Фото с сайта https://snob.ru/entry/176916
Прошли празднества в честь очередной годовщины Победы. С каждым годом они становятся все помпезнее, апология советского времени — все заметнее, международный резонанс — все слабее.
История страны превращается в предмет сугубо идеологический, и это разделяет общество на тех, кто не видит в прошлом России никаких трагических моментов, и тех, кто даже об отмечании конца великой войны говорит как о «победобесии».
Вполне вероятно, что примирить эти отдаляющиеся друг от друга «берега» не сможет ничто. Совершенно очевидно как то, что не все в нашей истории было ужасно, так и то, что действия правителей нашей страны принесли чуть ли не больше жертв, чем все вражеские нашествия. Диалог о том, чего же было больше — хорошего или плохого, — не только затруднителен, но и бессмыслен: великие нации отличаются от мнящих себя таковыми не тем, как они относятся к прошлому, а тем, как строят будущее. Нам только кажется, что превалирование той или иной версии оценки российской истории способно серьезно изменить сегодняшнюю реальность.
Даже если сталинизм будет полностью оправдан, тираны прошлого — возвеличены, а миллионы репрессированных снова объявлены врагами народа, современное общество невозможно будет загнать в новый ГУЛАГ. Даже если коммунистический режим будет объявлен преступным и на щит будут подняты новые герои различных исторических эпох, мы не отринем немедленно ту форму организации власти, которая сложилась в постсоветский период. Мир развивается настолько быстро, что уроки истории обесцениваются, даже не успев быть усвоенными. Единственная мысль, которой каждый современный человек должен проникнуться, начертана на Мемориальных вратах, стоящих на углу лондонского Грин-парка: Our future is greater than our past.
История страны не может ни оправдывать ее места и роли в современном мире, ни гарантировать ее будущих успехов. Однако кроме истории, которую во все времена и во всех концах света писали обладатели политической власти и которая поэтому представлялась цельной и гармоничной, несмотря на частоту ее перелицовок, существует нечто совершенно иное, что для нормального общества имеет куда большую ценность, чем банальная идеология. Это иное — память. Память всегда индивидуальна и уникальна; она связывает человека с его предками, с местом, где он родился и вырос; она позволяет увидеть в прошлом не «страну», а людей, не концепты, а артефакты; она, в конечном счете, протягивает в прошлое тонкую, но прямую нить, тогда как «история» постоянно изменяет свое «магистральное направление». Поэтому упоение памятью гораздо важнее для единства и морального здоровья нации, чем увлечение историей.
Характерно, что это, на мой взгляд, давно поняли в тех странах, в истории которых резких «поворотов» и темных страниц было не меньше, чем у нас. В Германии и Великобритании, Франции и Америке, Японии и Китае сохранение исторического наследия давно стало не только государственной политикой, но и мощным элементом формирования национальной идентичности. При этом речь идет не столько о монументах общемирового значения (я уверен, что следы недавнего пожара в Нотр-Даме будут скоро заметны туристам еще меньше, чем видны сегодня в Виндзорском замке последствия пожара 1992 года), сколько о совершенно «обычных» строениях и объектах. В Германии, где не раз прокатывались войны и где ставились самые отчаянные социальные эксперименты, сегодня сохранилось более 38 тысяч зданий постройки до 1750 года, причем более чем в 80 процентах из них живут люди, устроены гостиницы, магазины или мастерские. Во Франции каталогизированы более 5500 замков постройки XIII–XIX веков, причем более 90 процентов из них находятся в частной собственности, используются в повседневной жизни и не являются местом паломничества туристов. Я не говорю о том, сколько построек и инфраструктурных сооружений используется и/или бережно сохраняются в Италии и Испании, Греции или Турции. В центре Бостона и Нью-Йорка поддерживается идеальный порядок на кладбищах, где покоится прах никому сегодня не известных колонистов, которые, судя по годам их жизни, могли быть детьми пассажиров «Мэйфлауэра», — и никто не думает реализовывать на месте этих захоронений высокорентабельные девелоперские проекты.
Но дело отнюдь не исключительно в усилиях по сохранению артефактов. Память остается живой до тех пор, пока люди не только живут в старинных домах, ходят по проложенным несколько веков назад улицам городов и любуются древними храмами, — она жива, пока существуют исторические практики и образы жизни. Сегодня во Франции 45 видов сыров и 336 сортов вина защищены знаками гарантированного происхождения и производятся в том числе и мелкими хозяйствами. В Италии сотни ресторанов и мануфактур ведут свою историю с XVI века и ранее; в Великобритании десятки университетов и колледжей занимают здания и ансамбли XVI–XVIII веков. Эти люди и эти бизнесы поддерживают единство своих стран, сохраняют их региональную самобытность, воплощают в себе ту память, которая только и делает население народом. Если бы европейские общества лишись воплощенной в них преемственности, распалась бы та связь времен, которая намного более значима, чем идеологизированные исторические нарративы.
