивлялся, встретив человека, у которого отсутствовала такая часть тела, как лицо.
Письмо солдата Фидлера: «Трупы лежат в воронках, мы их отодвигаем и пьем воду. Раньше я бы никогда на это не решился. К тому же непрекращающийся дождь. Если ты не на посту, ты лежишь в своей яме, мокнешь, одежда высыхает прямо на теле и промокает вновь. А ночью становится холодно. Все это делает жизнь очень тяжелой.
…Я нашел своих товарищей и, обрадовавшись, прыгнул к ним внутрь. Наконец-то можно вздохнуть. Но то, что было потом, — это ад. Мы лежали в окопе, тесно прижавшись друг к другу, держа ранцы над головой. Вокруг нас со всех сторон шипели французские гранаты. Многие падали, раненые или контуженные. Каждое мгновение кто-то вскрикивал. Треск, крики, стоны — ужасно. И при каждом новом взрыве думаешь: теперь моя очередь. Так мы лежали целую ночь и целый день…
Наутро 20 мая я огляделся при дневном свете. Воронка на воронке. Зеленая трава исчезла. Исчезла роща, которая здесь была. Только земля и камни, яма за ямой».
Эротическое отступление
Эрвин Блуменфельд, бухгалтер публичного дома для немецких военнослужащих во французском городе Валансьен, 1917 год: — Теперь я служу отечеству в должности бухгалтера в доме удовольствия для военнослужащих. Кроме меня здесь работают 18 дам, шесть из них — только для господ офицеров, от колесного мастера до высших чинов. Если для солдатских девушек дневной минимум составляет тридцать человек в день, то офицерская дама ограничивается двадцатью пятью. В моей учетной книге каждый, так сказать, свершившийся факт помечен специальным номером, обозначены имя девушки, номер комнаты, а также точное время начала и окончания процесса. Далее следует сумма вознаграждения — четыре марки: одна для девушки, еще одна для хозяйки дома, а две марки (красными чернилами) — в Красный Крест, который взял на себя медицинскую и моральную ответственность за это военное учреждение.
Дмитрий Соколов-Митрич, «Русский репортер»: В симпатичном городе Сарбуре знакомимся с Марком — владельцем кафе на центральной площади. Точнее, это он знакомится с нами: услышав русскую речь, спешит сообщить, что у него жена русская, из Абакана, зовут Тамара, преподает в консерватории. А сам он всю жизнь проработал дальнобойщиком — исколесил не только всю Европу, но и бывший Советский Союз.
— Что? Вы хотите мохито? У нас нет мохито, но я сейчас принесу из соседнего бара.
Официантку в заведении Марка зовут Ева, ей лет сорок, на одной руке у нее вытатуировано собственное имя, на другой — имя ее бойфренда. Ева все время ругается, очень хочет спать, но клинически добрая тетка. Просто работать за свои 2500 евро ей приходится, по собственному признанию, 390 часов в месяц: с 10 утра до 3 ночи почти каждый день.
— Что? Где находится ближайший магазин? Вы сами не найдете, давайте я вас отвезу.
Наполовину русский сын Марка служит во французском легионе, из одной горячей точки ныряет в другую: Афганистан, Ирак, Персидский залив, Мали. Полгода миссия, четыре месяца отпуск.
— Сейчас он на Корсике, — стоически улыбается Марк. — Государство все ему оплачивает вплоть до баров и проституток. Я, честно говоря, никогда не одобрял его выбор. Не понимаю, почему французы должны убивать и умирать в каких-то чужих уголках планеты: это их проблемы, пусть сами разбираются. Но сыну такая жизнь нравится, ничего тут не поделаешь. Просто нравится.
Позиционная война
Юлия Вишневецкая, «Русский репортер»: Это отличительная особенность Первой мировой. Больше нет никакого «Ура! В атаку!», нет личного героизма, боевого духа, вообще никакого «Ура!». Главное — окопы и траншеи. Нужно зарыться в них и сидеть тихо, пока тебя не убьют. Или не убьют — это вопрос статистики.
