Это одна из детских историй, собранных в немецкой книжке «Как он может быть на небе, если вы его в землю закопали?», которая вся состоит из воспоминаний о «первой встрече со смертью». Среди героев книги много наших соотечественников - составители подчеркивают, что специально обращались к эмигрантской среде, так как пытались получить контрастную картину, в которой соседствовали бы опыты первой встречи с небытием в религиозной среде, и в семьях, оторванных от храмовой традиции.
Складывается линейная закономерность: ребенок, насильно отстраненный «от важного», сам потом отстраняет это «важное» от себя. Так, Виталий Ковалев (Франкфурт-на-Рейне, 59лет), тот самый закрытый в комнате мальчик, заканчивает свои воспоминания следующим образом: «В силу того детского переживания, или в силу своего характера, не люблю разговоров или предметов, напоминающих о смерти. Здесь, в Германии, больше всего шокировало, что во многих моллах и маркетах есть секции ритуальных товаров, и гробы могут быть выставлены в магазинном зале: слева - ванны, справа – гробы».
Впрочем, составители книжки оговариваются, что закономерность действительно прослеживается, но она условна: «табу на смерть» – важнейшая, возможно, часть городской культуры нового времени, второй половины двадцатого и начала двадцать первого века; тут причины и следствия могут быть смешаны.
Но что до причин испуганному мальчику, или скажем, растерянной девушке, которая выплескивает свой страх в Фейсбуке: внезапно, у нее в гостях, умерла мамина сестра. Ближайшие родственники отказываются давать разрешение на вскрытие, для фиксации причины смерти нужно найти тетину медицинскую карточку, дело затягивается, а девушка мучается. «Подскажите, как поступить! Говорят, покойного нельзя держать в кровати, нужно положить на стол, а у меня стол стеклянный! И короток. Это так страшно выглядит. И свечи у меня только маленькие, такие, что бы в ванне плавали». Все устройство девической, молодой, мелкобуржуазной квартиры-студии противится старому ритуалу, который девушка в подробностях и не припоминает. Квартира не по росту смерти. Все эти легкие, удобные для жизни вещи из Икеи, вещи-декорации, казались незыблемым защитным коконом, доспехами современного воина удачи, но, как выяснилось, маловата кольчужка.
Еще в восьмидесятые годы (до середины девяностых) смерть была более наглядна в Москве. Еще можно было войти в подъезд и обнаружить возле лифта прислоненную крышку гроба; около придверной лавочки собирались пожилые женщины в черном, в ритуале участвовали соседи - ровесники умершего или умершей; двери квартиры, в которой случилась смерть, были распахнуты: от дверей, вниз по лестнице, и так до автобуса, который стоял обычно возле подъезда, тянулась дорожка набросанных еловых ветвей.
Так уходило поколение великих, терпеливых, крестьянских еще старух – в окраинном районе, где я живу, в панельные дома переселяли подмосковные деревни. В семидесятых ритуал был еще более откровенным: в некоторых случаях вдоль дома выстраивали рядком поминальные столы.
Теперь же смерть вытеснена, убрана с глаз долой из города, и, вытесненная, кажется такой «опасной», что можно обнаружить в сети тревожные вопросы: «Два раза за одну поездку встретил на МКАДе автобусы «Ритуал». Никто не знает, это плохая или хорошая примета?».
Ох, невротичный автомобилист, на этот счет есть разночтения. Имеются и сейчас пожилые женщины, знатоки ритуала и свода примет, которые ранее передавали свое знание изустно и самым естественным образом, как важную часть возрастной культуры. Теперь, как считается, традиция прервана – и остались только отдельные очаги «незыблемого» похоронного обычая в деревенской глубине и маленьких городах. Впрочем, и тут нет канона, так как в каждой местности обычай имел и имеет свои различия и особенности.
Тут надо уточнить, что мы говорим не о правилах православного погребения, а о том, что происходит «до» дверей храма; о «домашнем» ритуале – более приземленной и бытовой части обряда.
Многие исследователи, этнологи и антропологи, занимающиеся танатолическими практиками, отмечают, что наибольший удар по традиционному укладу нанесла практика относительно новая: обязательной перевозки тела новопреставленного в морг, где теперь и происходит вся подготовка к похоронам, а, часто, и вся светская часть похоронного обряда: гражданская панихида и прощание.
Похоронный агент, приезжающий в квартиру, где произошла смерть, уже вместе с участковым полицейским, или бригадой скорой помощи, навязывающий оглушенным или растерянным родственникам свои услуги - тоже фигура относительно новая, но ставшая по-своему центральной в отчуждении покойного от семьи. «В первые уже часы после смерти, - пишет Елена Славенова, этнограф, - главная эмоция, царящая в доме: увести, вывести тело. Хлопоты, важная часть горевания (надо что-то делать, надо хлопотать) начинаются именно с того, что надо «отдать тело». Так и хочется дописать «в хорошие руки», и я не имею в виду ничего оскорбительного, потому что именно такова речевая интонация похоронного агента, который, в отличие от советского ритуального работника, не отталкивает, а заманивает клиента: «Мы позаботимся о вашем дорогом покойном», «возьмем все на себя», «теперь это наши заботы»».
