16 апреля в Москве впервые прошел симпозиум «Смерть и умирание в современной России», организованный Фондом помощи людям с боковым амиотрофическим склерозом (БАС) «Живи сейчас», Международным институтом экономики и финансов (лаборатория экспериментальной и поведенческой экономики НИУ ВШЭ) и научным журналом о death studies «Археология русской смерти».
Отношение к смерти в современном обществе
Алексей Кащеев, кандидат медицинских наук, нейрохирург, научный сотрудник ФГБУ «Научный центр неврологии»:
Алексей Кащеев
Я врач-нейрохирург, и поэтому для меня смерть является неким ежедневным противником. В хирургии отношения со смертью обостренные, контакт более близкий и ощущение противостояния ей, а также ответственности за действие или бездействие более явное. Это ощущение присутствует и во время операций, и во время лечения, и во время общения с больным.
С другой стороны, как гуманитарий я воспринимаю смерть как близкого друга, потому что в минуты раздумий я всегда обращаюсь с внутренним монологом к своей грядущей смерти.
В отличие от многого другого – достатка, успеха и т.д. – смерть является чем-то гарантированным, она у меня точно есть, это мой близкий друг. Что бы со мной ни случилось, как бы радостно или горестно не закончился мой день или месяц, он закончится. Это обещано.
Михаил Алексеевский, директор Центра городской антропологии, кандидат филологических наук:
Еще со студенческой скамьи я занимаюсь изучением поминально-похоронных обрядов. Когда я впервые как житель мегаполиса отправился в экспедицию на Русский Север и начал собирать материалы, меня поразило то, насколько восприятие смерти в культуре этих народов отличается от городской культуры. Прежде всего, у них очень спокойное отношение к смерти. Жизнь и смерть в этой культуре органично следуют друг за другом. Тяжелобольные люди, которые понимали, что умирают, спокойно говорили об этом, показывали одежду к похоронам, заранее заказывали гроб и т. д.
Михаил Алексеевский
Во-вторых, там существовало огромное количество обрядов, традиций и мифов, связанных со смертью.
И эти две стороны – нормализация отношений со смертью и развитая система ритуалов – крепко связаны между собой, так как ритуал, традиция – это один из способов упорядочивания мира, жизни. И, действуя по заданному алгоритму в той или иной ситуации, мы пытаемся эту ситуацию нормализовать и стабилизировать.
Антропологи говорят, что похоронно-поминальные традиции самые живучие и устойчивые. Но в современном крупном городе происходит некоторое насильственное изменение алгоритма действий после смерти. Например, тело человека отправляется в морг. В традиционной же крестьянской культуре огромное количество традиций связано с тем, как нужно вести себя, когда покойник находится в доме. В том числе эти традиции направлены на примирение со смертью.
Получается, что когда мы по традиции продолжаем исполнять ритуалы, но не понимаем, какая картина мира за ними стоит, происходит диссонанс в наших отношениях со смертью. Традиция – это ключ к выстраиванию правильных отношений со смертью и умиранием. И нам нужно выстраивать новые традиции, чтобы наладить отношения со смертью.
Павел Тищенко, доктор философских наук, заведующий сектором гуманитарных экспертиз и биоэтики Института философии РАН:
Павел Тищенко
Вглядываясь в смерть, мы имеем возможность подойти к самим себе. Я хочу рассмотреть стихотворение Горация «Памятник» и его переводы русскими поэтами в разное время. Выражая свое понимание того, что значит быть человеком, что в нем вечного и временного, поэты по-разному переводили это стихотворение. Лейтмотивом будет пушкинское «весь я не умру».
Вот само стихотворение в переводе А. П. Семенова-Тян-Шанского:
Нет, не весь я умру! Лучшая часть моя
Избежит похорон: буду я славиться
До тех пор, пока жрец с девой безмолвною
Всходит по ступеням в храм Капитолия.
А вот вариант Ломоносова:
Не вовсе я умру; но смерть оставит
Велику часть мою, как жизнь скончаю.
Я буду возрастать повсюду славой,
Пока великий Рим владеет светом.
Теперь Державин, почувствуйте идеологию:
Так! — весь я не умру, но часть меня большая,
От тлена убежав, по смерти станет жить,
И слава возрастёт моя, не увядая,
Доколь славянов род вселенна будет чтить.
И, наконец, Пушкин переворачивает все:
Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит —
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
За каждым переводом стихотворения стоит особый антропологический проект: что значит быть настоящим человеком в вечности.
У Горация душа укоренена в Боге, у Ломоносова – в государстве, у Державина – в роде, у Пушкина – в лире.
В этих переводах присутствует еще и особый мессианский подтекст – поэт пишет не только для себя, для него очень важно обращение к читателю.