Лев Троцкий, работая военным репортером на Западном фронте, написал на эту тему специальный очерк под названием «Траншея» (опубликован в газете «Киевская мысль» 22 марта 1915 года): «Траншея тянется от Дюнкирхена до Бельфора. Она проползает по дюнам Фландрии, чернеющей полосой вьется по меловым пространствам Шампани, змеится в сосновых лесах Вогезов — линией в 800 километров. В этой щели скрывается французская армия, делающая усилия, чтобы устоять на месте. Французская траншея не временный окоп, какие возводились не раз в разных местах и в разные моменты борьбы. Это решающая межа, малейшее передвижение которой в ту или другую сторону оплачивается неисчислимыми жертвами… В черных норах сидят, спят, едят, перевязывают раны, умирают… Траншейная война есть прежде всего кровавая игра в прятки. Война кротов, столь противная “галльскому темпераменту”… Враги-соседи живут одной жизнью, переживают общие события и одни и те же чувства. Неприятель приспособляется к той же глине или к тому же песку, страдает от того же дождя, задыхается от той же жары и вдыхает тот же запах трупа, разлагающегося посредине, между обоими рвами».
Эрнст Юнгер, «В стальных грозах» (мемуары немецкого пехотинца, опубликованы в 1920 году):«Вдруг раздался выстрел, и один из наших людей свалился мертвым в грязь, после чего обе партии [парламентеров], точно кроты, исчезли в своих траншеях. Я отправился в ту часть нашей позиции, которая находилась напротив английского подкопа, и прокричал, что хочу говорить с офицером… Мы вели переговоры сперва на английском, потом более бегло на французском, солдаты вокруг внимательно нас слушали. Я упрекнул офицера в коварстве, с каким был убит наш человек, на что он ответил, что выстрел был произведен не из его, а из соседней роты. “Il у a cochons aussi chez vous!” (“Среди вас тоже есть свиньи”), — сказал он, и как раз в это время пули, посланные из соседнего с нами участка, пролетели совсем близко от его головы, на что я незамедлительно принял меры, исчезнув в укрытии. Но мы еще долго разговаривали в той манере, которую можно было бы назвать спортсменской вежливостью, и в заключение вполне могли бы обменяться подарком на память.
Чтобы расставить все точки над i, мы торжественно объявили продолжение войны по истечении трех минут после окончания переговоров, и после его Guten Abend! и моего Аu revoir! я, несмотря на сожаление моих людей, дал залп по заградительному щиту, за которым укрывался англичанин, после чего сразу последовал ответный удар, чуть не выбивший у меня из рук винтовку.
…В некоторых местах позиции, например у взрывных камер, посты расположены не далее чем в тридцати метрах друг от друга. Иногда здесь завязываются личные знакомства; Фрица, Вильгельма или Томми узнаешь по его манере кашлять, свистеть или петь. То и дело слышатся короткие оклики, не лишенные грубоватого юмора: “Эй, Томми, ты еще здесь?” — “Да”. — “Спрячь голову, приятель, стреляю!”»
Троцкий цитирует письмо русского добровольца, воюющего на стороне французов: «10 июня у нас затопило дождем траншеи. Залило все землянки; в самой траншее воды было по пояс, а в более низких местах — по горло. Людей вымыло на насыпь. У немцев та же история. Как бы в молчаливом соглашении ни те ни другие не считали возможным открыть пальбу по удобным мишеням… Все, что только можно было, пустили в дело для выкачивания воды. Мармиты, ведра сослужили свою службу. Составили цепь и начали на виду у немцев работу. Вода не убывает. Ищем причину. Оказывается, что выброшенная вода возвращается через кротовые норы в траншею. Наконец наладили, воду выкачали, вернулись на места, и — перестрелка возобновилась…»
Эрнст Юнгер, «В стальных грозах»: «Вообще у проволочных заграждений в эти дни царила оживленная деятельность, не лишенная доли мрачного юмора. Так, один из наших патрульных был подстрелен своими же людьми: он заикался и не смог сразу произнести пароль. Другой, пропраздновав до полуночи на кухне в Монши, перелез через заграждение и открыл огонь по своей же собственной линии. Когда он отстрелялся, его втащили внутрь траншеи и надлежащим образом избили».
Троцкий: «Смена в траншеях обычно совершается ночью. Свежие войска иногда только наутро имеют возможность убедиться, как близки они от неприятеля и какой опасности подвергались на пути в траншею. Они сами изумлены, как удалось им избежать в этих условиях смерти, и задним числом испытывают острый прилив страха. Солдаты сразу преисполняются благодарностью по отношению к защитнице-пещере, наблюдая пули, которые бьются в парапет или свистят над их головами. Инстинкт самосохранения на первых порах совершенно подавляет другие, подчиненные жизненные инстинкты, в том числе потребность в комфорте. Если для сторонних посетителей жизнь в траншее представляется совершенно чудовищной, то в глазах солдата траншея возмещает все свои мрачные стороны тем, что дает ему надежное убежище».
