От редакции. В начале года в лонг-листе премии «Нацбест» была заявлена рукопись Татьяны Леонтьевой «Татьяна, 30 лет, Овен». «Это смешные, грустные, горькие, мудрые, пронзительные, смелые, откровенные рассказы, где все сюжеты взяты, что называется, из того, что в данный момент оказалось под рукой», — пишет один из критиков. В конце года сборник рассказов выйдет в издательстве «Фолиант», получив название «Суп без фрикаделек».
Иллюстрации московского художника Сергея Титова.
Татьяна Леонтьева
Провожающие, выйти из вагона!
Я вытираю голову полотенцем и вздрагиваю от телефонного звонка. Это Миша, мой бывший муж. Чего ему опять надо? Зажимаю телефон плечом и спешу по коммунальному коридору к себе в комнату.
— Ты это, — бубнит Миша, — позвони Инге. У нее мама умерла.
Вот черт. И это в новогодние праздники!
Хожу по комнате туда-сюда и заставляю себя позвонить. Когда у кого-то случается несчастье, сразу чувствуешь себя виноватым. Что у тебя мама жива-здорова. И даже папа жив-здоров. Вот я наберу номер и что скажу? Прими мои соболезнования?
Набираю номер:
— Инга. Мне Миша сказал. Я чем-то могу помочь?
— А чем тут, Танюш, поможешь-то?
— Ну… деньгами, например?
Инга — Мишина соседка. Инга слушает Киркорова и Диму Билана, Миша слушает Андрея Миронова и «Кинг Кримзон». Миша на досуге сочиняет песни и читает Достоевского по сто сорок первому разу, Инга решает сканворды и играет в тетрис. Правда, оба они любят смотреть телевизор, особенно футбол. И оба не дураки выпить. На этой почве и сошлись как-то, выйдя покурить на общую лестничную площадку. За годы соседства оба изрядно устали друг от друга, но составили очень прочный тандем.
Мише не на что пить, а Инге не с кем. Миша не работает, а Инга работает: кондитером, приемщицей стеклотары, охранницей. Всегда принесет голодному Мише котлет, притащит магнитофон, и после третьей банки они сговорятся на Глюкозе, как следует поспорив о Билане и Миронове.
В этих домах некогда квартировали солдаты. Потом казармы превратили в коммуналки. А в Мишиной квартирке ютился дворник. От Ингиной комнаты Мишу отделяет малоубедительная стена. С его стороны — уборная и душ. Вода стекает в отверстие в полу, просачиваясь на Ингину сторону.
Не видя друг друга неделями, они конспектируют события: сколько раз Миша уходил в запой и стучал кулаками в стену, какими словами ругалась на Ингу мама и сколько раз после этого хлопала дверь подъезда.
Я жила с Мишей, а Инга жила с мамой и маминым Колей — невнятным тщедушным и беззубым мужичком. В крошечной комнатенке.
Отгороженная от их семейной жизни только старым сервантом.
На стене висели календари с пейзажами и постеры из журналов. Холодильник был покрыт наклейками от жвачек. Отовсюду выглядывали куклы и мягкие игрушки. Сервант с аляповатыми детективами украшала фотография в рамочке: молодая мама держит за руку пятилетнюю пухленькую Ингу.
Угол комнаты был отгорожен доской, за которой шуршал кролик. Нет, Инга не сама его завела. Кролика подарил Федька Евтюхин, друг Ингиной юности. Я никогда не понимала, как можно подарить животное на день рождения. Это же все равно что ребенка подбросить. Кролик был ангорский, почти слепой и совершенно беспомощный. Инга не особенно обрадовалась подарку, но отнеслась к нему со всей ответственностью. Стригла его, кормила и иногда приносила к нам прогуляться по дивану. Кролик дрожал от страха, и тогда Инга прятала его на груди.
У мамы была внешность состарившейся девочки. Волосы в хвостик, птичий носик. Худенькая как ребенок. Инга, напротив, с каждым годом покупала все более просторные кофты, как будто наращивала защитные слои.
Я пыталась Ингу радовать. Но если я дарила гель для душа, оказывалось, что она не пользуется гелем для душа. Если дарила фотоальбом — оказывалось, что фотографий набирается только на половину. Когда Инге исполнилось тридцать, мы с Мишей решили устроить ей сюрприз. Купили тридцать воздушных шариков. Миша надувал, а я завязывала хвостики. Потом тайком перенесли к ней в комнату, пока Инга была на работе. Мы с Мишей предвкушали успех нашей затеи. Я даже подпрыгивала от нетерпения. Вечером зашла Инга и сказала с порога:
— Вы головой-то подумали? У нас там теперь развернуться негде.
Я пыталась с Ингой дружить. Иногда после того, как за стенкой стихали крики, она приходила в мрачном расположении духа. И я старалась ее утешать. Я говорила:
— Ну, так же не будет вечно. У тебя кто-то появится — и ты переедешь.
Инга тогда смотрела на меня с жалостью и отвечала:
— Ты, Танюш, еще молодая и пороху не нюхала. Им всем одного надо. Так что знаю я эти «появится». Спасибо, проходили, больше не хочется.
— Вот только жалеть меня не надо, ясно? — И передергивала плечами.Когда у меня заканчивались слова, я пыталась ее приобнять. Инга всегда сбрасывала мою руку и говорила:
Хотя случалось ей и расплакаться.
