— Власти обычно не против стихийных памятных знаков?
— Иногда спонтанные мемориалы становятся постоянными, и здесь можно говорить о консенсусе между обществом и государством. Самый яркий пример — Ярославль, где после гибели хоккейной команды «Локомотив» появилось четыре мемориала: два на кладбищах, один у стадиона и еще один огромный комплекс на месте падения самолета.Здесь опять же можно говорить о протестной составляющей. Многие горожане считают, что трагедия произошла потому, что в тот день в Ярославле проходил Мировой политический форум и приоритет якобы отдавался правительственным бортам. В заключении МАК говорится о вине пилотов, но едва ли не все ярославцы, с которыми я разговаривала, считают, что во всем виноваты власти.
Важен также следующий момент. Когда погибает известный человек или происходит катастрофа, ты не можешь выразить скорбь традиционным образом, потому что ты не был знаком с этими людьми, тебя не позовут на кладбище. А тут получается, что ты участвуешь в траурном мероприятии — хотя бы таким образом.
— Нечто похожее происходит и в социальных сетях, когда после трагедий люди вдруг начинают вести себя как на панихиде, выражать соболезнования родственникам погибших, хотя те явно не увидят эти посты.
— Да, это тоже своеобразная форма спонтанной мемориализации, способ как-то выразить свои скорбные чувства. С одной стороны, написать в «Фейсбуке» гораздо проще, чем купить цветы и отнести их к мемориалу, с другой — такое выражение скорби не анонимно, человек таким образом четко маркирует авторство своей позиции. Это было очень ярко видно после крушения малайзийского «Боинга» под Донецком.
— Когда появились первые мемориалы погибших автомобилистов вдоль дорог?
— Они фиксируются, начиная с 1960-х. В фильме Шукшина «Живет такой парень», вышедшем в 1964 году, есть эпизод: герои едут на полуторках, останавливаются у такого мемориального знака, поминают, едут дальше. Но тогда это были единичные случаи, а массовым явление стало опять же в 1980-е. Но дело не только в автомобилизации общества. Смерть в авто- и авиакатастрофах — это всегда скоропостижная, преждевременная смерть. Традиционно к таким покойникам отношение было как минимум настороженное, их старались не вспоминать, не поминать. И вдруг обратное явление: памятный знак на месте гибели, «нехорошем месте», и возможность лишний раз помянуть человека.
— Зачем это стало нужно? Может быть, легче свыкнуться со смертью человека непосредственно на месте, где она произошла?
— Если речь идет о памятных знаках на местах ДТП — это, несомненно, так. Наша культура вообще насыщена поминальными ритуалами, во многих семьях обязательно посещают могилы близких несколько раз в год (в дни рождения, смерти, на Пасху). Памятник на месте гибели — это дополнительный поминальный локус, еще одна возможность пережить свою скорбь, осмыслить утрату.
— Почему людям необходимо еще что-то, помимо кладбища и могилы? Какие механизмы здесь включаются.
— Спонтанные мемориалы — свидетельство того, что траур выходит за пределы кладбища. Одного кладбища уже недостаточно, пространство смерти расширяется. В любой культуре есть ограничение траура, он не может быть вечным. Заканчивается даже самый долгий траур — траур вдовы, и ее новое замужество спустя какое-то время социально одобряется. А в случае спонтанных мемориалов точка не ставится, люди могут подолгу посещать эти памятные знаки. Это говорит о том, что традиционные механизмы переживания горя и соответствующие духовные практики больше не работают. Идет гиперматериализация смерти — когда необходимы дополнительные памятные знаки. Это связано с социальными изменениями в обществе, с долгим атеистическим прошлым, с потерей связи с родными местами. Все стихийные мемориалы и кенотафы — попытка понять, как нам быть со смертью в новой жизни. Это общемировой процесс, не только российский. Цивилизации нужны новые формы траура, и она их ищет.
— Отношение к смерти — одна из базовых характеристик человечества. Что эти изменения говорят о нас, какими мы становимся?
— Мы становимся менее зависимыми от общества. Смерть стала делом интимным, внутрисемейным. Сейчас уже мало где в больших городах выставляют гроб с телом перед подъездом, чтобы соседи могли проститься. Такая независимость дается нелегко, поскольку участие соседей и знакомых в похоронах часто психологически важно родственникам, они чувствуют себя менее одинокими. Возможно, создание публичного мемориала — это попытка компенсировать отсутствие социального участия.
— Как эти изменения связаны с религией?
— Если говорить о памятных знаках на местах ДТП, то от христианства здесь нет ничего. Все священники, с которыми я обсуждала это, были настроены крайне критично к этой практике. С остальными мемориалами все не столь однозначно. Церковь часто принимает участие в мемориальных мероприятиях (как, например, в Ярославле или в дни памяти трагедий Беслана, «Норд-Оста»). На месте мемориала впоследствии может быть установлена часовня (как около Трансвааль-парка в Москве) или крест, как на месте гибели Егора Свиридова (футбольного болельщика, убитого в Москве. — РП).
— Что нас ждет в будущем? Могут ли возникнуть принципиально новые формы мемориализации?
— Мемориальные формы — крайне устойчивый элемент культуры. Практически все они фиксируются в той ли иной степени, начиная с самых ранних археологических памятников — цветы и зерна злаков на гробе, особая одежда умершего. Траурные речи над могилой, отгороженное место для захоронений — все это известно с Античности. Советская власть приложила большие усилия для создания принципиально нового похоронного обряда. Но, по большому счету, все пропагандистские усилия потерпели фиаско. Сложившийся обряд оказался компиляцией заимствований из других культур.
Справка:
Анна Соколова — антрополог, религиовед, научный сотрудник отдела русского народа Института этнологии и антропологии РАН. Кандидат исторических наук, тема диссертации: «Трансформации похоронной обрядности у русских в XX—XXI веках".