Юнгер: «Крыс мы истребляем мощными капканами. Животные, однако, столь сильны, что с великим шумом пытаются высвободиться из металла. Тогда мы кидаемся из блиндажей, устраивая им каюк с помощью дубины. Мы изобрели своего рода охоту даже на пришедших поживиться нашим хлебом мышей: она состоит в том, что в винтовку закладывается выпотрошенный патрон с бумажной пулей».
Троцкий: «Как бы для того, чтобы придать падению человечества наиболее унизительный характер, война — та самая, которая пользуется последним завоеванием гордой техники, крыльями авиации, — загнала человека в траншею, грязную земляную пещеру, клоаку, где разъедаемый паразитами царь природы, лежа на собственных отбросах, подстерегает в щель другого покрытого вшами троглодита, а газеты и политики на разных языках говорят обоим, что в этом именно и состоит сейчас служение культуре».
Дмитрий Соколов-Митрич, «Русский репортер»: На выезде из Сарбура огромное воинское кладбище, на котором лежат солдаты Первой мировой. Одинаковые белые кресты до самого горизонта. Фамилии французские и мусульманские — это солдаты, призванные из Сенегала, на тот момент французской колонии.
Прямо возле центрального входа у Вишневецкой на велосипеде рвется цепь. Сидим, скорбим — и по павшим воинам, и по поводу собственной беспечности: запасной цепи у нас нет. Но чудеса случаются. У ворот вдруг тормозит мини-автобус, оттуда выходят двое здоровых французских мужиков, одного взгляда на которых достаточно, чтобы понять — у них руки растут откуда надо.
Выясняется, что кладбищенская сторожка по совместительству слесарная мастерская. Наших спасителей зовут Жеральд Манье и Жан Мишель Кале. Они тут работают всю жизнь и даже числятся военнослужащими, поскольку кладбище принадлежит армии.
— Это самое большое воинское кладбище во Франции, — не без гордости говорит Жан Мишель. — Надеюсь, на нашей земле больше никогда не будет событий, благодаря которым этот рекорд может быть побит.
Жеральд за пять минут ремонтирует нам цепь, но предупреждает, что поменять ее следовало лет пять назад. На все вопросы о высоком отвечает с пролетарской иронией и прямотой.
— У вас кто-нибудь погиб на той войне?
— Девушка, купите новую цепь, эта не доедет даже до Меца, — улыбка до ушей.
— А что вы хотели бы сказать народам России и Украины?
— Новую цепь! Купите себе новую цепь.
О сослагательном наклонении в истории
Английский военный Генри Тенди, кавалер Креста Виктории, 1940 год: «Я не хотел стрелять в раненого. Но если бы я знал, кем он потом станет… Я бы отдал 10 лет жизни за то, чтобы на те пять минут обрести дар ясновидения».
Юлия Вишневецкая, «Русский репортер»: 28 сентября 1918 года в битве при Маркуэне (Франция) сержант Генри Тенди увидел раненого немецкого солдата, который пытался покинуть поле боя. Их взгляды встретились. Солдат был так измотан, что даже не попытался поднять винтовку. Тенди пожалел его и не стал стрелять. Немец благодарно кивнул и побрел к своим. Этим немцем был Адольф Гитлер. Спустя 22 года он узнал своего спасителя и поблагодарил его.
Еще одно эротическое отступление
Поэт Ханс Лайп, апрель 1915 года:
Если я в окопе от страха не умру,
Если русский снайпер мне не сделает дыру,
Если я сам не сдамся в плен,
Мы будем вновь
Крутить любовь,
Моя Лили Марлен,
Моя Лили Марлен
(Вольный перевод Иосифа Бродского.)
Юлия Вишневецкая, «Русский репортер»: Главная лирическая песня «немецкой военщины» у всех ассоциируется с газовыми камерами, а между тем эти стихи были написаны не во Вторую, а в Первую мировую. Автор — Ханс Лайп, учитель, сын портового рабочего, впоследствии поэт и художник. Стихотворение он сочинил, стоя на часах в Берлине перед отправкой на Восточный фронт. Имя Лили Марлен — поэтический компромисс. У молодого солдата были две знакомые девушки: дочь бакалейщика Лили и медсестра Марлен. Чтобы никого не обидеть, автор их объединил.
