«Культура смерти у татар исторически имеет два взаимосвязанных измерения»
«Культура смерти у татар исторически имеет два взаимосвязанных измерения»
09.07.2020
Альберт Фатхи в своих экспедициях подметил особенности отношения к смерти у старшего поколения. Фото предоставлено Альфридом Бустановым. Все фото с сайта https://www.business-gazeta.ru/article/462918
Альфрид Бустанов о том, насколько верна характеристика «народ сдержанных чувств», когда речь идет о боли утраты родных и близких
Окружающая нас действительность словно напоминает каждую секунду — memento mori. Одна из тем научных интересов известного историка, ассистент-профессора Амстердамского университета Альфрида Бустанова — это татарская эпитафика. В своем очередном материале постоянный автор «БИЗНЕС Online» напоминает, что культура смерти у татар располагает целым спектром представлений и лексики и, обращаясь к этому пласту, все еще живые продолжают осмыслять себя.
С XVII ВЕКА ТАТАРЫ ПИСАЛИ ЭЛЕГИИ С ПЛАЧЕМ О ДОСТОЙНЫХ ЛЮДЯХ, УШЕДШИХ В НЕБЫТИЕ
Кажется, сейчас самое время поговорить о вечности.
Смерть — это часть жизни. В какой-то момент любой человек прекращает свой земной путь и начинается его небытие. Вместе с тем каждая новая смерть включается в море культурных смыслов, которыми люди на протяжении всей истории наделяли уход из жизни. Поэтому универсальность смерти тесно сопряжена с культурными особенностями, изменяющимися в зависимости от того, что и как принято в обществе. В советской этнографии было принято считать, что погребальный обряд очень консервативен и сохраняет в себе черты «традиционной культуры». Легко заметить, правда, что представления о смерти никогда не бывают застывшими и меняются так же, как и идеи о чувствах людей. Любопытного читателя я отсылаю к недавней книге Светланы Малышевой о культуре смерти в Советской России, а в своем тексте я бы хотел сделать очень короткое введение о том, что мы знаем о смерти в культуре мусульман России.
Начнем с мудрых слов археографа Альберта Фатхи. В своих экспедициях он подметил особенности отношения к смерти у старшего поколения. Приведу несколько выдержек из его записок: «Матур итеп үлә белү… Кеше матур итеп яши белгән кебек, матур итеп үлә дә белергә тиеш, гомернең соңгы минутлары белән әйләнә-тирә кешеләр хәтерендә ямьсез эз иттермәслек итеп. Мин әнә шундый матур үлем белән бер тапкыр очраштым. Казаклар авылында ялгыз карт апаның үлеме». Так Фатхи подводит читателя (хотя вообще-то он писал для себя) к описанию «красивой смерти» одинокой пожилой женщины в татарской деревне и дальше пишет уже по-русски: «Казаклар — о чем она думала, вспоминала. Тот солнечный день жатвы на поле, когда вспомнила письмо сына из госпиталя, его окровавленную рубашку и реагировала на это строфами из „Киссаи Юсуф“. Старая женщина умирает… Не плачет, не рыдает. Просветленная… Сосредоточенная, собранность. Я видел такую собранность у выдающихся музыкантов. Отрешившись от сегодняшней реальности, пробежали в памяти девичьи года… учебы — приятные воспоминания, школьные стихи… Семья, сыновья, дочери, интересная жизнь. Страшное: война… Сын погиб на фронте… Их работа на поле — в тылу во время войны. Нелегкая жизнь. Так же умирали джалильцы… Это представители одной культуры, одного народа — народа сдержанных чувств…21 мая, 1984 год». По мне, это очень глубокое описание смерти, особенно характеристика «народ сдержанных чувств», к которой стоит присмотреться внимательно. Так ли уж сдержанны чувства народные?
Условно, культура смерти у татар исторически имеет два взаимосвязанных измерения: внутреннее, касающееся личных переживаний отдельного человека, и внешнее, выражающееся в формировании коллективного пространства смерти, т. е. кладбища. Как историк может изучать динамику представлений о смерти в прошлом? О личных переживаниях мы узнаем достаточно подробно из поэтических текстов, которых благо сохранилось очень много. Как минимум с XVII века татары писали элегии (марсийа) с плачем о достойных людях, ушедших в небытие. Это был популярный жанр, внимательно изучая его, мы можем многое узнать о внутреннем мире российских мусульман прошлых столетий. О кладбищах и говорить нечего: нередко мы имеем дело с целыми комплексами погребальной эпиграфики с тысячами посмертных надписей, но, даже когда их нет, особенности погребального обряда дают богатый материал для размышлений.
Стихи Зийа ад-Дина ал-Болгари об умершем сыне Шихабад-Дина Марджани (копия из архива Зайнап Максудовой). Фото предоставлено Альфридом Бустановым
ПОЧТИ ВСЕГДА ЭТО НЕПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ ПОЭЗИЯ, ОНА НЕ ВЫДЕРЖАНА СОГЛАСНО КАНОНАМ ПОЭТИЧЕСКИХ ПРАВИЛ
Написание стихов с болью утраты нередко было своего рода психотерапевтическим средством: эта практика помогала рассказать бумаге и перу то, о чем сложно подобрать правильные слова. Поэзия тем и хороша, что дает авторам широкий простор шаблонов, метафор и символов, в которых можно с легкостью зашифровать личную утрату. Имам мечети Аль-Марджани Габделхабир Яруллин и археограф Зайнап Максудова никогда не писали стихов, но оба взялись за перо лишь тогда, когда потеряли близких: первый похоронил маленького ребенка, а вторая — родную сестру. Для кого-то жанр поминальной поэзии был продолжением ежедневных поэтических трудов: когда муфтий Габделбари Исаев потерял свою любимую жену, он посвятил ей целый ряд стихов, рецитация которых заводила его самого в глубокую депрессию и в итоге свела в могилу. Права была Максудова, когда писала, что именно стихи передают весь спектр эмоций, что авторы заключают в рифмованные строки. Почти всегда это непрофессиональная поэзия, она не выдержана согласно канонам поэтических правил, но вполне уверенно передает настроение (кәеф) и создает желаемый эффект (тәэсир) у своей аудитории, особенно при устной декламации нараспев (көй).
