Вот что писал о Лермонтове на страницах журнала «Заря» к столетию со дня рождения поэта Николай Евграфович Ермилов, историк и педагог: «Улыбка! Простая и дружеская улыбка никогда не сходила с его лица. Он улыбался даже в те минуты, когда другие бледнели при виде опасности и даже перед лицом самой смерти».
«Красота боя пленяла его, - вторит Ермилову генерал Глофтеев. – В кровавых сшибках поэт-воин находил много красоты и даже «забавы». Лермонтов рассказывал, как пришлось ему с войском идти – это было под Чехами – темным лесом. Ждали боя… и вот дело началось. И сейчас же, смотришь, первые жертвы кровавого пира: «Отряд осыпало градом пуль, а потом настало какое-то грозное, зловещее молчание… и в этом страшное ожиданье забилось сердце не одно. «Вдруг залп… глядим, лежат рядами». Но – чего бояться героям? Что нужды? Привыкли… «В штыки! Дружнее!» Кровь загорелася в груди! А там: «Ура!» В кинжалы! В приклады! Резалась жестоко… Ручей телами запрудили…».
Так запомнился Лермонтову кровавый день битвы на реке Валерик между отрядами русской армии и северокавказцами горцами.
С улыбкой встретил Лермонтов и день своей смерти. В том самом журнале «Заря» сказано: «По словам барышни, из-за которой был убит Мартыновым (предположительно, генеральши Верзилиной, в доме которой произошла роковая ссора – прим. редакции), он предавался таким шалостям, которые могут прийти в голову разве что пятнадцатилетнему мальчику: бегал в горелки, играл в кошки-мышки, в обруч…»
Жизнь Лермонтова была немыслима без борьбы. Ермилов приводит строчки из его письма Марии Лопухиной. Граф Бенкендроф не стал прикомандировывать поэта к походу против горцев, и тот восклицает: «Как можно скорее бросить Петербург и уехать, куда бы то ни было, в полк ли, или хоть к чорту!»
По мнению поэта Мережковского, игра со смертью для Лермонтова была почти то же, что «в юнкерской школе игра с железными шомполами, которые он гнул в руках и вязал в узлы, как веревки».
С улыбкой великий поэт смотрел в дуло пистолета, удерживаемого рукой Мартынова. А оно – неподвижный черный зрачок – смотрело ему в грудь.
По законам того времени дуэлянты приравнивались к самоубийцам, а потому хоронить их по церковным обрядам было строжайше запрещено. Погребению Лермонтова, как того и следовало ожидать, воспротивились многие духовные лица. По свидетельствам современников, особенно упорствовал в этом деле некийВасилий Эрастов – священник, которого поэт при жизни успел ранить своими остротами.
«Приятно, думаете, насмешки его переносить?!» - сердился Эрастов и даже, говорят, называл Лермонтова «ядовитым покойником».
Колебался и протоиерей Павел Александровский. Колебался несмотря даже на уговоры князя Столыпина, который то сулил церкви щедрое пожертвование, то грозил сановнику широкими связями бабки Лермонтова.
Насчет того, как именно разрешились затруднения, есть несколько версий. Так, одни друзья поэта рассказывали потом, что один из сослуживцев Лермонтова – Руфин Дорохов – в горячке гнева пообещал изрубить священника саблей. Другие говорили, что решающую роль в вопросе сыграли деньги. В пользу последнего, кстати, свидетельствует и журнал «Нива», на страницах которого говорится, что Александровский согласился похоронить Лермонтова по церковным канонам за 200 рублей.
Некоторые, впрочем - и в том числе пятигорский чиновник Рощановский – утверждали, будто бы священник пошел на компромисс: сопровождал гроб и молился об убиенном, но полной панихиды не отслужил.