Бельгия
Дмитрий Соколов-Митрич, «Русский репортер»: На французско-бельгийской границе нет абсолютно никакой отметки — даже дохлого столбика. Но понять, что ты уже в Бельгии, можно по нескольким безотказным приметам.
Дисциплинированные немецкие и даже французские собаки смотрят на проезжающего велосипедиста со злобной тоской, однако держат себя в лапах крепко. Бельгийские же еще метров за двести оглашают округу радостным лаем, содержание которого вкратце можно перевести так: «У нас в стране очень хреновая система собаководства!» Когда через неделю собаки вокруг нас снова замолчали, мы поняли, что въехали в Нидерланды.
Дороги в Бельгии, конечно, получше, чем на постсоветских просторах, но ненамного. А второстепенные трассы так и вовсе отвечают российским стандартам: трещины, колдобины, полустертая дорожная разметка и показывающие куда попало дорожные указатели.
В ближайшем деревенском кабаке атмосфера советских сельпо: крик, хохот, стариковский флирт. Бельгия вообще очень похожа на нашу далекую родину. Повсюду милые сердцу признаки раздолбайства и головотяпства. Вот стоит строительный кран, груз на землю не спущен — висит, болтается на ветру и сейчас грохнется на недостроенный дом. Крановщик, видать, просто посмотрел на часы: «О, рабочий день-то уже закончился!» И пошел домой пить свое вишневое пиво.
— Бельгийцы — известные анархисты! — поделился с нами впечатлениями немецкий турист, с которым мы зацепились языками в очередном кемпинге. — У них еще 30 лет назад даже водительских прав не было. Они считают, что чиновники — это дармоеды. Чем меньше власти, тем лучше.
Юлия Вишневецкая, «Русский репортер»: Несчастная страна — она была нужна немцам только для того, чтобы быстро пройти во Францию. Почему-то бельгийцы решили их не пускать — и влипли по полной программе.
Эрнст Юнгер, «В стальных грозах»: «Проходя по улицам города, я с удовольствием изучал уютные названия многочисленных трактирчиков, свидетельствующие о поистине фламандской домовитости. Кого не притягивали вывески с такими названиями, как De Zalm (“Лосось”), De Reeper (“Цапля”), De Nieuwe Trompette, De drie Koningen или Den Olifant. Сочный и неиспорченный язык, которым тебя встречают, говоря при этом доверительное “ты”, уже создает уютную обстановку. Да поможет бог этой великолепной стране, так часто служившей ареной военных действий, излечиться и от нынешних ран, возродясь в своем былом естестве!
…Вечером город снова бомбили. Я спустился в подвал, где женщины, дрожа от страха, забились в угол, и зажег карманный фонарик, чтобы успокоить плакавшую малышку, так как взрыв загасил свет. Здесь у меня снова была возможность убедиться в том, до чего же крепко человек срастается с родной почвой. Несмотря на сильнейший страх перед опасностью, обе женщины цеплялись за тот клочок земли, который каждое мгновение мог стать их могилой».
Лев Троцкий, репортаж «“Седьмой пехотный” в бельгийской эпопее» (опубликован в газете «Киевская мысль» 16 марта 1915 года): «Бельгия почувствовала себя как рыбачья лодка, попавшая между двух дредноутов, сближающихся для смертельного боя. Все вопросы мировой политики сразу встали перед бельгийцами, так как все они касались судеб их страны. Можно ли было пропустить немцев через Бельгию? Этой мысли никто не допускал, кроме небольших коммерческих и промышленных кругов, непосредственно зависящих от немецкого капитала. Для крестьянства, для мелких буржуа вопрос был совершенно ясен: немцев нельзя пускать. Не потому, конечно, что это запрещено международным трактатом, а потому, что немецкая армия, войдя в Бельгию, вряд ли захочет уходить из нее. Кроме того, армия попутно заберет и перепортит все, что окажется на ее пути. Необходимо сопротивляться. Надеялись почти исключительно на Францию и искренне верили, что вопрос о судьбе Бельгии будет разрешен оружием в две-три недели.
