«Вышла из роддома со справкой о смерти». Личный опыт мамы, ребенок которой умер вскоре после родов

Фото с сайта https://lady.tut.by/news/life/621411.html

Я решилась написать этот текст, потому что стала свидетельницей одной ситуации: две барышни обсуждали общую знакомую — мол, ей уже за сорок, а она все не замужем и детей нет.

Дело в том, что я знала эту женщину и то, что когда-то она была замужем. И ребенок у нее тоже был, только умер спустя несколько часов после рождения. Но кому это интересно? Мало кто из женщин признается или проговорится о том, что они вроде как тоже мамы, но не совсем. Потому что их дети умерли, едва появившись на свет.

Если честно, рассказывать о том, что у тебя умер ребенок в родах, отчего-то неловко. Как и шестнадцать лет назад, так и сейчас. Ты как будто проживаешь жизнь в каком-то неизвестном тебе статусе. Когда ты вроде стала мамой, но не совсем. И вроде как не имеешь права так называться. Ведь ты не качала своего ребенка на руках ночами. Не кормила грудью, не гуляла с коляской по парку. Все, что тебе досталось, — это прожить девять месяцев вместе с ним, пока ребенок находился внутри твоего живота, а потом получить свидетельство о смерти.

И хорошо, если ты вписала в бумажку то имя, которое выбрала, пока носила ребенка в себе. Может быть и так, что придумываешь его наспех, чтобы заполнить несчастный листок.

И ты со своим горем остаешься совершенно одна. Как женщина, как мама… Но вынуждена коммуницировать с огромным потоком людей, которые видели тебя с животом. На радостный возглас коллег: «Ну что, как назвали»? — отвечаешь скомканно: «Она умерла. Назвала так-то». И тонешь во взглядах, полных сочувствия и смущения. Пытаешься как-то спасти этот неловкий момент, сместить вектор на что-то другое вроде: «А погода сегодня чудесная! Как твои дела?». И ожидаешь, когда же собеседник аккуратно попрощается с тобой.

А потом рыдаешь на дне ванны, еле сдерживаясь, чтобы не полоснуть по венам бритвой. И, прогуливаясь по городу, отовсюду слышишь плач младенцев и замираешь, глядя на матерей, которые устало и счастливо поднимают детей на руки.

Ты ждешь, когда закончится этот период знакомых и друзей, которые в курсе твоей ситуации, чтобы перестать отвечать на вопросы. Чтобы замереть в коконе личной драмы и попытаться ее пережить. Чтобы не слушать: «Ну ничего, еще родишь», «Господу виднее».

Ты помнишь, как в роддоме тебя переселили в отдельную палату. Врачи понимали: той, у которой ребенок умирает в реанимации, не место среди мамочек. Тут надо деликатно. Кто знает, что будет через пять минут, через два часа, через сутки.

Через два дня мужской голос сообщит сухо: «Ваш ребенок умер». И тебе дадут один день, чтобы закрыться в палате и выплакаться. Принесут таблетки, чтобы пропало молоко. И еще одну — «для сна».

Благодаря таблетке «для сна» погрузишься в странное зыбкое состояние, и происходящее станет будто сном из мультфильма «Ежик в тумане», где ты бредешь в одиночестве и ищешь уже несуществующего человека.

До выписки будешь слышать, как ночами плачут младенцы, и, вслушиваясь в тихое плаксивое мычание, впервые не раздражаться детским криком.

Выписываешься тайно, выходя из роддома со справкой о смерти. Проходишь через главный вход с понурой головой, без цветов и поздравлений, с грудью, еще полной молока, и болью до краев души. С мутной головой от таблеток «для сна». Их действие продлится еще пару суток, а потом, когда похороны и родственники вокруг суетливой толпой, вдруг прекратится. И ты ощутишь, что такое быть оголенным проводом и бить током без разбору каждого, кто до тебя дотронется.

Запомнится с того дня лишь укол успокоительного от приятельницы-врача и гроб размером с походный рюкзак, опущенный в землю. А потом, дома, за поминальным столом будут разговоры о том, что зима выдалась холодная, «ты где праздновать Новый год будешь?» — полушепотом, чтобы ты вроде как не услышала.

Ты думала, что худшее — это все пережить. Окажется — нет. Худшее — это стать тем самым неопределенным статусом, когда поддерживать тему материнства в кругу знакомых будет очень неловко. Ты ведь в курсе: какие анализы надо сдавать, токсикоз, тяга к сладкому, слезливость и раздражительность, а потом — подготовка к родам. И сами роды — мучительные, но в предвкушении того счастья, когда забудется вмиг и боль, и унижение от самого процесса.

Ты вроде бы можешь поучаствовать в диалоге, но осекаешься: а стоит ли? Ведь придется признаваться в пережитом, а на это ты не способна. Как и врать, что, мол, подруга рассказывала. И ты выключаешь себя из этой жизни. Делаешь вид, что не в курсе, каково это — девять месяцев носить под сердцем ребенка и ожидать его рождения, проживая все этапы триместров.

