«Главное, на чем держится цивилизация, — это вера в возможное бессмертие». Антрополог Сергей Мохов — о новой книге, праве на смерть и коммерциализации чувств
В издательстве Individuum выходит книга «История смерти. Как мы боремся и принимаем» антрополога Сергея Мохова, который занимается изучением социальных и культурологических аспектов человеческого умирания. В новой книге он рассуждает, как отношение к смерти на самом деле зависит от культурных практик, общественных убеждений и развития технологий. «Сноб» поговорил с Сергеем Моховым о том, боятся ли люди смерти и почему представления об этом процессе меняются вместе с культурой и экономикой
Фото: Из личного архива. Все фото с сайта https://snob.ru/entry/195846/
Что такое смерть
Название вашей книги «История смерти» предполагает, что смерть — это событие во многом культурное. И хотя говорят, что люди умирают в одиночку, все-таки окончание жизни каждого человека происходит в определенных обстоятельствах, влияет на других людей, требует от них практической или эмоциональной реакции. Можно ли как-то разделить биологическое и социологическое в смерти человека? Разрушение белкового организма от исчезновения социальной единицы?
Честно говоря, я не уверен, насколько для современных социальных наук вообще допустимо разделение социального и биологического применительно к человеку. В целом же при выборе смерти как объекта изучения возникает, скорее, другая серьезная проблема: невозможно точно концептуализировать, что именно ты изучаешь. Из смерти нельзя сделать что-то простое, предмет. Главный антагонист смерти — это жизнь. Если мы изучаем смерть, можно поставить вместо смерти жизнь и сказать, что мы изучаем жизнь — тогда станет понятной бессмысленность этого выражения. Разве возможно изучить жизнь? Конечно нет, потому что это слишком глобально. В какой-то мере это относится и к смерти.
Мне кажется это не совсем верное противопоставление, потому что смерть — это конкретное событие, в отличие от жизни, которая является процессом.
Это тоже довольно дискуссионный вопрос. Смерть или по крайней мере умирание точно так же являются процессами. В этом плане мне импонирует Клод Леви-Стросс, который говорил, что антропология занимается изучением постоянного распада, постоянного всеобщего умирания. Но все же в попытках найти приемлемое определение я себе представляю смерть как отсутствие субъектности, когда ты сам для себя (если можно так говорить) понимаешь, что твоя субъектность прекращена. Именно на этом уровне возникает различие между биологическим, когда ты перестаешь быть живым организмом и становишься трупом, и социальным, когда ты перестаешь быть активным участником социальной жизни, совершать в ней какие-то поступки. Поэтому паллиативная хосписная помощь заключается в том числе и в поддержании этой субъектности. Там обязательно предложат пациенту различные блюда на выбор, предложат какие-то развлечения. Это помогает стирать границы между привычной жизнью и умиранием.
В определенном смысле субъектность у человека может прекращаться и во время жизни. Например, он может сойти с ума, быть признанным полностью недееспособным.
Да, это концепт социальной смерти. Кстати, в грядущем номере журнала «Археология русской смерти» выйдет замечательный перевод статьи, где рассматривается проблема деменции и аналогий с образом зомби. Ведь на самом деле человек с деменцией — это человек социально мертвый, потому что мы знали его личность, но больше этой личности нет. Действительно, в этом плане стареющий человек, вставший на путь утраты ментальной и физической сохранности, — это человек, приступивший к умиранию. Современный мир — это совокупность растянутых смертей — социальной и физической, которые не всегда накладываются друг на друга. Между ними нет четкой границы. Но некоторое понимание взаимосвязи социального и физического, смерти как потери субъектности все же есть. И мне нравится такой взгляд на смерть.
Как медленно мы умираем
Как бы вы описали отношение современного человека к процессу умирания и смерти? Какая эмоция преобладает в отношении к этому событию, которое всем нам предстоит? Это все тот же древний страх? Или что-то еще? Вносит ли окружающая современность свои коррективы?
