В истории главного судебного процесса ХХ века еще остаются белые пятна. Одно из них – смерть помощника главного обвинителя от СССР на Нюрнбергском процессе Николая Зоря.
Несчастный случай
Последний раз Юрий Зоря разговаривал с отцом по телефону 20 мая 1946 года. Ему было тогда 17 лет, и он оканчивал школу. Договорились, что после выпускных экзаменов Юра приедет к отцу в Нюрнберг. Отец находился там в ответственной командировке.
В ночь с 22 на 23 мая отец умер. Его тело с простреленной головой нашли в съемной квартире на Гюнтермюллерштрассе, 22. Как сообщила советская делегация американским оккупационным властям, помощник главного обвинителя от СССР на Нюрнбергском процессе генерал-майор юстиции, государственный советник 3-го класса 39-летний Николай Дмитриевич Зоря погиб вследствие неосторожного обращения с оружием. Тело семья не получила. В Москву доставили лишь чемоданы с личными вещами и подарками для детей.
Никакого официального извещения о смерти семье тоже не выдали. Для поступления в военно-морское училище управлением кадров Прокуратуры СССР Юрию была выдана справка о том, что Н. Д. Зоря умер в результате несчастного случая. В 1952 году бюро ЗАГС Краснопресненского района Москвы оформило свидетельство о смерти, где указана та же причина – несчастный случай.
В книге Марка Рагинского "Нюрнберг: перед судом истории. Воспоминания участника Нюрнбергского процесса" к фамилии "Зоря" имеется сноска: "Трагически погиб 23 мая 1946 года при чистке личного оружия".
Однако дело по факту смерти называется "Расследование случая самоубийства". Русская же Википедия в статье о Нюрнбергском процессе снабдила абзац, посвященный смерти Зори, следующим примечанием:
Эта версия (то есть версия самоубийства. – В. А.) не лишена основания, поскольку Николай Зоря, как говорят факты его биографии, вполне мог решиться уйти из жизни, если бы он оказался перед необходимостью нарушить свои убеждения. Однако антисоветски настроенные авторы называют это политическим убийством, совершённым по указанию Сталина.
Поскольку все писавшие на эту тему серьезные авторы, включая зарубежных (в том числе, вынужден признать, Дэвид Ирвинг, известный британский историк и отрицатель Холокоста), ссылаются на мое расследование 1989 года, приходится признать, что это примечание относится ко мне. Советской власти уже нет, а я по-прежнему настроен антисоветски.
Через 73 года смерть Николая Зори остается загадкой. Юрий Николаевич Зоря, которого я знал и с которым сотрудничал, скончался в 1998 году. А теперь правды ищет его дочь, внучка Николая Дмитриевича Ольга. В своем обращении в Главную военную прокуратуру (письмо было переслано в Управление по надзору за расследованием особо важных дел Генпрокуратуры РФ) она пишет:
Мой отец, Зоря Ю. Н., выяснил, что дело, возбужденное Прокуратурой СССР в 1946 г. о расследовании обстоятельств смерти Н. Д. Зоря, хранится в архиве Главной военной прокуратуры с грифом "совершенно секретно", и в 1989 г. инициировал дополнительное расследование. В ходе расследования ГВП выяснилось, что в 1946 г. два свидетеля дали ложные показания, найденная в комнате Н. Зоря гильза от не принадлежавшего ему пистолета не принята во внимание, а два пакета с грифом особой важности, отправленные заместителю Генерального прокурора, исчезли по дороге в Москву...
"Наши люди в Нюренберге"
Авторы статьи УК РФ 354.1, запрещающей "отрицание фактов, установленных приговором Международного военного трибунала", возможно, забыли, что для начала эти факты надо опубликовать. Таково было одно из решений МВТ. В США материалы Нюрнбергского процесса изданы в 42 томах. В Советском Союзе и России – в восьми. Причем первые четыре тома – тиражом 75 тысяч экземпляров, пятый – 70 тысяч, шестой и седьмой – 5 тысяч, восьмой (он вышел в свет в 1999 году) – три тысячи.
В 1988 году, когда я начал заниматься процессом, существовал лишь первый том этого издания. Поэтому фонд 7445 Центрального государственного архива Октябрьской революции (ныне – ГА РФ), содержащий полный русский текст стенограммы, стал для меня откровением. Еще больше открытий содержали рабочие материалы советской делегации. Из них я узнал, что из Москвы действиями советских обвинителей, судей и следователей руководила правительственная комиссия во главе с Андреем Вышинским. Вот цитата из протокола заседания комиссии от 16 ноября 1945 года:
Кобулов (первый зам министра госбезопасности): Наши люди, которые сейчас находятся в Нюренберге, сообщают нам о поведении обвиняемых на допросах (читает записку). Геринг, Йодль, Кейтель и другие вызывающе держат себя при допросах. В их ответах часто слышатся антисоветские выпады, а наш следователь т. Александров слабо парирует их. Обвиняемым удается прикинуться простыми чиновниками и исполнителями воли верховного командования. При допросе англичанами Редера последний заявил, что русские хотели его завербовать, что он давал показания под нажимом. Это его заявление было записано на пленку.