Это часть городской культуры «облегчения жизни», которая и приводит к буквально болезненному страху перед всем, что имеет отношение к смерти.
«Крестьянская укрощенная домашняя смерть выталкивается за границы культуры, подвергается медикализации, - пишет Ольга Бойцова в своей интереснейшей работе "Не смотри их, они плохие": фотографии похорон в русской культуре". Медикализация, если что – «процесс, в ходе которого происходит распространение влияния медицины на все новые сферы общественной жизни».
Смерть больше не домашняя, она больничная; тело ни при каких условиях не может миновать больничный морг (без этого не получить справку о смерти), место «знающих пожилых женщин» заняли похоронные агенты - неудивительно, что городской фольклор полнится совсем уже странными соображениями и самодеятельными приметами. Как именно нужно поступать с домом (квартирой) «после покойного» - чистить или освящать? Какие вещи можно, а какие нельзя передавать в морг? Можно ли ограничиться заочным отпеванием, и действительно ли «землица» с поминальной службы, оставленная дома, помогает пережить скорбь?
Елена Славенова исследует локальные очаги распространения и консервации похоронного обряда. Она пишет о том, что в разных районах, иногда даже и в той или иной отдельной деревне, складывались свои собственные изводы традиции. Это могут быть «особые» правила сбора трав для смертной подушечки (считается, что лучше всего собирать «листики» возле храма, когда выносят березки, стоящие на Троицу, или просто цветы, украшающие алтарь). В другом случае ( в одной из костромских деревень) в смертном наборе обязательно должны присутствовать глиняные миски, выпускаемые одним из местных заводов. Миски используются для обмывания.
В некоторых поморских поселениях смешались две традиции – северных традиционных плачей по покойнику и советских гражданских митингов-панихид, и из симбиоза родился обычай собираться в день похорон (до кладбища) всей деревней на площади и как бы говорить, «рассказывать» об умершем. Можно было бы назвать это обыкновенным гражданским прощанием, если бы не специальная сказовая лексика этих «разговоров».
«Но есть, - пишет Славенова, - и общие обычаи-приметы. Так, практически повсеместно, и в деревенской и городской культуре прижился обычай хоронить незамужнюю умершую девушку в свадебном платье, которое ей "не довелось надеть". И так же часто встречается примета, что умершего нельзя хоронить в галстуке, так как он как бы рождается для новой жизни, а галстук – это пуповина, которая душит, привязывает его к "старой". Надо полагать, что примета возникла на фоне неприязни к традициям советско-светских похорон, во время которых нельзя было провести отпевания, а покойный был "как на службе, при галстуке"».
В последние годы в ритуальных практиках появились и совсем новые традиции. Некоторые – доводя исследователей до пароксизма любопытства, не прожили и нескольких десятилетий. Таков, например, ритуал, устоявшийся в советские годы – фотографическая съемка похорон. Во многих семьях есть карточки 50-80-х годов прошлого века: группа скорбящих, стоящих у открытого гроба – такова была традиционная мизансцена посмертного фотографирования.
Ольга Бойцова отмечает, что речь шла именно уже о ритуале, о том «что дано, есть, существует, не нуждается в объяснениях или комментариях». Фотосъемка похорон воспринималась как обязательная фиксация любой точки перехода: встречи из родильного дома, поступления в школу, окончания школы, свадьбы. Традиция уже было сложилась – и умерла. Сейчас, при чрезвычайной доступности средств фотосъемки, фотографий похорон вы «в быту» не увидите. Их не делают. «Нормальной» считается съемка только похорон известных, публичных людей. И в ритуальных агентствах услуга фото- и видеосъемки предлагается только в пакетах «Гранд» и «Люкс». Служащие агентств как бы подчеркивают общественную значимость проводов «дорогого покойного».
Фиксация похорон оказалась вдруг за границей допустимого – как за границей допустимого в традиции «облегченной жизни» оказалась и сама смерть. Одна из блестящих иллюстраций – разговор девушек на форуме. Вопрос похож на название романа Хмелевской: «Нужно ли выкидывать зеркало, в которое смотрел покойник?» Ответы разнообразны, завязывается спор, одна девица пишет другой: «Ну, ты тоже не вечная!» Вторая (отвечает): «Что за манера каркать! С чего ты это взяла?». Хорошо поговорили.
Ну, что ж. В заключение имеет смысл добавить, что городская культура «века довольства» (культура, «вытеснившая смерть») тоже не вечная.