Про все человечество в данном случае говорить, наверное, не стоит. Но если иметь в виду современного человека условно западной культуры, который погружен в мир технологий и с помощью этих технологий взаимодействует со многими другими людьми в Европе, Америке и других частях света, то я думаю, что этот страх никуда не делся. По-видимому, это наше врожденное свойство. Мы не можем по-настоящему представить жизнь без своего участия в ней. Если человек действительно поймет, что мир никогда не закончится с его смертью, солнце все равно продолжит вставать, а огонь гореть, даже если ты достиг пределов известности и величия, это будет для него катастрофическим экзистенциальным открытием.
Но все же сейчас происходят очень важные процессы, затрагивающие все человечество и меняющие процесс умирания в XXI веке. Смерть медикализуется. Из-за успехов медицины процесс умирания настолько растягивается по времени, что становится частью повседневной жизни. Вы теперь редко умираете от какой-то одной болезни или сердечного приступа. Теперь у многих может быть целый букет различных заболеваний, которые сопровождают вас долгие годы, постепенно ухудшают ваше состояние, но медицина будет вас поддерживать. Человек может постепенно дряхлеть в течение нескольких десятилетий. В этом смысле смерть и умирание перестали быть трагическим одномоментным событием. Они превратились в долго развивающуюся историю, которую надо как-то иначе осмыслять. При этом важно, что религиозный язык, который прежде объяснял подобные вопросы, теперь утратил свою монополию. Речь идет не о замене одной монополии на другую, скажем, религии на медицину. Вовсе не медики сейчас говорят про смерть. Точнее, не только они. Сейчас невероятное количество специалистов и активистов разрабатывают свой язык. На мой взгляд, раньше этих дискурсов не было. Это очень интересно, и за этим стоит наблюдать.
По-видимому, вы имеете в виду, прежде всего, психологов?
Психологами и психотерапевтами все не исчерпывается. Например, представители так называемых new social movements, то есть новых общественных движений, возникших на Западе в конце 1960-х, сейчас пытаются определить, как говорить о смерти политическим языком. Это в полной мере относится и к движению Black lives matter — «Черные жизни важны», проявившему себя во время последней волны беспорядков.
BLM стало гиперактуальным на фоне коронавируса, в том числе и потому, что статистика смертей от ковида в Америке продемонстрировала глубокие социальные и расовые расслоения. Оказалось, что умирают люди, которые не могут оставить работу и работают в жизненно важных сферах, часто за низкую зарплату. И в большей степени это касается цветного населения.
Мне кажется, что политический язык всегда должен был находить способы говорить о смерти. Просто потому, что страх смерти — одна из базовых эмоций, которую не могут не использовать политики, агитируя людей или манипулируя их страхами. В этом смысле XXI век мало отличается, скажем, от восемнадцатого.
Можно сказать и так. Но, на мой взгляд, отличие в том, что вот эти new social movements начинают использовать тему смерти, чтобы заниматься политической критикой современного капиталистического общества. Если мы посмотрим на критику современной похоронной индустрии, то мы видим, что аргументы этой критики применимы для многих других отраслей капиталистического хозяйства — скажем, говорят, что она непрозрачна, цинична и коммерциализирована, в ней навязываются ненужные клиентам услуги, она тоже загрязняет окружающую среду. Низовые политики леволиберального толка интуитивно поняли, что тему смерти можно очень эффективно использовать для проведения своей политической повестки.
Врачи, психологи и психотерапевты — люди, к которым, кажется, принято обращаться вообще «в любой непонятной ситуации». А политики — это те, кто обязан утверждать, что знают ответы на все интересующие людей вопросы.
К психотерапевтам и политическим активистам в случае поиска языка разговора о смерти добавляются многочисленные ответвления нью-эйдж. Эти движения сложно назвать целостной религией — скорее, это индивидуальный набор различных эзотерических представлений, которые можно комбинировать для собственного удобства. В общем, все предлагаемые подходы к разговору о смерти в итоге смешиваются в какой-то невообразимый Вавилон. За этим очень интересно наблюдать, особенно в публичной дискуссии, когда все эти языки, как карточки, меняются — в процессе разговора люди переходят с одного языка на другой в попытках объяснения тех или иных процессов или чувств, связанных со смертью.