Вышинский: Прокурор должен, где это надо, срезать обвиняемого, не давать ему возможности делать антисоветские выпады.
(ГА РФ. Ф. Р-7445. Оп. 2. Д. 391. Д. 55-56.)
"Наши люди в Нюренберге" – кто это?
Архив Нюрнбергского процесса я стал изучать для того, чтобы установить, при каких обстоятельствах и в какой форме там был оглашен (впервые) факт существования секретных протоколов к пакту Молотова – Риббентропа и почему советскому обвинению не удалось переложить на немцев вину за расстрелы пленных польских офицеров весной 1940 года. Обе темы были тогда не просто горячими, а раскаленными.
Мне хотелось составить представление о Международном военном трибунале не по пафосному фильму Романа Кармена и Бориса Горбатова "Суд народов", а представить себе рутину процесса, его, если угодно, закулисье. Я нашел в Москве нескольких бывших переводчиц-синхронисток и напросился к каждой из них в гости. Они попали в Нюрнберг молоденькими девчонками, никогда в жизни не занимались синхронным переводом (до Нюрнберга такого переводческого "жанра" вообще не существовало), эмоциональный стресс от личной встречи с главарями рейха и в целом от участия в таком событии был велик. Но именно по этой причине их юная память сохранила множество уникальных деталей, отсутствующих в официальной историографии процесса.
Именно от переводчиц я узнал о существовании группы офицеров госбезопасности, которых Кобулов назвал "наши люди в Нюренберге". Возглавлял ее полковник МГБ Лихачев Михаил Тимофеевич, замначальника следственного отдела СМЕРШ. Входили в нее сотрудники того же учреждения капитан Гришаев и старший лейтенант Соловов.
Ольга Свидовская (в замужестве Табачникова) называла Лихачева Мишей. Она написала записки о своем участии в процессе, которые я читал в рукописи и которые до сих пор не опубликованы, хотя цитаты, приведенные в моей статье, растиражированы другими авторами. Лихачев, в частности, руководил секретной доставкой свидетеля Паулюса в Нюрнберг. Свидовская, молодая прелестная девушка, помогала ему, отвлекая внимание американцев. Секретная доставка потребовалась для того, чтобы произвести эффект неожиданности и не дать возможности представителям союзников предварительно допросить пленного генерал-фельдмаршала.
8 декабря 1945 года в Нюрнберге был убит водитель Лихачева. Об инциденте сообщила "Правда" в номере от 12 декабря:
А вот тот же инцидент в записках Свидовской:
Многие вечера мы проводили в ресторане "Гранд-отель". Отель был сильно разрушен американскими бомбежками. Одна его часть, более или менее восстановленная и ярко освещенная, вмещала холл с вращающейся дверью и ресторан, где полуголодные немцы развлекали союзников, как могли. Зрелище было жалкое, но деться было, в сущности, некуда. Однажды мы – Лихачев, Гришаев, Соловов и я – собирались отправиться в "Гранд-отель" как обычно, но затем что-то изменилось. Лихачев поехать не смог. Я осталась дома.
Группа Лихачева ездила по Нюрнбергу в очень броской машине. Это был белый с черным "хорьх", обитый внутри красной кожей. Второй такой не было. Говорили, что "хорьх" получен прямо из гаража Гитлера. Как правило, Лихачев сидел справа от шофера...
Гришаев и Соловов вышли из машины и вошли в отель. Через минуту правая дверца открылась, и в Бубена выстрелили в упор. Я думаю, что стреляли в Лихачева, считая, что он еще сидит на своем обычном месте. За рядом стоявших машин видно было плохо. Стрелявший скрылся. Бубен успел сказать: "Американец подстрелил".
Другая нюрнбергская переводчица, Елизавета Ефимовна Стенина-Щемелева, подтвердила мне этот эпизод, но излагала его в другой редакции. По ее словам, смертельно раненный Бубен вошел в ту самую вертящуюся дверь и здесь, выкрикнув: "А еще союзники!", – рухнул наземь.
Восстановить полный круг обязанностей Лихачева и его группы сегодня вряд ли возможно. Лихачев, правда, числился следователем и в этом качестве вел предварительные допросы Ганса Франка. О том, как он это делал, переводившая ему Свидовская рассказывает:
Лихачев строго следовал порядку вопросов, написанных на бумаге. Меня это поразило. Мне казалось, что следователь должен быть более свободным... Короче говоря, лихачевский допрос не показался мне высокопрофессиональным и талантливым.