…Команда ведется на французском языке, а фламандские крестьяне в подавляющем большинстве не понимают другого языка, кроме своего диалекта. Скомандовав, офицер обычно кричит: “Traduisez!” (“Перевести!”) Кто-нибудь из унтеров-фламандцев переводит. Тревога и общая опасность тесно сблизили во время походов фламандцев с валлонами — и те и другие почувствовали себя бельгийцами tout court (просто бельгийцами)».
Дмитрий Соколов-Митрич, «Русский репортер»: На самом деле Бельгия удивительным образом очень похожа на Украину. Она тоже состоит из двух разнородных половин — франкоговорящей Валлонии и изъясняющейся на голландском Фландрии, достаточно искусственно спаянных в одно государство в первой половине XIX века. Во многом это стало результатом компромисса между постоянно воюющими за эти территории державами — по такому случаю вспомнили даже кельтское племя белгов, уничтоженных еще римлянами бог знает когда.
В экономическом плане лет пятьдесят назад Валлония и Фландрия отличались друг от друга примерно так же, как Донбасс и Галиция. Валлония была очень развита в смысле угледобычи и металлургии, Фландрия оставалась территорией преимущественно сельскохозяйственной. В то время валлонцы постоянно упрекали фламандцев в дармоедстве и угрожали прекратить кормить эту деревенщину. Потом шахты позакрывались, металлургия просела, зато Фландрия поднялась на хайтеке и умной экономике. И теперь фламандцы бурчат, что, мол, сколько еще они будут содержать этих валлонских «ватников» и почему вообще наш общий Брюссель донельзя офранцужен — пора завязывать с этой несправедливостью. Государство Бельгия постоянно находится на грани распада, тему отделения Фландрии от Валлонии в очередной раз будут обсуждать в парламенте этой осенью, и если что и цементирует страну, так это отсутствие заинтересованных в этом супердержав, природная беспечность бельгийцев и тот удивительный факт, что именно здесь было решено устроить гнездо евробюрократии (опять же из соображений компромисса между более сильными европейскими претендентами).
— Плохо мы живем, плохо, — совсем по-нашему стонет валлонская старушка Бернадет Луп из маленького городка Марбехан, который мы заметили только потому, что остановились купить здесь воды. — Молодежь совсем от рук отбилась, в церковь не ходит, наркоманов много, безработных. Фламандцы снова отделяться вздумали — забыли, видать, как мы их когда-то кормили, вкалывали здесь на шахтах и домнах.
Троцкий: «Де-Беер почувствовал, что бежать дальше низом берега значит неминуемо погибнуть. В два прыжка он оказался наверху, на открытом месте, на шоссе и прямо под неприятельскими пулями побежал к мостку. Кто-то набежал на него сзади, ткнул в плечо, и Де-Беер с размаху упал на шоссе. Один ремень на его ранце лопнул, очки описали в воздухе дугу и разбились о шоссе. Поднимаясь, Де-Беер сбросил со спины ранец и, не выпуская винтовки из рук, побежал дальше без очков. Все предметы расплывались в его близоруких глазах. Кто-то бежал ему наперерез. Вззз… вззз… но «немцы плохие стрелки». Де-Беер ни на секунду не терял из виду цели. Как хорошо он запомнил эти мгновенья! Вот он на мосту, на самом опасном месте, на виду у немцев. Святая статистика, выручай! Статистика выручила».
Эрнст Юнгер: «Доложив о выполнении задания, у самого перевязочного пункта я столкнулся с носилками, на которых лежали два тяжелораненых офицера — мои приятели. Одним из них оказался лейтенант Цюрн — два дня тому назад мы весело его чествовали. И вот он лежал, наполовину раздетый, с тем изжелта-восковым цветом лица, являющимся верным признаком смерти, на вырванной из петель двери и остекленело смотрел на меня, когда я подошел пожать ему руку. У другого, лейтенанта Хаверкампа, осколком были раздроблены кости на руках и ногах, так что ему, наверно, предстояла их ампутация. С мертвенно-бледным и окаменевшим лицом он лежал на своих носилках и курил одну сигарету за другой — носильщики по его просьбе зажигали и вставляли их ему в рот.
В эти дни мы снова отметили ужасающие потери среди молодых офицеров. Эта вторая битва во Фландрии была однообразной; она шла в вязкой, болотистой местности, но предъявила нам большой счет».