Возможно, мы, привыкшие жить в рыночной экономике, которая постоянно предлагает альтернативы потребителям, в каком-то смысле являемся потребителями такого товара, как ожидание смерти? За человека борются разные школы?
В последнее время мы часто говорим про коммерциализацию чувств, эмоций и про то, что капитализм, конечно же, давно проник в эти сферы. И смерть точно так же коммодифицируется — превращается в потребительский товар. Ты потребляешь крафтовое пиво и все, что угодно. Тебе предоставляют различные комбинации разнообразных услуг. Действительно, со смертью происходит ровно то же самое.
При этом умирание растягивается на многие годы. Можно ли сказать, что современная экономика и современная индустрия заинтересованы в подобном долгом дряхлении, потому что с этим связаны определенные деньги, заказы на специфические исследования, особая сфера услуг?
Думаю, что все обстоит именно так. Поставщики социальных услуг конкурируют друг с другом. И государство все больше заинтересовано в том, чтобы отдавать обращение с дряхлеющими и умирающими людьми на определенных условиях коммерческому сектору, хотя бы потому, что общественная медицина с трудом справляется с потоком слишком долго живущих и слишком долго дряхлеющих людей, которые давно ничего не производят, но нуждаются в постоянной медицинской помощи. Очень интересно, например, утверждение некоторых исследователей, что современный мир будет вынужден пойти на одобрение эвтаназии, потому что просто не будет справляться с потоком стареющих граждан. Умирание действительно становится достаточно успешной коммерческой историей. Тот же коронавирус показал, что в целом коммерческий сектор достаточно успешно предоставляет социальные услуги.
Хуго Симберг. «Сад смерти», 1896. Иллюстрация: Wikipedia
Без романтической вуали
Мы говорим о разных обстоятельствах, факторах, которые влияют на отношение к смерти. Попробуем провести реконструкцию. Давайте возьмем образованного человека XIX века. Его взгляды на мир не так далеки от наших, как, скажем, представления человека Средних веков. И все же к смерти он, возможно, относился иначе. С чем это могло быть связано прежде всего?
Здесь можно потеряться в деталях, рассуждая о том, какие события могли повлиять на отношение к смерти в разные эпохи. Даже те, кто пережил ужасы Второй мировой войны и стали современниками ядерных бомбардировок, должны смотреть на смерть иначе, чем те, кто не застал эти трагические события. Таких событий не так уж мало, о многих из них принято говорить как о поменявших раз и навсегда отношение к смерти.
И все же я думаю, что гораздо важнее были не какие-то трагические события, а развитие европейской гуманистической мысли, которая последние столетия постепенно меняла взгляды на человека и создавала определенные институты, соответствующие этим взглядам. Скажем, развитие женского движения привело к изменению представлений о том, чем может и должна заниматься женщина. Изменилась, например, роль женщин в медицине и само представление о выхаживающей сестринской помощи. Так, Флоренс Найтингейл или сестры милосердия, работавшие с Николаем Пироговым во время Крымской войны, постепенно сделали возможным и современную паллиативную хосписную помощь.
В XIX веке в англосаксонском обществе была дискуссия о достойной смерти. Считалось, что джентльмену не пристало умирать в ужасных и эстетически отталкивающих условиях, в собственных испражнениях. Но этот разговор постепенно привел к мысли о допустимости эвтаназии. И тоже не сразу, а спустя десятилетия. Идея кремации появилась в XIX веке первоначально как радикальное предложение решить санитарные проблемы, связанные с захоронениями, и лишь много позже она превратилась в привычную деталь похоронного процесса. Вот эти изменения отношения к человеку меняют взгляды на его смерть больше, чем войны и ядерное оружие.
Пожилых людей становится больше, чем молодежи, и они не выглядят каким-то исключением в толпе молодых. Меняет ли отношение к смерти подобная демографическая структура современного общества Америки и Европы?