Ольга Григорьевна не совсем права: допрашивать Лихачев умел, но делал это в другом месте и другими методами. В 1949 году Лихачев лично пытал арестованного министра иностранных дел Венгрии Ласло Райка. О подвигах Лихачева в фабрикации дела Еврейского антифашистского комитета можно прочесть в книге Геннадия Костырченко:
Полковники Сорокин и Лихачев истязали свою жертву самым варварским образом. Войдя в раж, они выбили у пожилой женщины все передние зубы; удары резиновыми дубинками сыпались куда попало – по голове, ногам, спине, ягодицам, половым органам.
Происки Альфреда Зайдля
Одна из главных забот советской делегации в Нюрнберге заключалась в том, чтобы ни при каких обстоятельствах не допустить огласки секретных протоколов. Союзники относились к этим усилиям с пониманием, но не всегда находили процессуальные возможности помешать противоположным усилиям защиты.
В первых числах марта 1946 года в Нюрнберг был доставлен один из свидетелей защиты – бывший начальник юридического отдела германского МИДа Фридрих Гауc. Ходатайствовал о его вызове адвокат Альфред Зайдль, защищавший на процессе Гесса и Франка. 15 марта Гауc вручил Зайдлю свои письменные показания. В этом документе подробно излагались предыстория и содержание дополнительных секретных протоколов к советско-германским договорам от 23 августа и 28 сентября 1939 года.
1 апреля на допросе Риббентропа в качестве свидетеля Зайдль подробно расспросил его о его визите в Москву в августе 1939-го и содержании секретных протоколов. Резкие возражения главного обвинителя от СССР Романа Руденко Трибунал во внимание не принял.
Нюрнберг, день 95-й (1 апреля 1946 года). Альфред Зайдль допрашивает в качестве свидетеля бывшего рейхсминистра иностранных дел Иоахима Риббентропа. В этот фрагмент не попал диалог, состоявшийся несколькими минутами ранее (цитируется по архивному русскому тексту стенограммы).
Зайдль: Г-н свидетель! Вступительная часть тайного соглашения между Советским Союзом и Германией, заключенного 23 августа 1939 года, была следующей: "Учитывая напряженные отношения в настоящее время между Германией и Польшей, на случай конфликта стороны договариваются о следующем..." Помните ли вы о том, что вступительная часть этого тайного соглашения начиналась именно так?
Риббентроп: Точного текста не припомню, но примерно оно начиналось так.
Руденко: Я не знаю, г-н председатель, какое отношение имеют эти вопросы к подсудимому Гессу, которого защищает защитник Зайдль, а также к подсудимому Франку. Я не хочу говорить по существу этих письменных показаний, так как я им не придаю никакого значения. Я хотел только обратить внимание трибунала на то обстоятельство, что мы здесь не занимаемся исследованием вопросов, связанных с политикой союзных государств, а рассматриваем конкретное дело главных немецких военных преступников, и подобные вопросы со стороны защиты являются попыткой отвлечь трибунал от вопросов, рассматриваемых на этом процессе. По этим основаниям я бы считал, что следует запретить подобного рода вопросы, как не имеющие отношения к данному конкретному делу.
(Пауза. Судьи совещаются.)
Председатель (британский судья сэр Джеффри Лоуренс): Д-р Зайдль, вы можете задавать вопросы.
Риббентроп продолжает (на ролике): Адольф Гитлер как-то сказал мне, когда его начало беспокоить происходящее в России в смысле приготовлений, направленных против Германии: "Мы, разумеется, не узнаем, что скрыто за этими воротами, пока однажды не будем вынуждены проломить их". Из этого и других высказываний, сделанных фюрером в тот период, я заключил, что вследствие донесений о России его охватила великая тревога относительно силы и возможной демонстрации военной мощи Советского Союза.
Уже после этого допроса Альфред Зайдль раздобыл фотокопии протоколов. Их немецкие подлинники сгорели во время бомбежки Берлина союзной авиацией в марте 1944 года. Копии же были вывезены в Тюрингию и стали трофеем американцев. При всей их взрывоопасности Зайдль не обольщался: фотокопии не имели юридической силы. Поэтому он обратился к английскому обвинителю сэру Дэвиду Максвеллу-Файфу, который рекомендовал адвокату встретиться по этому вопросу с Руденко.
Зайдль так и сделал. В своей книге "Дело Рудольфа Гесса" он пишет:
Я направился в то крыло здания суда, где располагались служебные помещения советского обвинения, и попросил доложить о моем приходе генералу Руденко. Его секретарша предложила мне сесть и подождать. Через некоторое время она вернулась и сказала: "Генерала Руденко нет, но вы, если хотите, можете поговорить с господином генералом Зорей".