— Она мне такие вещи говорит… — всхлипывала Инга. — Да что я ей сделала? И этот Коля…
Я не выдержала:
— Да что это такое, в конце концов? Если бы у меня была такая мама…
Инга резко встала, одернула кофту и сказала:
— Слышь, ты? Рот закрой.
Смотала магнитофонный провод и ушла домой.
На Новый год мы торжественно шли к соседям. Миша надевал шапочку Деда Мороза, Инга брызгала прическу лаком с блестками, мама красила губы красной помадой. Приходил Федька в белой рубашке. Стол ломился от закусок: зимний салат, бутерброды с красной икрой. А когда уже никто не мог встать, отяжелев от еды, Ингина мама вскрикивала:
— А горячее! Курицу-то с картошкой кто будет есть?
Федька кричал:
— Мама! Вы как всегда на высоте! — И аплодировал.
А мы восторженно тянули:
— Куда-а-а? Если только чуть-чуть…
Так начинался всякий праздник, к концу которого Мишина шапочка сползала в салат, а Ингина мама вдруг ни с того ни с сего начинала толкать ссутулившегося Колю:
— Ну а ты расселся? Я тебе говорю, чего ты расселся? — И голос ее становился все тоньше и пронзительней.
Застолье заканчивалось неизменным скандалом.
Инга ходила на работу, мама тоже ходила мыть посуду или принимать стеклотару. Но иногда она покупала несколько бутылок портвейна и на работу ходить переставала. Потом поправлялась, искала новую… К пятидесяти она нажила диабет и эпилепсию.
Инга ходила за ней как за ребенком.
— Она совсем белая, — рассказывала она. — Вообще ничего от мамки не осталось.
В те новогодние праздники мы не ходили к Инге. Коля давно не жил с ее мамой. Я давно не жила с Мишей. Инга взяла себе на пропускном пункте, где работала, несколько смен подряд. А когда вернулась домой, обнаружила маму мертвой.
Морг расположен за Мечниковскими больницами. Мы шагали по тропинке между сугробами след в след: Инга, Миша, Федька, Ингина напарница Ульяна и я.
Погрузились в машину и отправились в крематорий. Я огляделась. Советские интерьеры, продавцы цветов. Люди сидят на лавочках, как в приемной у врача. Никто не плачет, некоторые даже смеются.
В холл из нижних покоев поднимается мужчина в строгом костюме и выкрикивает:
— Провожающие Иванова! Пройдите в зал!
Ну, Петрова там или Сидорова. Так и кажется, что сейчас добавит: «Провожающие, выйти из вагона!»
Я слушала разговоры провожающих, смиренно рассевшихся по лавкам: «Девять тысяч гроб»… «За срочность пять тысяч»… Наконец вышли и за нами. Я поняла, что впервые слышу фамилию Ингиной мамы.
Мы спустились вниз к малому залу. По коридору сновали попы: один седовласый, другой с красной шеей. Я загадала, чтобы к нам пришел седовласый. Но явился красношеий.
Гроб был покрыт самоклеющейся пленкой, какой оклеивают школьные парты. Я никогда не видела покойников и Ингину маму в гробу не узнала.
Священник замахал кадилом. В голове моей завертелись мысли: «Вот сейчас за десять минут он заработает три с половиной тысячи рублей. Или нет, должен же он с кем-то делиться…» Нам раздали бумажки с молитвой, но я не могла разобрать ни слова. Инга подошла к маме, поцеловала ее в лоб, вытерла слезы и отвернулась. Дверки распахнулись, и потрепанный гроб опустился куда-то вниз, как в преисподнюю.
Домой ехали в молчании.
На столе у Инги был зимний салат и бутерброды с красной икрой.
Настроение у всех сделалось неуместно приподнятое. В какой-то момент даже принялись чокаться и смеяться.
Ульяна завела разговор о загробной жизни. Инга одернула ее:
— Да нет ее, этой самой души, не-ту. Сказочку люди придумали, вот и все.
— Нет, Инга, не скажи. Вот мы когда маму хоронили, так к нам бабушка пришла, царствие ей небесное…
Инга выпучила глаза:
— Ну и как это она к вам пришла?
— Да как! Сидим поминаем. Я еще не пьяная, Витька не пьяный, а тут диван ка-а-а-ак скрипнет, как будто кто сел на него! А на диване-то Петька один сидел, так ему всего девять лет было.
— Пружина, блин, у вас в диване лопнула, вот и скрипнуло!
— Нет, вот так скрипнуло, как будто человек садится, — настаивала напарница.
— Взрослая баба, а всякую ерунду собираешь! Какой человек? Какое садится? Пружина, я тебе говорю, что тут непонятного! И никакая, блин, не бабушка! И никакая не на фиг не душа!
— …А кто же тогда? Ведь скрипнуло-то прямо как под бабушкой.
Я вернулась домой и долго ворочалась в постели. Хорошо, думаю, мы проводили Ингину маму. Но можно ли смеяться на поминках? И как это отразится на нашей загробной жизни?
Когда мамы не стало, Инга долго говорила, что сделает перестановку, а комнату отремонтирует. Но до ремонта дело не дошло. Все так же висели на стенах календари, все так же за перегородкой шуршал кролик. Мягкие игрушки собрались вокруг маминой фотографии, которую Инга достала из альбома и вставила в рамочку. Она ограничилась тем, что передвинула сервант к стене. Федя предложил помочь, но Инга сказала, что и сама может, зачем, не надо помогать, она сама. Трехъярусный старый сервант.
А через полтора года умер и кролик.
Рассказ напечатан в журнале «Тверьлайф«.
