На фото: могила Баруха Гольдштейна. Фото: Эмиль Сальман. Фото с сайта https://detaly.co.il/chtoby-ponyat-izrail-neobhodimo-ponyat-kult-smerti/
Чтобы уяснить, почему невозможно положить конец израильско-палестинскому конфликту, мы должны понять роль мертвых и их святости в этой исторической драме.
Один из величайших парадоксов национальной идентичности заключается в том, что она опирается на жизни, отнятые во имя нее, и тягу освящать ее жертвы. Этот процесс был особенно искажен среди ультрадикальных поселенцев, которые сделали из мертвых машину для производства смысла.
Больше, чем любое другое место, Хеврон выражает роль святости смерти в этом процессе.
Гробница праотцев в Хевроне священна как для евреев, так и для мусульман. В 1929 году под влиянием палестинского национализма и борьбы за контроль над святыми местами, арабы начали беспорядки. Столкновения между арабами и евреями длились неделю, по всей стране были убиты 133 еврея.
В своей книге «Хозяева земли: поселенцы и государство Израиль, 1967–2004 годы» Эдит Зартель и Акива Эльдар отмечают, что Давид Бен-Гурион использовал возможность объединить нацию за 19 лет до провозглашения независимости, и постановил, что «Наша пролитая кровь взывает не о милости и помощи, а о том, чтобы увеличить нашу силу и нашу работу на земле». По словам авторов, «сионистское движение превратило исторические неудачи, бедствия и поражения в мифы о героизме, чтобы укрепить свою национальную самобытность».
После создания государства резня в Хевроне стерлась из национального сознания: это указывает на то, что коллективная память избирательна в отношении смертей, но также потому, что появились новые жертвы и герои, которые пали в Войне за независимость. В конце Шестидневной войны, в июне 1967 года, Израиль занял Хеврон и создал военное правительство для контроля над ним. Освобождение Хеврона разожгло мессианское воображение, и это воображение, как ни странно, оживило мертвых. «После сорока лет исторического забытия – добавляют Зартель и Эльдар, – старая история резни в Хевроне вернулась в руки поселенцев на территориях, как политический ускоритель их движения».
Хотя военный и политический эшелоны были осторожны, Хеврон стал очагом верующих фанатиков. Но что именно сохраняет и усиливает тяжелую эмоциональную работу экстремизма? Что заставляет людей так долго цепляться за национализм и месть?
Чтобы ответить на этот вопрос, стоит вернуться к важному событию в истории Хеврона: истории Сары Нахшон, которая проливает свет на то, как мертвые могут изменить жизнь живых.
Сара Нахшон принадлежала к небольшой группе, которая после Шестидневной войны решила жить рядом с Гробницей праотцев. Армия старалась не создавать еврейских поселений в этом районе, но Сара Нахшон проигнорировала запреты, введенные министром обороны Моше Даяном, и провела обрезание своего сына прямо в Гробнице праотцев.
На сайте хасидского художника Баруха Нахшона рассказана история его семьи, и моя интерпретация основана исключительно на том, что в ней написано.
Согласно тексту, после войны Нахшон и ее муж присоединились к группе активистов, которые восстановили еврейскую общину в Хевроне. Любавический ребе подбадривал их из Нью-Йорка. «Они поняли первостепенную важность еврейского присутствия в Старом городе среди четырех священных городов Израиля, где еврейская община жила сотни лет до убийства 67 евреев местными арабами в 1929 году. Они также поняли, что сохранение еврейской общины Хеврона будет единственным способом обеспечить евреям доступ к Гробнице праотцев».
Год спустя супруги Нахшон и их четверо детей приехали в принадлежащий арабам отель в Хевроне. «Представитель армии встретился с нашей группой и сказал, что мы стали большой костью у него в горле, но, поскольку правительство опасается за нашу безопасность, они неохотно согласились, что группа из семи семей и 15 йешиботников может остаться в Хевроне, если мы переедем в военную зону. Они предполагали, что мы не вынесем ужасные условия … Они думали, что наша мечта жить в Хевроне умрет на месте».
Но эти семьи не уехали. К ним присоединились еще 30 семей. «Сара родила еще трех детей, многократно рискуя лишиться свободы, нарушая приказы правительства и проводя обрезание своих сыновей в Гробнице праотцев. Когда моэль совершил первое обрезание Сариного сына в Гробнице праотцев после более чем 700 лет, он сам заплакал, благословив «приведение его в завет Авраама, отца нашего, в месте погребения самого Авраама».
В 1975 году Сара родила сына Авраама, который неожиданно умер в возрасте шести месяцев. «В то ужасное утро, когда она обнаружила своего младенца мертвым в колыбели, ее мужа не было рядом, она не смогла его найти, и пока она готовилась к похоронам, плакала и молилась, она пыталась напомнить себе, что все деяния Божьи имеют цель. «Наш сын Авраам будет первым евреем, похороненным на древнем еврейском кладбище в Хевроне после захоронения 67 евреев, которых здесь убили в 1929 году», – говорила она.
Совсем по-другому повел себя в 1994 году Барух Гольдштейн, который решил защищать еврейскую жизнь с автоматом в руках, перестреляв в Гробнице праотцев 29 молившихся арабов. То, что для других было бойней, для него было самопожертвованием. Очевидно, что причиной этой бойни стало рекордное число палестинских террористических атак в Израиле и на территориях, которые унесли жизни многих израильтян. Я бы осмелилась предположить, что последней каплей для Гольдштейна стало убийством Ципоры Сассон. Она жила в поселении и была на пятом месяце беременности. Это было убийством не только еврейской матери, но и еврейского плода, который для Гольдштейна должен был символизировать саму идею еврейской жизни.