Руденко, по всей вероятности, на всякий случай решил уклониться от обсуждения с немецким адвокатом скользкой темы. Генерал Зоря представлял суду доказательства по двум разделам обвинения: "Агрессия против СССР" и "Принудительный труд и насильственный угон в немецкое рабство". Перенаправление Зайдля к Зоре выглядит логично.
Еще в сентябре 1945 года, едва получив назначение в Нюрнберг, Зоря был срочно командирован в Лондон, где проходила сессия Совета министров иностранных дел стран антигитлеровской коалиции. Сохранился исписанный карандашом лист бумаги с описанием этой поездки под заглавием "Заметки для дневника". Его показывал мне Юрий Зоря.
14.IX. Никто не спит в эту ночь. Нас 6 человек. Много волнений. Наконец все урегулировали. В 1 ч. ночи визит к А. Я. В. Последние напутствия. Прощание с т. т. Едем на Внуково (30 км от Москвы). Погода полетная. В 6 ч. 30 м. вылетаем. Смотрим на свою землю. Тоскливо улетать из Родины. Пролетаем Германию. Вот оно, логово Берлин...
15.IX. Отлет из Берлина. В 7 ч. (по моск. врем. разн. на 2 ч.) мы в Лондоне. Нас встретил консул и др. т-щи нашего посольства. Кругом чужой говор... Устроились в гостинице. Первый день за границей. Зелени много на улицах, вежливость английская. Кормят здесь плохо, карточки и купоны. Сразу в работу. Вечером писал донесения А. Я. В. Много трудностей, особенно в технике.
Прием В. М. 20.IX. 8 ч. (лонд. врем.).
А. Я. В – это Вышинский, зам наркома иностранных дел, В. М. – Молотов, нарком. Ясно, что командировка Зори имела прямое отношение к предстоящему процессу.
Нюрнберг, день 90-й (25 марта 1946 года). Альфред Зайдль обращается к суду с просьбой разъяснить, имеет ли он право ссылаться на представленные им документы в своей заключительной речи. Дэвид Максвелл-Файф, знакомый с документами, предлагает принять первые два тома de bene esse, то есть предварительно, а третий том, составленный из мнений политиков и экономистов разных стран, признать не имеющим процессуального значения.
Альфред Зайдль продолжает:
Генерал Зоря предложил мне сесть рядом со своим письменным столом и спросил о причине моего прихода. Я ответил: "В этой папке находятся копии обоих секретных дополнительных протоколов, которые были подписаны 23 августа и 28 сентября 1939 года после заключения пакта о ненападении и договора о дружбе и границе рейхсминистром фон Риббентропом и советским народным комиссаром иностранных дел. В обоих случаях речь идет, правда, о незаверенных копиях с оригиналов. Однако сэр Дэвид Максвелл-Файф от британского обвинения подтвердил соответствие копий оригиналам и предложил пойти к вам, чтобы найти возможность внести в число доказательств на процессе оба документа с согласия советского обвинения". Генерал Зоря немного подумал и сказал: "Нет никакого предмета для подобного разговора".
В своем письме ко мне Зайдль уточнил, что его разговор с Зорей имел место между 1 и 8 апреля.
Столкнувшись с препятствием, Зайдль отнюдь не опустил руки. Он снова встретился с Гаусом, предъявил ему фотокопии и получил второй аффидевит, подтверждающий достоверность текстов. Кроме того, Гаус заверил фотокопии.
21 мая во время допроса бывшего статс-секретаря германского МИДа Эриха фон Вайцзеккера Зайдль сделал попытку предъявить ему фотокопии. Однако председательствующий (это был британский судья Джеффри Лоуренс) остановил его. На вопрос, откуда он взял копии, адвокат ответил, что получил документ несколько недель назад "от человека, который кажется мне надежным и принадлежит к кругу союзников", однако при условии, "что я не укажу более точное происхождение его, и это кажется мне вполне разумным". После долгих препирательств с участием Руденко и специально объявленного перерыва Лоуренс разрешил Зайдлю допросить Вайцзеккера о содержании протоколов, но запретил предъявлять ему фотокопии.
И все-таки бомба взорвалась. В тот же день корреспондент американской газеты St. Louis Post-Dispatch Ричард Стокс выпросил у заместителя главного обвинителя от США Томаса Додда копии протоколов. Благодаря разнице во времени он успел передать свой репортаж с изложением процессуальных перипетий и текстом протоколов в номер от 22 мая. Это была первая общедоступная публикация секретных приложений к пакту Молотова – Риббентропа.
А в ночь с 22 на 23 мая Николая Зорю нашли мертвым в его собственной постели.