На мой взгляд, в такой структуре общества смерть проигрывает, поскольку теряет часть присущего ей прежде мрачного шарма. Прежде ее можно было романтизировать и героизировать, насытив чем-то визуально символически приятным: например, поразмышлять о туберкулезе как о романтической болезни, поговорить о самоубийстве как о таком меланхолическом выборе юноши или девушки или рассуждать о героической гибели на войне. Сейчас для все большего количества людей становится очевидным, что смерть — это достаточно мерзкая история, связанная с очень некрасивыми физиологическими процессами. Причем нам часто об этом говорят люди, которые занимаются хосписной паллиативной помощью. Поэтому появляется прагматика, рождается необходимость с этим что-то делать. Если раньше можно было приписать смерть року, поместить ее в какой-то красивый контекст, то сейчас это становится почти невозможным, очевидно, что в этом процессе нет ничего хорошего. Уже начинают приниматься решения по типу, что сделать, чтобы не обгадиться. Вспомним «Смерть Ивана Ильича» Толстого, где главный герой мучился не просто от боли в боку как от физической боли, но от боли, которая лишила его прежней спокойной и приятной жизни. Толстой много раз повторяет через Ивана Ильича, что он лишен приятного досуга, то есть приятной беззаботной жизни — вот и смерть становится неприятной и лишает того, к чему привык западный человек. Отсюда и проекты бессмертия, эвтаназии. То есть все направлено на то, чтобы вернуть человеку иллюзию счастливой сытой инстраграм-жизни.
Вопросу эвтаназии — развитию идеи о праве добровольного ухода из жизни и связанных с ней острых дискуссий — посвящен особый раздел вашей книги. Как вам кажется, будет ли выработан социальный консенсус по таким сложным этическим вопросам, которые затрагивают право распоряжаться жизнью и смертью? Или эвтаназия и аборты обречены остаться предметом яростных и неразрешимых споров?
Я пытаюсь показать в книге, что сторонники и противники эвтаназии принципиально различаются во взглядах на человека и человечество. Если мы смотрим на сторонников эвтаназии, то, как правило, это будут люди скорее либеральные по своим взглядам, которые верят в добрую природу человека и для которых субъект человека имеет высшую ценность, а другие вещи не так важны. Противники же эвтаназии считают, что человек глуп по своей природе, совершает ошибки и ему нужна железная воспитательная рука государства, которая должна жестко пресекать такие вещи, как добровольный отказ от жизни. Поэтому, конечно, никакого общемирового консенсуса по этому вопросу не предвидится. Он всегда останется полем для болезненных идеологических дискуссий.
Но очень важно понимать, что, в отличие от ситуации столетней давности, когда о праве на эвтаназию отвлеченно спорили этики и философы, сейчас этот вопрос становится практическим. Людей умирает все больше, многие могут годами находиться в беспомощном состоянии и страдать. Поэтому для долгих рассуждений о сущности человеческого достоинства остается все меньше места. На первый план выходят очень конкретные вопросы: «Что нам делать с этими тысячами людей? Почему бы не предоставить им выбор?» Пример некоторых европейских стран, например Голландии и Бельгии, показывает, что это становится все более определяющими соображениями.
Рассуждения о смерти, тем более решение связанных с нею этических вопросов всегда будет сложным в том числе и потому, что мы не знаем, что наступает после. Точнее, не готовы признать, что после — только лопух на могиле. Человеку комфортнее думать, что со смертью связана какая-то тайна. Мы сейчас живем в том мире, где тайн не так уж много. Для человека Средних веков смерть находилась все-таки в ряду многих других тайн непознанного мира. Сложнее ли современному человеку от того, что он примерно знает, как и что устроено во Вселенной, но по-прежнему не понимает, что будет с ним, когда он умрет?
Я не уверен, что для средневекового человека мир состоял из тайн. Он имел вполне четкую картину мира, которая была более понятной и логичной, нежели у современного человека. Тогда был очень понятный религиозный язык, который давал четкое объяснение, что с тобой будет, и спорить с ним было не так уж просто. А мы-то как раз живем в абсолютном плюрализме мнений и постоянно должны критически оценивать различные взгляды (хотя многие, конечно, этого не делают). Мне кажется, что современный человек в этом плане более уязвим. Он просто не может проверить большинство вещей, о которых ему что-то известно. На самом деле в современном мире взаимоотношения человека и науки построены на доверии. К примеру, вы ничего не знаете про работу ядерного реактора, и все, что вам остается сделать, — это поверить какой-то теории. Так же происходит и со смертью. Здесь тоже присутствуют и борются самые разные дискурсы.