Если саморефлексия в личных текстах о смерти направлена на внутренние переживания и отражает попытку разобраться в собственных чувствах, то пространство смерти на кладбище в основном задает эффект назидания. Неслучайно на многих могильных плитах рубежа XIX–XX веков на кладбище Ново-Татарской слободы в Казани можно увидеть арабскую фразу «әл-мәүтү гыйбрәт», что значит «смерть — это назидание». На золотоордынских надмогильных плитах нередко приводится благочестивое изречение: «Жизнь — всего лишь час, так совершайте же благие дела». Подобный эффект создавали и стихи-элегии в честь выдающихся личностей: по сути, эти тексты несли в себе предписание молодым о том, как должен выглядеть идеальный мусульманин.
Фамильный склеп в селе Стерлибашево (Башкортостан). Фото предоставлено Альфридом Бустановым
Недавно один мой друг сообщил, что у него «хорошая новость»: он похоронил отца. Звучит будто бы странно, но вполне объяснимо, ведь возвращение верующего человека к своему Создателю и не должно вызывать других чувств. Подобного оптимизма в отношении смерти можно было бы ожидать и от наших предшественников, однако и в личных письмах, и в поэзии мы видим только бесконечные слезы и горе: «Түзелмичә елап кәсрәт // агызып канлы яшьләрдән» («Не могли сдержать море плача // роняя кровавые слезы»). Иногда артикуляция этих чувств была более сдержанной, но лишь иногда (вспомним наблюдение Фахти о «народе сдержанных чувств»). Например, в письме от 5 июня 1891 года Мухаммаджан б. Халид сообщает своему коллеге Нийаз-Бакый б. Биктимеру: «Наш сын Габдулла вернулся больной из медресе и вскоре скончался. Он был благочестивым (инсафлы) ребенком. Мы опечалены (хәсрәтле булдык). Молитесь за нас. Пусть же Аллах дарует нам наилучшее терпение (сабырҗәмил)». Эмоций здесь много, но они достаточно сдержанные, в чем-то даже стандартные, без подробностей и изливания души.
Фрагмент погребальной надписи на кладбище в Стерлибашево. Фото предоставлено Альфридом Бустановым
«КОГДА ВИЖУ ЕЕ ВЕЩИ, ОНИ МОЛВЯТ: «НЕ БРОСАЙ СТАРОГО ДРУГА»
Некоторые тексты, правда, производят большое эмоциональное впечатление на читателя. 30 июля 1916-го скончалась Фатима, супруга Камала Музаффарова, в Малмыже. В своем письме к вдовцу Риза Фахретдинов принес свои (очень формальные) соболезнования и уже в следующем абзаце посоветовал своему товарищу найти новую жену. Я не знаю, что ответил ему убитый горем Музаффаров, но в его архиве сохранились стихи, посвященные усопшей жене. Мне кажется, что они не оставят равнодушными даже самые черствые сердца:
Әй хәлалем, Биби Фатыйма, син миннән риза бәхилбулсанә.
Жена моя, Биби Фатима, прости меня и прощай навсегда.
Спаси меня от адского пламени, простив мне то, в чем я тебе не угодил.
Смотрю то на луну, то на солнце: нет лучей солнца на луне.
Хоть буду скучать до смерти, хоть буду кричать в слезах — все без толку.
Весной дует ветер, сдувает снег, янтарный лед блестит.
Хоть и мелко то, что зовется горем, но съедает оно корни самой жизни.
Листы акации молвят ветру: «Не проходи здесь».
Моя возлюбленная улетела, сказав: «Теперь не вернусь, не жди».
Старик хочет взлететь к старушке, но не может, ведь его крылья устали.
Он несчастный упал на землю и не может стерпеть боль в сердце.
Дикие гуси не улетают быстро; пишу письма тебе, а они не доходят.
Хоть и пишу длинные письма, но не могу дописать то, что на сердце.
Когда яркое солнце выходит все в красном, вода бежит печально.
Когда соловьи начинают свою песню, опечаленные старики улыбаются.
Когда дует ветер, яблоки в садах опадают.
Когда опустошенные мужи приходят на память, очень тяжело становится на душе.
Парящие в небе птицы молвят: «На макушках деревьев — целый сад».
Когда вижу ее вещи, они молвят: «Не бросай старого друга».
Собственно, в этих стихах есть все: и метафоры любви и смерти, и боль разлуки, и традиционные отсылки к метафорам райского сада, и тонны мужской тоски. Музаффаров так и не женился повторно. Он прожил до конца 1930-х годов, провел несколько лет в тюрьме и закончил свои дни в глубокой депрессии (гөм-кайгы) и разочаровании.
По большому счету смерть имеет смысл только для живых. Она определяет их ценности, заставляет разобраться в себе, найти формы самовыражения в той культуре, что наиболее близка человеку. Культура смерти у татар располагает целым спектром представлений и лексики, с которой ассоциировали себя многие поколения. Обращаясь к этому культурному пласту, все еще живые продолжают осмыслять себя и тех, кого они навсегда потеряли.