По словам Свидовской, Лихачев на ее расспросы о причинах смерти Зори ответил одной фразой: "Он запутался и испугался".
В чем запутался? Чего испугался?
Протокол организационного заседания МВТ от 15 мая 1946 года. В списке присутствующих значится генерал Зоря. Тема обсуждения – дальнейшее преследование нацистских военных преступников. Из документа явствует, что Зоре поручалось участие в этом преследовании. Это подтверждается также статьей в американской газете Stars and Stripes, на которую мы сошлемся ниже. Впоследствии СССР отказался от этой идеи. Так называемые малые нюрнбергские процессы США провели без союзников. Документ из архива Института современной истории (Institut für Zeitgeschichte) в Мюнхене.
Катынское дело
Николай Зоря имел непосредственное отношение еще к одной острой теме Нюрнберга – делу о расстреле польских военнопленных в Катынском лесу под Смоленском. Если факт существования секретных протоколов Москва стремилась скрыть, то в случае с Катынью требовалось легитимировать советскую версию, раз и навсегда вменить расстрелы пленных поляков нацистам. Однако сделать это с наскока не удалось.
13 февраля 1946 года заместитель главного советского обвинителя полковник юстиции Юрий Покровский выступил в судебном заседании с обвинением по Катыни. Защита, чувствуя себя в этой теме вполне уверенно, тотчас заявила ходатайство о вызове свидетелей. Невзирая на энергичные протесты советской стороны, оно было удовлетворено. Такого оборота Москва никак не ожидала. Ее лучшие юристы давно забыли, что такое настоящий состязательный процесс. Пришлось спешно готовить своих свидетелей. О том, как проходила эта подготовка, я подробно писал в книге "Катынский лабиринт".
Катынское дело было поручено Зоре.
Авторы фундаментального исследования "Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях" Инесса Яжборовская, Анатолий Яблоков и Валентина Парсаданова пишут:
Этот энергичный, инициативный молодой прокурор, способный на нестандартные поступки, менее всего был пригоден для реализации замысла хитроумного блефа. Тем более, что он слышал о роли НКВД в Катынском деле раньше и наверняка пополнил эту информацию от поляков, будучи до конца 1945 г. при Н. А. Булганине как представителе СССР при Польском Комитете Национального Освобождения советником по юридическим вопросам.
Знакомство с материалами, с которыми Н. Д. Зоря должен был выступать перед Нюрнбергским трибуналом, заставило его обратиться к непосредственному начальнику – Генеральному прокурору СССР Горшенину с просьбой немедленно откомандировать его в Москву для доклада Вышинскому о своих сомнениях. Он получил отказ, а на следующее утро, 23 мая 1946 г., был найден мертвым в своей комнате.
Существует свидетельство еще одной переводчицы, на сей раз опубликованное. Книга Татьяны Ступниковой "Ничего кроме правды" выдержала три издания, не считая иностранных. Для нее внезапная смерть Зори стала огромным потрясением. Уже тогда у нее, дочери "врага народа", не было иллюзий по поводу одной из возможных версий:
Сам ли он покончил счеты с жизнью, когда почувствовал, что у него нет другого выхода? Или ему было предложено навсегда уйти из жизни, оставив жену и детей? А может быть, его просто застрелили советские специалисты по меткой стрельбе, работавшие в Нюрнберге, бравые бериевские мальчики... Для запугивания ли персонала, или в самом деле так было, распустили слух, якобы Сталин изрек: "Похоронить, как собаку!".
После смерти Зори Катынь поручили помощнику Руденко Льву Смирнову.
Именно Ступникова переводила 1 июля допрос свидетелей защиты по катынскому делу. Она вспоминает:
Слушать и переводить показания свидетелей мне было несказанно тяжело, и не из-за сложности перевода, а на сей раз из-за непреодолимого чувства стыда за моё единственное многострадальное Отечество, которое не без основания можно было подозревать в совершении тягчайшего преступления. В этом, к моему великому ужасу, и заключалась Правда, ничего кроме Правды!
В итоге из приговора МВТ катынские расстрелы были исключены.
"Похоронить на месте"
Сообщение о смерти Николая Зори в американской армейской газете Stars and Stripes от 25 мая 1946 года. В заметке излагается версия неосторожного обращения с оружием. Далее говорится:
"Зоре, участнику Сталинградской битвы, было 39 лет. Российский государственный прокурор, он был женат и имел двоих детей.
Недавно ему была поручена подготовка к последующим процессуальным действиям с российской стороны в отношении главных военных преступников. Он часто упоминался как вероятный преемник Руденко на любых подобных судебных процессах".