Какому из них человек доверяет больше, а какому меньше, — это хороший вопрос, который ждет своего исследователя. Но я думаю, что те из них, что дают какую-то надежду на посмертие, имеют больше шансов встретить своих почитателей, чем какие-то радикальные проекты полного умирания и полного исчезновения человека после прекращения физической жизни.
Если говорить о комфорте, то важен и другой аспект смерти — переживания близких покойного. Как современный мир предлагает обращаться с горем? Ведь это столкновение с очевидным дискомфортом.
Переживание горя — важная часть смерти. Раньше для подобных практик существовали строгие религиозные и фольклорные рамки с прописанными ритуалами поминовения. Но сейчас вокруг горя также существует своя обслуживающая инфраструктура. Различные специалисты могут предложить вам поработать с собой, со своим «я» в связи с переживаниями.
Многие современные психотерапевтические методики приучают человека к мысли, что он ни в коем случае не должен страдать, а у его неприятных ощущений и переживаний всегда есть причина и часто конкретный виновник, совершивший в его отношении какой-то недопустимый поступок. Не получается ли с этой точки зрения, что близкие люди виноваты в том, что они умирают и доставляют страдания тем, кто стремится жить в комфорте и гармонии?
В этом как раз нет ничего современного. В русской традиции поминальных плачей постоянно говорилось: «А на что ты меня оставил?» Мне кажется, что в плане горевания человек всегда был направлен больше на себя, его не интересует мертвый, потому что ему уже ничем не поможешь. А для современного человека, привыкшего к определенным психотерапевтическим практикам, смерть близкого — это тоже очередной челлендж, с которым он должен справиться. То есть он должен отходить на группы, писать в инстаграме и фейсбуке посты, может, блог вести по гореванию, которое превращается в некий сторителлинг. Показателен путь блогера Екатерины Диденко, потерявшей мужа, когда во время празднования дня рождения в бане отмечающие решили бросить в бассейн 25 килограммов сухого льда и задохнулись. После прямых эфиров о своих переживаниях она обзавелась подписчиками. Сейчас она делает себе пластические операции груди и рассказывает, как ей это помогает бороться с горем. Это полноценное шоу, за которым следят люди. Она рассказывает, как она теперь живет с двумя детьми, как она заново выстраивает свою жизнь. И это как раз хороший пример того, что такое современное горевание. Возможно, мы движемся в эту сторону.
Жизнь без смерти
Верит ли современный человек в бессмертие? Нужно ли оно ему?
Безусловно. Вообще главное, на чем держится цивилизация, — это вера в возможное бессмертие. Современный человек в этом плане никуда не делся, он точно так же по-разному отвечает на базовый вопрос: «Что такое человек?» — и в том числе поэтому верит в разные виды бессмертия. Например, сейчас набирает популярность идея цифрового бессмертия: верящие в нее по сути согласны с представлениями о том, что тело — это просто грубая машина из мяса, которая временно дается нам, чтобы создать личность — набор неких уникальных когнитивных процессов, который можно сохранить в цифровой форме. Другие верят, что мир абсолютно материален, а значит, человек не может существовать вне тела, через которое он взаимодействует с миром, и тогда им предлагают проект физического воскрешения в будущем, с помощью крионики. Так что надежда на бессмертие никуда от нас не делась.
Все легендарные представления о физическом бессмертии предполагают, что условно после Золотого века оно будет даровано лишь избранным. А смерть останется необходимой частью мирового порядка. Хотят ли люди бессмертия для всех? Или человек мыслит таким образом, что все умрут, а он один останется?
