Автор: Александр Чанцев
Учительская газета, №44 от 2 ноября 2021. Читать номер
Мистическое, знаменитое, современное
В самых привычных вещах, таких как кладбища или иконы, существующих, казалось бы, по веками освященной традиции, скрываются подчас совершенно неожиданные слои, находки и допущения. Они не ускользнут от внимания вдумчивого исследователя, а теперь и читателя.
В самых привычных вещах, таких как кладбища или иконы, существующих, казалось бы, по веками освященной традиции, скрываются подчас совершенно неожиданные слои, находки и допущения. Они не ускользнут от внимания вдумчивого исследователя, а теперь и читателя.
Кладбищенский сомелье
«Кладбища – ее слабость, как и всех парижан. <…> У фортов слишком много хулиганья. В парке чересчур пыльно. А вот кладбище – это подходяще, это недурно. Публика там по воскресеньям тоже вполне приличная и умеет себя вести», – отмечал Селин в «Путешествии на край ночи». И – факт из книги – еще Томас Кук включал в свои путеводители посещение морга среди прочих достопримечательностей французской столицы.
Исследование американского литературоведа О.Матич – пример того, как удачно многолетний личный интерес помножен на исследовательский. Потому и открывается книга отнюдь не только именами Фуко, Федорова и Бахтина, но и воспоминаниями как о своем сне о кладбище, так и о старой статье для «НЛО» о захоронениях братков.
Мрачная экзотичность темы не должна отпугивать. Так, рецензент сам уже давно включает посещения кладбищ обязательным пунктом в свои поездки, ведь где еще найдешь такое конденсированное сочетание истории и страновых обыкновений, к тому же без толп и прочей туристической суеты? Именно в таком ключе осматривает и рассматривает их Матич – «как музеи искусства с целью определения архитектурных и скульптурных характеристик надгробных памятников, надгробных жанров и их исторических признаков, отображающих эпоху: барокко, неоклассицизм, романтизм, модерн и т. д.». Ведь «художественные и типологические стороны некоторых надгробных памятников играют не меньшую роль, чем достижения лежащих под ними».
И, конечно, соблазнительно читать эту книгу как сборник ярких фактов. Вот существовала целая профессия кладбищенских воров, добытчиков трупов для первых анатомирований, вот срок превращения трупа в братских захоронениях бедных в Париже (24 часа!), вот самое крупное русское кладбище за рубежом (находится в Ницце)… Постепенно же становишься если и не специалистом по погостной эстетике и семантике, то имеешь шанс увидеть ее в следующий раз более осознанным взглядом – какую именно книгу изображали раскрытой на памятниках и что символизировало дерево с обрубленными ветвями, на каких московских кладбищах и когда появились феминистские женские ангелы и эффигии.
Иногда даже обилие этих, довольно разнородных, сведений заставляет, как на дорожках старых кладбищ, несколько заплутать, задумавшись, что именно мы читаем. Анализ мест скорби как гетеротопий по Фуко и отношения Пруста и Белого к теме времени в готической архитектуре или своего рода путеводитель «Известные мертвецы кладбища Х»? Закрадывается и сомнение, столь ли это все нужно, в конце концов, лично или на фотографиях друзей могилы Уайльда и Моррисона на Пер-Лашез видели все, на экскурсии по Новодевичьему или Введенскому можно записаться и в Фейсбуке…
Спасают экскурсы в историю (когда кастрировали сфинкса у того же Уайльда и похитили бюст Моррисона), оригинальные отклонения от общего дискурса и их анализ. «Садовый парк смерти предлагает архитектурный и скульптурный словарь надгробий, однако, как и всюду, наиболее интересные произведения из него выбиваются». Посему какой-нибудь необычный на вид памятник московского кладбища может оказаться содержащим различные пласты – плиту, скажем, для него взяли с древнего безымянного захоронения, ангела и религиозную символику добавили в лояльные к этому времена. Или своего рода отклонения в другую сторону – общеизвестно и не дискутируется, кажется, что людские изображения табуированы в исламе, но тех же братков в 90‑е было принято изображать во весь рост, даже с атрибутами вроде крутой тачки, и мусульмане не выбивались из традиции, правда, их чаще изображали сидящими и вкушающими от щедро накрытого стола (аналог загробного изобилия в исламе по сравнению с более аскетическим христианским послесмертием, замечает исследовательница).
Главка про захоронения отечественных бандитов – вкупе с их фотографиями! – вообще едва ли не самое занимательное в книге: «После отпевания и захоронения гангстера обычно запечатлевают на огромном, часто больше натуральной величины, фотопортрете на надгробии. Он уже не лежит на смертном одре, а стоит на гигантском памятнике. Он как бы воскресает и вновь излучает физическую силу и экономическое могущество». Но, разумеется, французский материал не уступает: на кладбище Пасси рядом упокоились последний император Вьетнама Бао-Дай, дочь последнего иранского шаха и племянник Николая II, кажется, космополитизм и дружба народов воцарились у мертвых раньше и успешнее, чем у живых…
И порадовать, и отчасти озадачить может обильный справочный материал ко всему этому пестрому и масштабному, как в последнем романе Елизарова про похоронную индустрию «Земля», кладбищенскому разнообразию. Золя страстно вступился за Дрейфуса, Зонтаг протежировала Бродского, а Высоцкий был женат на Влади – эти сносочные пояснения предназначаются для англоязычного или какого все-таки читателя?