Юлия Вишневецкая, «Русский репортер»: Французское слово suvenir, которое по-русски звучит мирно и куртуазно, здесь постоянный спутник воинских кладбищ и маленьких деревенских обелисков с именами и фамилиями павших, прямо как в наших деревнях. Вот еще одно массовое захоронение, на этот раз совместное, французско-немецкое. Разница между бывшими врагами теперь лишь в том, что у французов кресты белые и деревянные, а у немцев — серые и каменные. У входа знакомлюсь с пожилой парой — голландский пастор и его жена. Они тоже приехали на велосипедах и тоже фотографируют могилы.
— Так вы из России? Да, расскажите там про Первую мировую. Какой ужас, человечество ничему не учится…
Дальше начинается стандартный, как «хау ду ю ду», прогон про то, что Путин должен оказать влияние на сепаратистов. Мне не очень хочется обсуждать этот безусловно интересный вопрос на могилах погибших на Западном фронте, и я пытаюсь сменить тему:
— А ведь Бельгия — она в каком-то смысле, как Украина! На ее территории живут народы даже более разные, чем западные и восточные украинцы. Вот как они вместе уживаются?
— Да не очень хорошо, честно говоря. Мне кажется, бельгийцы недостаточно уважают своего короля. Они должны брать пример с нас, голландцев. Мы очень гордимся своей королевской династией. Это то, что стоит выше всех противоречий: национальных, политических, экономических. Наш Виллем-Александр — это безусловная ценность, которая объединяет все наши нидерландские провинции, тоже очень разные. Бельгийцам есть чему у нас поучиться.
Дмитрий Соколов-Митрич, «Русский репортер»: В Брюсселе полдня ищем Европарламент. Сначала находим парламент Бельгии и спрашиваем дорогу у охранника. Тот почему-то очень удивляется, связывается по рации с начальством, долго обсуждает этот вопрос и потом посылает нас по маршруту, запомнить который невозможно. Примерно так же поступают все последующие охранники. В процессе перемещений у нас возникает фантастическая версия, что никакого Европарламента и прочих европейских органов власти в Брюсселе не существует, а телекартинки серьезных заседаний делаются в Голливуде. По пути в Амстердам пытаемся шутить на эту тему со случайными туземцами и туристами. Выясняется, что шутка наша с длинной бородой: европейцы уже давно так прикалываются, когда хотят подчеркнуть оторванность брюссельской евробюрократии от реальной жизни.
А в тот день язык доводит нас не до Европарламента, а до Музея Европарламента. Музей бесплатный, композиция впечатляет, но мораль нам уже хорошо знакома: да, уважаемые европейцы, мы натворили очень много глупостей, пролили тонны крови, но мы больше никогда так не будем, потому что теперь у нас есть Евросоюз — это великая ценность, давайте ее беречь изо всех сил, а то, блин, снова передеремся.
На брюссельских улицах в каждом втором газетном ларьке на обложках журналов и газет — Путин, Путин, Путин. Один ужасней другого. Путин-оборотень, Путин-злодей, Путин сейчас возьмет и разрушит наш хрупкий Евросоюз.
— Юль, кажется, я сейчас стану европофобом…
— Да ладно, не гони, они хорошие. Просто пугливые очень.
Газовые атаки
Старший лейтенант медицинской службы Генрих Л. пишет своей жене 17 февраля 1915 года:«Сегодня к нам прибыли новые подразделения (секретно). Машина, к которой прицеплены три тележки. Они оборудованы аппаратами, предназначенными для того, чтобы направлять на противника горящую жидкую массу. Совершенно секретное дело. Никто толком ничего не знает. Речь идет о хорошо укрепленной высоте (265 метров)».
Юлия Вишневецкая, «Русский репортер»: Первыми химическое оружие применили немцы. Это произошло возле бельгийского города Ипр. В 1915 году был впервые применен хлор, а в 1917-м — горчичный газ, который с тех пор так и называется — иприт.
Способ использования хлора в военных целях разработал немецкий химик еврейского происхождения Фриц Габер. Потом он получил Нобелевскую премию — правда, не за это, а за синтез аммиака.
При этом немцы утверждали, что к началу войны у французов тоже имелись свои разработки. Вообще в вопросах химоружия все стороны вели себя отвратительно: все скрывали, валили вину друг на друга, не предупреждали об атаках мирное население.
