Анна Долгарева. Поговорим о смерти. Что мы знаем о ней?

Анна Долгарева

Мы рождаемся с уже заложенной смертностью внутри. И – едва ли не впервые за всё время существования человечества – мы не знаем, что с этим делать.

Наш век – век агностиков, век торжества идеи непознаваемости мира. Картины рая и ада, где в первом праведники на облаках поют осанну, а во втором черти переворачивают грешников на сковороде, не вызывают доверия, устарели, остались в прошлом. Даже если человек религиозен, он не может представить себе рай и ад. По большому счёту и церковь не даёт ясного ответа на то, как выглядит наше послесмертие: рай и ад существуют, но они вроде бы как непостижимы. Кажется, только в исламе, самой молодой религии мира (или в его вульгарной трактовке), возникают гурии-девственницы и последователи получают простые ответы на страшные вопросы, но ещё сколько-то лет – и мусульмане тоже не смогут противостоять изменяющемуся миру.

Большинство из нас, большинство современных, продвинутых, ироничных людей, – в той или иной степени агностики, у которых вопросов больше, чем ответов, и смутное представление об управляющей миром высшей силе, и есть надежда, что всё не заканчивается в момент остановки сердца, но что это и как оно выглядит, мы не можем понять и, пожалуй, даже не будем пытаться.

По большому счёту даже век назад концепция рая и ада существовала в головах даже отъявленных скептиков: коллективное бессознательное, сформировавшееся за много сотен лет, сотворяло некоторое утешительное инфополе. Но пришёл ХХ век, пришли концлагеря и теракты, и это коллективное бессознательное треснуло и раскололось. И человек сказал: я не знаю, есть ли Бог.

Говорю про концлагеря, потому что в Советском Союзе была немного иная картина: воинствующий атеизм революции был столь идеалистичен, что по большому счёту стал новой религией, религией рыцаря, самурая, который отрекался от посмертной судьбы ради строительства светлого будущего. Но явилась перестройка, и рыцарю сказали: твоего светлого будущего не случится, а вот с Богом, с Богом-то непонятно, есть или нет, и вопрос посмертия снова стал каким-то неопределённым.

Мы не знаем, что ждёт нас после смерти. Потому тема эта не то чтобы табуирована, но отчего-то неприлична, неприличнее секса, который вышел из тени, а смерть, наоборот, туда ушла. Мы не знаем, как нам готовиться к смерти, и не знаем, как её переживать. Мне довелось столкнуться с гибелью любимого человека, и я едва не умерла следом, потому что мне было неясно, как реагировать: я в принципе намного позднее узнала, что существует опция «жить дальше», что так делают, что это реально, да.

Мы боимся говорить о смерти, мы отводим глаза от стариков, потому что они нас пугают. Нас пугают инвалиды, мы отворачиваемся от них и пытаемся откупиться мелкой монеткой в какой-нибудь фонд. Мы видим в них отражение смерти, той самой, которую мы никак не сможем проконтролировать, которой не сможем избежать и про которую мы знаем – если честно – совсем ничего.

Но мы узнаем, да, мы узнаем. Она придёт за нами, небытием ли, освобождением ли на буддийский манер, ангелом ли милосердным, коридором ли, светящимся вверх. Она придёт и даст нам ответ на все вопросы; впрочем, ещё одного мы боимся втайне: того, что это будем уже не мы. Те, кто познает ответ на вопрос о сущности смерти, будут уже не нами.

Но сейчас я существую, хрупкая живая человеческая искра, в этот миг между прошлым и будущим, именно он называется «жизнь». И пусть смерть неизмеримо больше меня и никогда я не стану тем, кто может контролировать смерть и посмертие своё, пусть, – в этот момент, светясь в потоке времени, я происхожу, я существую, я живу, и в этот момент я сильнее смерти – да, сильнее.