В бумагах главного советского обвинителя сохранилось удостоверение, выданное Ю. В. Покровскому в том, что он "следует в гор. Лейпциг для передачи военным властям Советской зоны тела помощника Главного обвинителя от СССР Зоря Н. Д., скончавшегося в Нюрнберге при несчастном случае". Удостоверение датировано 24 мая 1946 года. Расследование по факту смерти было прекращено производством 28 мая.
Осталось процитировать последний документ. Его автор – бывший военный прокурор Лейпцига Д. М. Резниченко. Вот что он пишет Зоре-младшему о дальнейших печальных обстоятельствах:
К сожалению, подробности этого трагического события сообщить не могу, так как я в это время находился на лечении в Чехословакии в санатории "Империал" в гор. Карлсбаде. На похоронах присутствовала моя жена Екатерина Петровна. С ее слов опишу Вам, как происходили похороны. В мае 1948 года(ошибка памяти: 1946, конечно. – В. А.), точно числа не помню, позвонили из приемной Сталина – это было в 20 часов, ко мне на квартиру в гор. Лейпциг, так как у нас был прямой провод. В прокуратуре в это время уже никого не было. Из приемной передали указание к утру сделать цинковый гроб, в котором отправить Вашего отца для похорон в гор. Москву. Указание было выполнено в срок, и Ваш отец в нем отправлялся в аэропорт, но в который аэропорт, жена не помнит. В это время погода не позволяла вылет самолета в течение трех часов, а в это время из приемной Сталина поступило новое распоряжение – похоронить на месте. Что и было сделано. Но на каком кладбище похоронен Ваш отец, жена не помнит. Перед похоронами и в период подготовки никакой экспертизы не производилось. На могиле никакой надписи сделано не было.
Отповедь фигурантов
1989 год был переломным во многих отношениях, в том числе в отношениях Москвы с прибалтийскими республиками. Они требовали признать свое присоединение к СССР в 1940 году актом оккупации. Решающую роль могли и должны были сыграть секретные протоколы. 2 июня Съезд народных депутатов учредил комиссию по политической и правовой оценке договора 1939 года и дополнений к нему.
К этому моменту моя статья о секретных протоколах в Нюрнберге была написана и набрана, ее гранки висели на гвозде в редакции "Литературной газеты", где я тогда работал, но в номер ее ставить не торопились. Между тем приближалось 50-летие пакта, и я понимал, что если статье суждено сыграть какую-то роль, то только сейчас или никогда.
В июле мое терпение кончилось, и я отнес ее в довольно задиристый по тем временам журнальчик "Горизонт". Статью заверстали в ближайший номер, но вскоре редактор позвонил мне в панике: мой опус не пропустил Главлит, весь номер приходится спешно переверстывать!
Тогда я послал статью в таллинский русскоязычный журнал "Радуга" (видимо, с оказией, потому что даже факсов тогда еще не было), и они успели опубликовать ее в августовском номере. Из комиссии съезда доносились сведения, что атмосфера там накалилась. Горбачев, что называется, сидел на заборе, из последних сил пытаясь если не залатать, то хоть скрыть трещину в льдине нерушимого союза. Но ситуация уже вышла из-под контроля. 23 августа граждане трех прибалтийских республик встали в живую цепь длиной 600 километров, соединившую три столицы. Ситуация стала необратимой.
Помню, как в этот день (это была среда) ко мне в кабинет прибежал редактор с азартным блеском в глазах: "Давайте вашу статью!" Но давать уже было нечего. А в сентябре ее беспрепятственно опубликовал и "Горизонт". Съезд осудил секретные договоренности Сталина и Гитлера в декабре. Льдина раскололась окончательно.
На статью в "Горизонте" неожиданно отозвались ее персонажи. Редакция получила послание от Павла Гришаева и Бориса Соловова. В отличие от своего шефа Лихачева (он был расстрелян по делу Абакумова в декабре 1954) они почти не пострадали. Оба, правда, были уволены из органов (Гришаев, в звании подполковника, – "по служебному несоответствию"), но Борис Алексеевич зачислен в действующий резерв, а Павел Иванович пошел по преподавательской части. В 1964 году решением бюро МГК КПСС ему был объявлен строгий выговор "за грубые нарушения социалистической законности в период работы в органах МГБ". Спустя три года выговор был снят с учетом "положительной характеристики" с места работы – Всесоюзного юридического заочного института. В 1968-м он защитил докторскую диссертацию на тему "Политическая сущность уголовного права современных империалистических государств", а в 1981-м стал заслуженным деятелем науки РСФСР. Уважаемый человек, автор научных трудов, в основном, о репрессиях против трудящихся в странах капитала.