Газета Frankfurter Zeitung, 14 мая 1917 года: «В основном бои идут день и ночь за две деревни. В этих боях противогаз — такая же необходимая вещь, как оружие. Все это выглядит как трагический маскарад в духе Эдгара По. Ночью 9 мая можно было наблюдать целый полк в противогазах — на западном склоне Фреснуа в облаках газа шел рукопашный бой, который в лунном свете принимал фантастические формы. Воюющие бросали оружие, чтобы вцепиться в глотку противнику и сдернуть с него противогаз. В этих столкновениях немногие попали в плен. Еще меньше было раненых. Только смерть собирает здесь свои плоды».
Из солдатского письма, опубликованного в газете Frankfurter Zeitung 16 сентября 1916 года:«Очаровательная картина для стороннего наблюдателя. Ни ветерка, плотные белые облака газа ползут по улицам низко над землей, заглядывают в руины домов, в кусты и постепенно сливаются в непроглядный ядовитый туман, который должен убить все живое — всех, на ком нет противогаза… Ядовитый туман наполняет окопы, заползает в траншеи. “Все наружу, надеть противогазы!” Но газ уже настиг двоих или троих, им помогают санитары. Бедные ребята представляют жалкое зрелище — они без сознания, судорожно хватают воздух, лица зеленые, глаза закатились».
Репортаж Frankfurter Zeitung 15 октября 1916 года: «Мы, солдаты, любим животных. В тяжелые часы бывает потребность поделиться любовью, направить ее хотя бы на наших маленьких четвероногих или пернатых друзей. Поэтому один солдат нянчится в траншее с совой, каких много в Северной Франции. И кролик, и красноглазая морская свинка, и глупая ручная крыса могут стать друзьями в окопе. А теперь их у нас забрали. Практически никто из животных не выдержал газовую атаку. Сперва морские свинки почуяли приближающееся газовое облако. За несколько минут до того, как подступила первая волна, они в страхе метались туда-сюда, а после зарылись в темный угол… Наша старая кошка унесла шестерых слепых еще котят в самые укромные уголки штольни, закидала их опилками и осталась там. После того как атака была отражена, мы нашли их на этом месте мертвыми.
Когда стали заметны первые, слабые признаки хлора в воздухе, собаки начали рявкать и жалобно стонать. Интересно, что при этом они крепко закрывали глаза и искали убежища. Они переносили газовые атаки лучше всех, и некоторое количество наших собак остались в живых… В лесу наблюдались особые явления. Плотное облако газа ползло низко над землей, не поднимаясь на высоту деревьев. Растения, которые подвергались его воздействию, увядали и чернели. Маленькие животные и насекомые, муравьи, гусеницы, жуки и бабочки умирали. Я нашел мертвого ежа и отравленную газом гадюку. Хорошую способность противостоять удушью показали воробьи. Какое-то время они сидели, нахохлившись, но вскоре уже снова были бодры, шумели и чирикали, как обычно».
Информационное агентство W.T.B. — официальный партнер немецкой армии в освещении военных действий. 25 февраля 1918 года: «Международный комитет Красного Креста в Женеве призвал воюющие стороны отказаться от применения отравляющих газов. Обращая внимание на жестокость этого метода ведения войны, организация выразила озабоченность тем, что наука считает приемлемым вести новые исследования, направленные на то, чтобы усилить чудовищные последствия военных действий. Гаагская конвенция запрещает использовать газы и отравляющие вещества, а также применять вещества, которые могут вызвать чрезмерные страдания. Печально, что эти методы вообще нашли применение на практике… Тот, кто противостоит врагу, использующему газ, вынужден применять те же самые боевые средства, чтобы не оказаться в проигрышном положении… Во имя человечности Красный Крест призывает все стороны взять на себя обязательства отказаться от этого отвратительного метода ведения войны».
Комментарий от редакции W.T.B.: «Призыв Красного Креста, возможно, сделан с добрыми намерениями. Однако он не опирается на достоверную информацию. Разумеется, следует отказаться от применения любых средств, которые причиняют чрезмерные страдания. Но газ этого не делает. В большей степени он стал средством, которое, как и прочие другие, предназначено для того, чтобы вывести противника из строя, и он не более страшен, чем другие средства.
Сегодня практика показала, что обе стороны считают газ действенным средством. Отказаться от него может только тот, кто боится проиграть в этой сфере. Для более слабой стороны пропаганда против химического оружия — это приемлемый способ выбить эффективное оружие из рук сильнейшего противника.