Люди верят прежде всего в собственное бессмертие. Мне кажется, их мало интересует, что будет с остальными. Но в том, что проект бессмертия должен быть реализован, они уверены. Когда говоришь с людьми в хосписе, видно, что они имеют некоторое представление о значении своей жизни и возможности ее продолжения, хотя бы на символическом уровне, в чьей-то памяти. С другой стороны, мне неизвестна ни одна фантастическая социальная утопия, которая рисовала бы общество бессмертных лишенным любых социальных проблем. Есть христианская мысль, согласно которой человек грешен, потому что он смертен. То есть он вынужден воровать, убивать и обманывать, просто чтобы продлить свою жизнь, хотя эти методы осуждаются обществом. Но мы не можем представить, какой будет мораль бессмертного человека, что будет его мотивировать к тем или иным поступкам и что сдерживать. В этом смысле потенциальное бессмертие может стать еще одним инструментом власти и угнетения, всех возможностей которого мы даже не знаем.
Многие философские труды и литературные упражнения посвящены моральной неоднозначности вопроса бессмертия. Почему тогда, несмотря на предостережения, человек все равно продолжает к этому стремиться?
Видимо, смерть — это природный страх человека, который не привязан ни к каким его культурным и социальным особенностям и сохраняется с нами на протяжении всей истории. Это просто часть нашего бытия человеком. Никто не стремится умирать.
COVID-19 и XX век
Важным этапом формирования наших взаимоотношений со смертью, по-видимому, стоит признать пандемию COVID-19. Как, на ваш взгляд, повлияло на человечество воплощение одного из главных страшных сценариев популярной культуры — распространение новой смертельной болезни?
Не думаю, что пандемия принесет что-то принципиально новое. Человек обладает удивительно короткой памятью. Никто не вспомнит то, что обсуждалось неделю назад. Если исходить из того, что созданные коронавирусом сложности останутся на нынешнем уровне, а в будущем ситуация будет как-то преодолена, то никакого влияния на наше восприятие смерти это не окажет. Я думаю, что переживания, связанные с тем, как нас может затронуть COVID-19, ничем не отличаются от опыта столкновения с другими болезнями, онкологией близких и другими подобными вещами. Что касается страха стать случайной жертвой, то вспомните, как лет 15–20 назад мы могли испытывать такой же страх перед терроризмом. Некоторые визионеры хотели бы думать, что с этого года мы все уйдем в цифровую реальность, а коронавирус изменит мир, как чума изменила Европу. Но объективно коронавирус распространяется не так интенсивно, и страх перед ним не сравнится со страхом перед чумой, которая выкашивала человечество в течение столетий.
А как воспринимают смерть современные жители России? Влияют ли на это какие-то насущные и окружающие нас сейчас явления? Или все объясняется нашей историей, особенно прошлого столетия?
Я думаю, что современный российский человек — это забитый субъект, не чувствующий своей субъектности. Поэтому он и не рефлексирует по поводу смерти — он не очень способен говорить и о жизни. Собственно, в Европе и на Западе вообще публичное обсуждение разных вопросов, связанных со смертью, — это способ прежде всего выразить свое отношение к жизни, к каким-то личным и общественным вопросам, кажущимся тебе важным. Поэтому, например, никакой разговор об эвтаназии в России невозможен — для этого нужна традиция подобных философских дебатов. Сложно в нашей стране говорить и о хосписной паллиативной помощи. Для этого должны быть другие представления о качестве жизни, а значит, и другие ожидания, связанные с уходом из жизни. Когда у многих людей, простите, деревянный туалет, как мы знаем по статистике Росстата, тяжело говорить о хосписах, где будут осуществляться практики, явно отличные от повседневной жизни этих людей. В этом плане отношение российского человека к смерти очень простое. Оно как раз проявилось в реакции на предписания по профилактике коронавируса. В основном, отношение было фаталистическим. «Ну не надену перчатки и маску, ну и что? А если сдохну, то и ладно». Мы видели исключения в Москве и некоторых других городах, но это связано с тем, что здесь живут люди среднего класса, с уже появившимися привычками к другому качеству жизни. Именно здесь возможен переход к обсуждению вопросов эвтаназии и хосписов, поскольку люди задумываются над этими вопросами. В целом же в России тяжелый опыт XX века до сих пор влияет на то, как мы принимаем смерть или думаем о ней.
Подготовил Станислав Кувалдин
Книгу «История смерти. Как мы боремся и принимаем» Сергея Мохова можно заказать в Букмейт Киоске по промокоду SNOB со скидкой 15%. Акция действует до 10 августа.