Отповедь Гришаева и Соловова была написана по всем правилам жанра, с цитатой из Маркса. О моей статье в ней сказано так: "Умело срежиссированная сыном покойного Н.Д. Зори – Юрием Николаевичем, который с маниакальной настойчивостью пытается доказать, что его отец пал жертвой "заговора". Сын, пишут авторы "опровержения", "поскромничал" относительно прошлого своего отца. А между тем он "работал в Прокуратуре СССР, а в разгар сталинских репрессий в 1937–1939 годах являлся прокурором по надзору за следствием в НКВД". Намек более чем прозрачен. Ну и, разумеется, авторы, подобные Абаринову, "понимают гласность как вседозволенность".
Редакция "Горизонта" дала мне возможность ответить Гришаеву и Соловову. Упорно называя себя офицерами военной контрразведки, не имевшими никакого отношения к НКВД, они буквально заставили меня кое-что им напомнить:
Вы, Павел Иванович, в качестве военного контрразведчика возглавляли следственную бригаду по делу Еврейского антифашистского комитета, участвовали в следствии по делу Героя Советского Союза С. С. Щирова, по делу А. С. Аллилуевой, по делу генерал-лейтенанта В. В. Крюкова и его жены Л. А. Руслановой?
"Дела", которые вел Павел Гришаев
"Все эти процедуры, которые непосредственно организовывал помощник начальника следственной части по особо важным делам П.И. Гришаев, осуществлялись с грубейшими нарушениями даже тех условных правовых норм, которых хотя бы формально и показушно придерживались в МГБ на первом этапе следствия в 1949-1950 годах". (Геннадий Костырченко в книге о деле ЕАК "Тайная политика Сталина".
Командир авиаполка подполковник Сергей Щиров был приговорен в ноябре 1949 года Особым совещанием при МГБ СССР к 25 годам лишения свободы с отбытием наказания в особых лагерях за попытку бегства за границу. Протокол допроса Щирова майором Гришаевым цитирует, в частности, Юрий Феофанов в книге "Бремя власти".
Анна Сергеевна Аллилуева (Реденс) - сестра второй жены Сталина Надежды Аллилуевой. В 1948 году была арестована в шпионаже. Ее муж Станислав Реденс, нарком ГБ Казахстана, был расстрелян еще в 1940 как польский шпион и соучастник Ежова в организации массовых репрессий.
Генерал-лейтенант Владимир Крюков и его жена певица Лидия Русланова были арестованы в сентябре 1948 года по "Трофейному делу". Обоим вменялась также антисоветская пропаганда. Оба получили по 25 лет лагерей. Освобождены и реабилитированы после смерти Сталина. Об участии Лихачева и Гришаева в допросах Крюкова и Руслановой см. в книге Сергея Михеенкова "Лидия Русланова. Душа-певица".
Засим переписка прекратилась.
Оснований не имеется
Шли годы, пало большевистское царство, открылись (ненадолго) архивы, но дело о расследовании факта смерти Николая Зори оставалось все в том же положении. В 1992 году журналист "Юридического вестника" Анатолий Вайсман добился разрешения ознакомиться с делом – для этого потребовалась виза генерального прокурора (этот пост занимал тогда Валентин Степанков). В своей статье Вайсман обильно цитирует подшитые в папку документы.
Вел следствие Лев Смирнов – прокурор для особых поручений при Генеральном прокуроре СССР. Главным свидетелем стал майор юстиции Денисов. Именно он обнаружил тело Зори.
В пятницу я должен был выехать в Берлин и перед отъездом решил передать Зоре полученный для него портфель. В помещении суда я передать портфель Зоре не мог, т.к. он болел и находился дома. Приехав в дом, я поднялся по лестнице на второй этаж и постучал в дверь комнаты, где проживал Зоря. На стук мне никто не ответил. Я еще раз постучал в дверь, но мне опять никто не ответил. Тогда я попробовал открыть дверь, но она была закрыта на замок. Я еще раз постучал в дверь, но мне опять никто не ответил. Я начал очень сильно стучать в дверь ногой (так как, поглядев в замочную скважину, я убедился в том, что ключ вставлен в замок изнутри комнаты). Стук был настолько силен, что находившийся на посту внизу советский часовой поднялся на площадку второго этажа. Я спросил уборщицу-немку, выходил ли Зоря сегодня из комнаты. Она показала на приготовленный для Зоря завтрак, стоявший на столе в холле, и ответила, что Зоря из комнаты не выходил. Я подумал в первый момент, что Зоря находится в обморочном состоянии, т.к. знал, что он болен. Уборщица-немка подсказала мне, что в доме есть приставная лестница и можно поглядеть, что делается в комнате, в окно.
Я спустился во двор, взял лестницу, приставил ее к окну комнаты Зори (окно было открыто). Поднявшись по лестнице на окно, я увидел бледное лицо Зори на подушке. Я спрыгнул в комнату, и из центра комнаты увидел, что подушка и простыня залиты кровью, а на груди у Зори лежит пистолет. Уже внешний вид и обилие крови убедили меня в том, что Зоря мертв.