Утверждается, что военные круги Антанты с симпатией отнеслись к призыву Красного Креста. Не говорит ли это о том, что мы превосходим противника в эффективности применения газа? В то, что Антанта готова отказаться от газовой войны из соображений “человечности”, не поверит ни один разумный человек… Мы, немцы, с радостью приветствуем борьбу за гуманность и права человека, однако мы не дадим обвести себя вокруг пальца».
Дмитрий Соколов-Митрич, «Русский репортер»: На несколько дней к нашему велопробегу присоединился Георг — чудак из Бонна, востоковед, любитель кальяна и антикварных велосипедов, на одном из которых он с легкостью обгонял наши навороченные байки.
Самое поразительно в Георге — это его возраст: я чуть не поперхнулся кальяном, когда узнал, что ему 51 год. Дело даже не в том, что он выглядит максимум на сорок. То, как он живет, как действует и рассуждает, решительно не согласуется с образом 50-летнего бюргера. Ни семьи, ни детей, снимает квартиру напополам с каким-то узбеком, собирает по помойкам антиквариат и совершенно счастлив. Я, конечно, знал, что немцы вечнозеленые — живут долго, развиваются медленно и в 30 лет жизнь у них только начинается. Но тут какой-то особый случай.
Георгу всегда тяжело давались публичные выступления. В 35 он так и не смог собраться с силами и защитить дипломную работу, бросил вуз за полгода до окончания, жил впроголодь, занимался переводами, преподаванием, путешествовал. Восемь лет болтался так, пока не почувствовал, что готов. Восстановился в университете, учился еще два года, блестяще защитил свои тезисы и в 45 стал счастливым обладателем диплома по самой востребованной в Германии специальности «преподаватель турецкого языка».
Следующие несколько лет Георг искал работу в Бонне и даже умудрился ее найти: сейчас он обучает военных атташе, которые ездят в Турцию от НАТО. Говорит, работа очень нравится, люди интересные. Хорошо все-таки, когда знаешь, что доживешь до 90 лет.
После войны
Газета Tagesspiegel, 16 ноября 2008 года: «Плохая новость: спустя 90 лет у Германии все еще есть долги за Первую мировую войну. Хорошая новость: в октябре 2010 года они будут погашены».
Юлия Вишневецкая, «Русский репортер»: Кто жил в ФРГ в восьмидесятые, помнит, что тогда можно было купить один-единственный сорт спичек: Welthölzer. Монополию на их продажу в Германии шведский магнат Ивар Крейгер получил в обмен на то, что в 1930 году предоставил Германии большой кредит на выплату репараций по Версальскому договору. Получается, каждый немец каждой зажженной спичкой аж до восьмидесятых платил за Ипр и Верден. Красиво.
Сумма, которую Германия должна была выплатить, — 132 миллиарда золотых марок. При Гитлере, естественно, все платежи были прекращены, потом, в 1949 году, возобновились с оговоркой, что ФРГ может не платить проценты, пока страна не объединится с ГДР. Падение Берлинской стены стоило Германии еще 239,4 миллиона марок, которые пришлось выплачивать 20 лет.
4 октября 2010 года Немецкий федеральный банк произвел последний платеж, связанным с репарациями по результатам Первой мировой войны. Таким образом, денежные обязательства Германии были полностью исполнены.
Лев Троцкий, колонка «Психологические загадки войны», газета «Киевская мысль», 1915 год: «То поколение европейской интеллигенции, которое возводило в культ тончайшие переживания и демонстрировало в искусстве “обнаженные нервы”, сидит сейчас в траншеях вместе с крестьянами и рабочими, мокнет под дождем, загорает дочерна под солнцем, покрывается вшами и — выдерживает. Сколько мрачных пророков скулило нам в уши, что цивилизованное человечество идет к физическому вырождению. А между тем… о, поистине для энергии современного поколения можно бы найти иное, более достойное применение.
…В человеческом сознании есть тенденция к банальности. Оно медленно и неохотно карабкается на вершины колоссальных событий и всегда при этом бессознательно стремится, несмотря на все громкие слова, уменьшить для себя их значение, чтобы тем легче ассимилировать их. Вообще, если что в числе многого другого потерпело в этой войне жесточайший крах, так это мнимоцарственные притязания нашего сознания».