Но, как и во многих других случаях, спасает любовь. А именно крайне неравнодушное отношение Ольги Матич к предмету своего исследования: «…На Новом Донском кладбище стоит обратить внимание на отполированное надгробие в «жанре» фотографической двойной экспозиции, которую, как знает читатель, я люблю не меньше самих надгробий… Отражения и отсветы на поверхностях памятников доставляют отдельное удовольствие любителям подобных визуальных эффектов. Фотография могилы Брянских напоминает фотографические двойные экспозиции, которые создавали сюрреалисты, например Ман Рэй». Интонации влюбленного сомелье, правда?
Будем ждать расширения географии исследования, ведь, скажем, те же азиатские кладбища – кубики японских надгробий или домики-пагоды вьетнамских – это иной мир по сравнению с кладбищами европейскими.
Ольга Матич. Музеи смерти: парижские и московские кладбища. – М. : Новое литературное обозрение, 2021. 280 с.
Богоматерь на велосипеде
Анри Матисс сказал, что в православных образах сокрыты все тщания авангарда. Если он и преувеличивал, то совсем немного. Только пролистав эту книгу с такими яркими иллюстрациями, можно согласиться с ним уже на все 100.
Работа исследователя Сергея Зотова, лауреата премии «Просветитель» за книгу по мотивам сообщества «Страдающее Средневековье», короля фейсбучных перепостов, имеет такое же происхождение – сообщество «Иконографический беспредел». Не столь популярное, как средневековые гравюры со смешными современными надписями, оно и более оригинально. «Кунсткамера православия» – мелькает даже у автора определение.
«Монструозное», «Фольклорное», «Мистическое», «Жестоко», «Знаменитое», «Современное» – это названия частей, и все это будет, даже больше. Вообще начинает казаться, что на иконе возможно все. После изображений на иконах греческих богов и философов, Пушкина и Моторолы, футболистов и Гитлера, после икон-заговоров, икон-бестиариев и икон с такими пытками, что в фильмах ужасов и даже в эксплотейшен не увидишь, возникают два резонных вопроса, имеющих широкое хождение в том же Рунете: что это было и разве так можно было, особенно на сакральном изображении?
Книга и призвана ответить на эти вопросы в целом и в каждом конкретном случае. Дело сразу в нескольких причинах. Во-первых, при очень высоких титрах почетания иконического изображения в православии точного канона все же не было. Были, конечно, запретительные и рекомендационные списки, публиковавшиеся Синодом, как сейчас Роскомнадзором, но и их не соблюдали повсеместно и почитать продолжали (изображению того же Талькова приписывается помощь от запоев, как уж тут без этого: два в одном – и выпить, и завязать с помощью одного и того же изображения). И художникам в далеких деревнях они были не указ, уж не говоря о старообрядцах, цареборцах и других. Во-вторых, многие мотивы приходили «импортно», из других стран, обрастая местными интерпретациями, уж поди разберись. В-третьих, и это, пожалуй, самое главное: икона – абсолютно живое дело, она живет и развивается. Поэтому появляется на ней не только такой ужас, как Сталин, общающийся с Матроной Московской, но и, такое, хм, допустим, как алтарь с изображением Диего Марадоны или такая «прелесть» (не в православном значении термина «прельстительный»!), как Богоматерь на велосипеде (что призвано показать, как она торопится помочь, ответить на многочисленные и географически разнесенные запросы о помощи).
И если с тем же велосипедом не нужно быть знатоком из «Что? Где? Когда?», догадаться можно, то с другими необычными сакральными изображениями без подсказки не обойтись. Что символизируют девушка на Луне или крест с цветами и руками? Почему Христос вдруг берет в руки меч или сидит провизором за прилавком аптеки, а младенец лежит на блюде разрезанным на куски? В данных примерах мы смешали как средневековые аллегории, так и шифр современных икон, они представляют одинаковую сложность, временной фактор не главное.
Настоящими загадками тут выступают и пояснительные надписи на иконах. «ББББ ВВВВ» – с какой попытки даже воцерковленный человек отгадает, что это «Бич Божий бьет бесов, всей Вселенной возвещает веру»? Семантика священных изображений, да простят меня за кощунство, своей герметичностью напоминает систему уголовных татуировок – и там и там количество куполов, крестов и звезд на них имеет свое очень определенное значение.
Посему самые экзотические виды тетраморфов, вотивов и прочих необычностей не только четко считывались, но и имели функциональное значение – целительное ли, идеологическое ли. Так, рыбаки писали святые лики на камбалах не из-за попытки постмодернистской инновации, а за неимением другого подручного материала – камбала использовалась на отхожих промыслах, висела на телегах по дороге домой, а по возвращении становилась приношением в храм. В Португалии, скажем, в храмах до сих пор можно увидеть пластиковые или восковые конечности и прочие органы – это аванс или благодарность за уже совершенное божественное исцеление. Путин среди волхвов или Ленин с револьвером – вполне легко считываемые конструкты.
В книге, кстати, прослежен не только генезис подобных образов, но и его влиятельные миграции: из какой страны или течения пришло данное изображение, куда оно пошло дальше. Ведь влияние было (и есть!) обоюдным. Не только некоторые коммунистические плакаты вполне буквально воспроизводили иконическую образность, но есть и иконы, впитавшие в себя художественное влияние, скажем, русского авангарда.
За это и многое другое «Иконографическому беспределу» можно только пожелать успеха на нынешнем «Просветителе» и самого широкого распространения, ведь теперь, увидев на иконе Богоматерь-русалку или Христа в окружении отрезанных ушей, можно не ужасаться и не штудировать весьма редкие источники.
Сергей Зотов. Иконографический беспредел: необычное в православной иконе. – М. : Эксмо, 2021. 368 с.