Помощник главного обвинителя от СССР Дмитрий Карев жил в соседней с Зорей комнате. Он показал, что ни ночью, ни утром выстрела за стеной не слышал: "Возможно, я в момент выстрела крепко спал. Кроме того, слух привык к звукам выстрелов ночью: американские солдаты часто открывают ночью стрельбу для развлечения". Зорю он знал с 1935 года по работе в Прокуратуре СССР: "Он производил впечатление веселого и здорового человека". Однако в Нюрнберге, по словам Карева, Зорю словно подменили:
Зоря был чрезвычайно мнителен, страдал манией преследования. Перед своими докладами и при исполнении служебных поручений он обычно сильно нервничал, болезненно реагируя на каждый, даже легкий намек о недостатках в его деятельности. Перед своей смертью Зоря несколько дней был в особенно нервном состоянии. Так, получив бутылку вина от генерала Ватсона взамен переданной ему бутылки водки (обмен любезностями после приема в честь Дня Победы), Зоря совершенно неожиданно для всех его друзей стал беспокоиться, уверяя, что этот подарок может быть расценен как знак связи с иностранной разведкой.
А вот протокол осмотра места происшествия:
Вправо от двери помещается деревянная кровать. На кровати покоится тело Зоря. Тело прикрыто до верхней четверти груди одеялом. Голова лежит на подушке, с небольшим наклоном в правую сторону. В области правого виска входное отверстие пулевого ранения, с резко выраженным пороховым ожогом величиной 2,5 х 1,5 см. Выходное отверстие в левой половине затылка в 8 см от левого уха. При пальпации обнаруживаются осколки кости. Левая рука согнута в локте и кисть левой руки находится на уровне лица (у правого глаза). Правая рука также согнута в локте, причем кисть правой руки лежит на груди. На одеяле (в области живота) лежит пистолет системы "Вальтер", калибра 7,65 мм. Также на одеяле стреляная гильза от пистолета того же калибра.
…Подушка и простыня обильно смочены кровью… В кармане пиджака, висящего на спинке стула (у письменного стола), обнаружены две записки, изъятые и приобщенные к настоящему протоколу. Кроме того, во внутреннем кармане пиджака обнаружены паспорт на имя Зоря (дипломатический), ночной пропуск по гор. Нюрнбергу и 170 рублей советскими деньгами.
На круглом столе находится нетронутый ужин. На кресле возле стола брошена пижама, в кармане которой найдена незаконченная записка: "Перед партией и советской… я совершенно не…". Записка приобщена к протоколу осмотра.
В печке обнаружено значительное количество бумажного пепла. Одно окно в комнате закрыто двумя рамами. На подоконнике другого окна стреляная гильза пистолета калибра 12 мм. Из доски книжной полки извлечена деформированная никелированная пуля калибра 7,65 мм.
...Осмотр места происшествия произведен при участии капитана Гришаева и военного врача майора Д. Файнштейна.
Записок в деле не оказалось – они пропали. Удивительно также, что следствие не допросило людей, последними видевших Зорю живым. Но самое главное – это, конечно, положение тела. Самоубийца, собирающийся выстрелить себе в висок, как правило, не раздевается до нижнего белья и не ложится в постель, укрываясь одеялом. Еще сложнее представить себе человека, который занимается в постели чисткой оружия.
В мае этого года Ольга Юрьевна Зоря получила ответ на свое обращение из Главной военной прокуратуры:
...Следствие пришло к выводу о том, что Ваш дед покончил жизнь самоубийством путем выстрела себе в голову из вверенного оружия – пистолета "Вальтер" калибра 7,65 мм ввиду переживаний личного характера.
...С учетом установленных фактических обстоятельств, подтверждающихся совокупностью собранных по делу доказательств (протоколы осмотров места происшествия и трупа, допросов свидетелей, заключения экспертов и специалистов), оснований для отмены процессуального решения о прекращении уголовного дела не имеется.
Кроме того, ввиду давности происшедшего трагического события в настоящее время существуют правовые препятствия к возобновлению расследования.
Поскольку статьей 14 Уголовного кодекса РСФСР (в редакции 1926 года), действовавшего в тот период, установлен максимальный срок давности привлечения к уголовной ответственности 10 лет (за исключением контрреволюционных преступлений), производство по вышеуказанному уголовному делу согласно части 3 статьи 214 Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации не может быть возобновлено...
Начальник отдела управления надзора
Главной военной прокуратуры
С. В. Боков
Оригиналы советских экземпляров договора о ненападении между СССР и Германией и секретного дополнительного протокола к нему на русском и немецком языках впервые опубликованы 31 мая 2019 года.
-
- Автор Владимир Абаринов