И обязательно кто-то, кто не в курсе, скажет тебе: «Вот родишь — тогда поймешь». Или: «Ой, ты такая худая, но забеременеешь — поправишься». А ты ничего, молчишь и держишься за невидимый столб внутри тебя, за нечто уставшее внутри, что зовется душой.

Через какое-то время решаешься снова стать мамой. И от мысли, что придется пройти все это заново, становится плохо вплоть до панических атак.

На радостные возгласы и поздравления ты не реагируешь. Даже хамишь. Ну не можешь ты радоваться и прыгать, как дрессированная кошка, от того, что внутри тебя ребенок. И просишь заранее ничего не говорить, не покупать. И сама ты ничего не покупаешь. Ни кроватки, ни подгузников, ни распашонок.

«Суеверная что ли?» Тебя пытаются «зарядить позитивом», а ты думаешь только о том, как не разреветься и не сказать правду. О том, что не суеверие это, а знание, каково это — возвращаться в квартиру и не понимать, куда теперь деть упаковку подгузников, погремушку, нежные белые пинетки, связанные бабушкой. Ты находишься среди детских вещей и сходишь с ума, а ночами слышишь фантомные удары ножкой внутри живота и комкаешь рукой те самые пинетки белого цвета.

Все девять месяцев второй беременности тихо ревешь в ванной, чтобы не видел муж. Никому не говоришь, как тебе страшно. Что ты не знаешь, каково это родить — и обнять собственное дитя, в твоей памяти лишь человечек под колбой в проводах, а потом в гробу. Ни крика на память, ни ручки на ладони.

В роддоме другие беременные будут спрашивать: «Ребенок первый»? Остается только врать. Только каждый раз в этом вранье ты предаешь себя и ту девочку, у которой уже было имя.

А сколько женщин, так и не решившихся на вторые роды? Тех, кто смирился с обыденными замечаниями: «Будь ты мамой, поняла бы»… И снова, и снова хоронить дитя, которое, так случилось, прожило всего лишь несколько часов.

Однажды, когда думаешь, что призраки прошлого все-таки тебя отпустили и ты научилась врать, что мама одного ребенка, прошлое настигает.

Спустя несколько месяцев после похорон я поделилась произошедшим со своей учительницей, которая пережила тот же опыт. Хотелось поговорить, не притворяясь, обо всем этом — реанимации, реакции врачей, похоронах и груди, которая болела от бесхозного молока.

А через десять лет узнаешь — та учительница поделилась сомнениями с другим педагогом твоей школы: «Скорее всего, у нее ребенок не умер. Это она все придумала, потому что родила без мужа. А сама ребенка в детдом отдала. Она, когда все это рассказывала, не плакала. А была бы мамой, похоронившей дочь, рыдала бы».

Слухи рождаются быстрее, чем дети, и вот ты уже не мама, потерявшая дочь, а дрянь, которая сдала ребенка в детский дом. «Потому что не плакала» — такой аргумент без права оправданий. Ты сидишь, держишь в себе все это дерьмо, которое на тебя вывалили, чтобы ты знала о сплетнях (и хорошо, что сказали), и не понимаешь, почему люди настолько циничны. Даже те, кто вроде пережил то же самое, что и ты.

Понимаете, почему о мертвых детях лучше никому не рассказывать? Ты отчего-то всегда виновата. Всегда вынуждена оправдываться.

И ты берешь свидетельство о смерти и просишь мужа отвезти его в школу и положить той учительнице на стол. Со словами: «Пожалуйста, перестаньте распространять сплетни, что ваша бывшая ученица сдала ребенка в детский дом. Вот справка. Убедитесь». А потом испытываешь стыд за то, что пришлось все это делать.

Кто-то спросит: а зачем мне все это знать? Мир жесток, люди умирают, и это не новость. Я помню, как будучи беременной, поделилась с одной женщиной, что мне тяжело сейчас быть в положении. Потому что я уже была в этом статусе, но ребенок умер. И она сказала мне: «Ну и не надо было мне этого говорить. О таких вещах не сообщают».

Я все пытаюсь понять — почему? Почему женщины должны стесняться того, что они стали мамами без ребенка? Почему чувствуют себя виноватыми за то, что говорят правду?

Почему обязаны оберегать чувства других людей, но при этом сталкиваться с пренебрежением, с таким фидбеком, будто ты спекулируешь на жалости.

Да, иногда дети умирают, едва родившись, и, к сожалению, это происходит гораздо чаще, чем многие думают. Просто огромное количество женщин об этом не говорят, не признаются — они молчат. И многие даже не представляют, сколько знакомых женщин утаивают эту правду.

Но мы прячемся в обычной жизни, рассказывая все, как есть, лишь гинекологу. Потому что знаем, что, рассказав, снова почувствуем себя виноватыми, не такими, как все. Хотя вселенная сделала больно — тебе.

Марта Вишневская (имя изменено по просьбе автора)