Наконец, у каждой страны и каждой эпохи есть свои герои, к которым люди могут апеллировать, не опасаясь, что значительная часть общества их не поддержит. Отношение к Вашингтону и Линкольну, Нельсону и Черчиллю, Гарибальди и Кавуру, Бисмарку и Эберту не пересматривалось их согражданами никогда. Солдаты, павшие за Родину, удостаивались должных почестей, несмотря на то, какие миссии они выполняли. Многие в той же Америке были несогласны с войной во Вьетнаме, но напоминающие о ней мемориалы есть во многих американских городах. Война в Ираке тоже встречалась протестами, но американские власти потратили годы и миллионы долларов на то, чтобы вернуть домой даже останки своих павших военных. Тело одного из них, майора Троя Гилберта, было доставлено по частям и захоранивалось на Арлингтонском кладбище трижды(!). Эти примеры, как и 186-миллиардный бюджет Департамента по делам ветеранов США, говорят об обществе не меньше, чем сохранение памяти о защитниках страны в далеком прошлом.
Россия по своему отношению к истории и памяти выглядит уникально на фоне других наций, корни которых связаны с европейской цивилизацией. История здесь всегда считалась опасной — можно вспомнить хотя бы уничтожение Разрядных книг и разрушение усыпальниц Рюриковичей первыми Романовыми. Большевики возвели сведение счетов с прошлым чуть ли не в ранг своей главной цели: уже к началу Великой Отечественной войны было разрушено более 40 тысяч храмов, снесены десятки тысяч дореволюционных построек в крупнейших советских городах, уничтожены сотни кладбищ, включая Дорогомиловское в Москве, Выборгское и Фарфоровское в Санкт-Петербурге и Петропавловское в Нижнем Новгороде. Это не было чем-то необычным: в 1930-е годы Берлин перестраивался не менее радикально, чем Москва, а Муссолини проложил главную улицу для приема своих парадов поверх древнеримских форумов. Отличие России от остального европейского мира состояло лишь в том, что времена монархов и тоталитарных лидеров прошли, а отношение к памяти не изменилось.
История России жестока. Пройдет несколько десятилетий, и она, запечатленная в красиво изданных книгах, смешает с грязью Путина и Медведева, Собянина и Беглова
Несмотря на декларируемое возрождение внимания к прошлому, сегодня наблюдается невиданное разделение его «идеологической» и «персональной» составляющих, истории и памяти. Хотя юбилеи Победы становятся все помпезнее, останки не менее 4 миллионов павших на нашей собственной земле так и не идентифицированы. Несмотря на несколько реабилитаций, сотни тысяч невинно убитых советских людей по-прежнему остаются в массовых захоронениях в Ростове и Томске, Перми и Магадане. Москва и Санкт-Петербург теряют массу памятников архитектуры из-за массовой застройки и варварской реставрации, которая делает непохожими сами на себя памятники не то чтобы многовековой давности (как, например, дом Бака в Петербурге), но даже советской эпохи (взять хотя бы фонтан «Каменный цветок» на ВВЦ). В России с 2000 года по сегодняшний день число церквей выросло в три раза, достигнув 37 тысяч. При этом более 10 тысяч культовых сооружений находятся в руинированном состоянии — прежде всего там, где исчезают деревни и городские поселения, по мере того как жизнь, вслед за деньгами, которые сегодня правят обществом, утекает в столицы. Массовые случаи специально организуемых пожаров, уничтожающих старые ветхие дома ради «расчистки» занимаемых ими территории, происходят почти повсеместно. Корни, которыми всегда была сильна Россия, утрачиваются с небывалой скоростью на фоне пропагандистской трескотни членов различных «исторических обществ». И это во многом понятно: страна становится одноликой, культурное разнообразие городов и регионов утрачивается в эпоху дешевой водки и сыров, изготавливаемых преимущественно из пальмового масла. Туристы сегодня едут в Шароле, где скот разводится на открытом воздухе по нормам, утвержденным в 1842 году, а не в зараженные Чернобылем районы Брянской области, где обосновались фермы «Мираторга».
До сегодняшнего дня из тысяч дворянских усадеб, которые существовали в Центральной России в конце XIX века, дожили десятки — как правило, связанные с известными представителями культуры и искусства. Многие места, где они стояли, сейчас можно найти только по аллеям, которые к ним вели — но ведь и деревья не вечны. Увлекшись «историей», мы стали глухи к памяти. Знают ли арендаторы офисов в московской «Башне-2000», что она стоит на кладбищенской земле? Догадываются ли о том же счастливые посетители зоопарка в Перми? Можно ли представить себе современную страну, где депутата и редактора местной газеты избивают за попытки выяснить происхождение свежих могил военнослужащих на погосте в Пскове? Все российские социальные сети всколыхнул уже упоминавшийся пожар в Нотр-Даме, но кто вспоминает сгоревшую деревянную церковь XVIII века в Кондопоге? А деревню, сожженную в Вологодской области ради артефакта? Да почти никто. Часто ли вспоминаем мы о том, что за все годы блокады на Невском проспекте были разрушены и утрачены два исторических здания, а за восемь лет губернаторства Матвиенко — шесть?
История России жестока. Пройдет несколько десятилетий, и она, запечатленная в красиво изданных книгах, смешает с грязью Путина и Медведева, Собянина и Беглова — и причиной тому будут даже не совершенные ими злоупотребления или допущенные ошибки, а нежелание и неспособность отечественной власти обратиться к выстраиванию политики памяти вместо манипулирования историей. Конечно, последнее гораздо проще первого, но оно не формирует прочной национальной ткани, не восстанавливает преемственности и не строит мостиков из великого прошлого даже в относительно достойное будущее.