Национализм и религия имеют общие черты. Одним из механизмов, связывающих национализм и религиозность, является то, что такие ученые, как Кэролайн Марвин и Агнешка Солтшик-Мона, называют самопожертвованием, смертью коллективного тела.
По словам Солтшик-Моны, даже если многие современные национальные государства определяют себя светскими, их гражданам часто приходится жертвовать собой на благо общества или группы. Готовность умереть описывается, как военно-патриотический героизм, который ставят в пример религиозные группы или страны, потому что они необходимы для выживания коллектива. Кэролайн Марвин и Дэвид Ингл в своей книге «Жертвоприношение и нация» утверждают, что без самопожертвования государство не может защитить себя. По их мнению, страна, которая не может побудить своих граждан отдать за нее свою жизнь, не сможет избежать раскола на противостоящие группы. Отсюда и появляется один из самых загадочных парадоксов национальной идентичности, состоящий в том, что она черпает силу в жизни, отнятый во имя нее.
Действительно, именно поэтому, вероятно, большинство стран описывают свое становление в войнах. Войны дают четкое выражение чувства групповой принадлежности – одна группа против другой. Государства строят свои воспоминания вокруг мертвых и освящают смерть во имя страны. Марвин и Ингл описывают, например, как гражданская война в США помогла создать чувство общей национальной идентичности, создав национальную систему военных кладбищ.
Героизм и смерть неразрывно связаны, и они определяют израильскую идентичность. В своей книге «Нация и смерть» Эдит Зартель показала, что Катастрофы была формирующим событием национального самосознания Израиля. У Израиля, как коллектива, было две категории мертвых для поклонения: те, кто погиб во время Катастрофы, и те, кто погиб во время создания государства. Вот почему поклонение мертвым так тесно связано с израильской идентичностью.
Есть два ярких примера. Первый – это миф об Иосифе Трумпельдоре, который считается героем в глазах как правых, так и левых сионистов. Он был военным, и не было ничего необычного в обстоятельствах его смерти, когда он погиб во время осады бедуинами поселения Тель-Хай. Героем он стал благодаря предсмертным словам: «Хорошо умереть за родину!» В этих словах он с готовностью принял собственную смерть, которая стала самопожертвованием для народа.
Второй не менее мощный миф о самопожертвовании – это миф о Масаде, который проанализировали антрополог Яэль Зарубавель и социолог Нахман Бен-Йехуда. В течение сотен лет история Масады игнорировалась, как неясный эпизод в древнем еврейском прошлом, и отталкивалась от коллективной еврейской памяти, пока не была возрождена, благодаря сионизму. В то время как еврейский закон запрещает похоронные церемонии для тех, кто покончил жизнь самоубийством, в случае с Масадой можно было принять акт самоубийства, поскольку он был представлен, как смерть во имя народа, как смерть мучеников. Для еврейских поселенцев в Эрец-Исраэль история Масады представляла собой крайне символичное событие, которое «объединило сущность подлинного национального духа и помогло определить их историческую миссию, как прямых преемников древних евреев» (из «Нации и смерти», Двир, 2002).
Зарубавель, которая проводил интервью с молодежью в Израиле, пришла к выводу, что исторический рассказ о Масаде по-прежнему очень популярен. Опрошенные студенты и взрослые описывали повстанцев в Масаде, как боровшихся «до победного конца», «до предела» и «до последней капли крови» или как тех, кто «умер на алтаре нашей родины». По ее словам, повествование о Масаде вращается, главным образом, вокруг прославления людей, которые погибли с оружием в руках.
Национальное единство всегда основывается на самопожертвовании. Поскольку страны видят в своей истории определяющие моменты коллективных жертв, лояльность и преданность государству основаны на чувстве постоянного призыва к жертвенности, которое позволило создать государство и отождествлять себя с ним. Марвин и Ингл также утверждают, что только добровольное самопожертвование может создать чувство национального возрождения.
Я предлагаю следующую гипотезу: поселенческое движение создает чувство национального возрождения, делая самопожертвование центральным компонентом своей самобытности. Нет сомнений, что жертва за землю, людей, Бога является центральным компонентом еврейской религии и даже в некоторых аспектах – сионизма. Но поселенческое движение подчеркивает то, что существовало в сионизме только косвенно, объединяет противоречивые элементы сионизма в одну единицу и создает совершенную гармонию между национальными и мессианскими целями.
Государство, которое не перестает воевать со дня своего основания, не может не чувствовать особого обязательства перед смертью. Поселенцы повторяют этот особый процесс, превращающий мертвых в святых, и освящают землю, на которой они похоронены. Поселенцы, по определению, готовы умереть ради государства.
То, как национализм кристаллизуется вокруг земли и мертвых, очень напоминает этно-религиозный национализм Мориса Барреса, одного из главных противников Дрейфуса. В 1902 году Баррес озвучил голос правого французского национализма в известной лекции «La Terre et les Morts» («Земля и мертвые»), в которой утверждал, что нация основывается на мертвых и на земле («Чтобы создать нацию, нужно кладбище и урок истории»).
Чувство долга перед умершими является одним из центральных мотивов религии и национализма. Культ мертвых и идея, что мы являемся наследниками предков, чья миссия не закончена, и мы должны ее завершить, важны для понимания воображаемого этно-национализма. Праворадикальное движение Израиля обновляет патриотизм посредством политики чистоты крови и увековечения мертвых. В этом – скрытая и мощная связь между национализмом и фундаментализмом. Причина, по которой многие не могут излечиться от глубокого и непрекращающегося конфликта с палестинцами, заключается в том, что они чувствуют узы верности мертвым.
Эва Илуз, «ХаАрец», Л.К. К.В.