И Пушкинскую тему подхватывает Маяковский:
Поэзия —
та же добыча радия.
В грамм добыча,
в год труды.
Изводишь
единого слова ради
тысячи тонн
словесной руды.
Но как
испепеляюще
слов этих жжение
рядом
с тлением
слова-сырца.
Эти слова
приводят в движение
тысячи лет
миллионов сердца.
И далее:
Слово поэта —
ваше воскресенье,
ваше бессмертие,
гражданин канцелярист.
Через столетья
в бумажной раме
возьми строку
и время верни!
И два последних свидетельства – Ходасевича и Бродского. Ходасевич самую нетленную часть человеческого в человеке размещает в концепции автора:
Во мне конец, во мне начало.
Мной совершённое так мало!
Но всё ж я прочное звено:
Мне это счастие дано.
Не в лире спасение, а в «я», в том числе для самой лиры. А у Бродского происходит переворот, «я» отбрасывается на периферию. В стихотворении «Aere perennius» ритм и рифма приближены к ритму Горацию, для Бродского это нужно, чтобы улавливать ритм стиха:
Приключилась на твердую вещь напасть:
Будто лишних дней циферблата пасть
Отрыгнула назад, до бровей сыта
Крупным будущим, чтобы считать до ста.
И вокруг твердой вещи чужие ей
Встали кодлом, базаря «Ржавей живей»
И «Даешь песок, чтобы в гроб хромать,
Если ты из кости или камня, мать».
Отвечала твердая вещь, на слова скупа:
Не замай меня, лишних дней толпа!
Гнуть свинцовый дрын или кровли жесть –
Не рукой под черную юбку лезть.
А тот камень-кость, гвоздь моей красы,
Он скучает по вам с мезозоя, псы.
От него в веках борозда длинней,
Чем у вас с вечной жизнью с кадилом в ней».
Можно расслышать как хохочет вещь, жизнь превращается в угрожающий рев природы, загнанной в угол покорителями, инженерами душ, и в отзвуках этого хохота пишущий и читающий различает присутствие особого рода себя как неподатливой для мысли вещи.
И когда я говорю об антропологических проектах, которые дают надежду на спасение, я хочу отметить, что это только надежда, всегда есть риск неудачи. В заключение приведу вариант перевода Рильке Татьяной Васильевой:
Как мать-природа предаёт детей
Отваге бури в них таящихся страстей,
Никак не бережёт их ни в лесу, ни в поле –
Так мы первооснове Бытия не боле
Любезны. Нам отважен каждый шаг, –
Как зверю, как цветку – и всё ж не так,
Отважней во сто крат.. . Вот почему подчас
Нам хочется – пусть и не ради нас –
Отважней жизни стать. Хотя б на миг единый.
Алексей Белянин, доцент Международного института экономики и финансов, зав. лабораторией экспериментальной и поведенческой экономики:
Я буду излагать экономический подход к проблеме смерти и умирания. Экономика как наука – дама весьма немолодая и циничная. Она исходит из того, что люди – прожжённые циники, и если есть возможность что-то урвать, они всегда этим воспользуются. Экономика исходит из того, что человек всегда измеряет свои выигрыши в денежном измерении.
Люди всегда пытались понять, сколько стоит человеческая жизнь, например, в 60-е годы американцы выяснили, что она стоит два миллиона долларов. Также можно выяснить стоимость жизни у умирающего человека. Например, его можно спросить, хочет ли он умереть или жить и за сколько.
Но современные экономисты поняли, что сводить все к деньгам неправильно. И действительно, часто люди принимают решения, которые наносят им материальный ущерб. Например, работники фондов, которые работают добровольно и бесплатно. Зачем, почему они это делают? Потому что у них другие представления о благе для них самих. Это понятие альтруизма – человек готов подчинить свои действия интересам другого, он делает что-то, что для него более важно, чем заработок. И это рациональное решение.
И смерть как проблему тоже можно сделать предметом рационального решения. Когда перед нами стоит вопрос – предпочитаю ли я долго болеть или умереть во сне, большинство ответит одинаково. А вот если спросить: предпочитаете ли вы умереть в своей кровати или на войне, ответы будут разные. И эти предпочтения можно анализировать.
Алексей Белянин
Рациональный человек с учетом всех представлений о полезности должен искать оптимальный путь по дереву решения. Например, я активный молодой человек, гоняю на внедорожнике, показывая какой я крутой. С некоторой вероятностью я разбиваюсь погибаю, с другой – не погибаю и начинаю подвозить девушек.
Проблема в том, что эта практика трансформирует мои предпочтения. Начав вести некоторой образ жизни, я начинаю подогревать себя сам, моя личность формируется в свете моей практики. Мой предыдущий опыт влияет на мои предпочтения в дальнейшем. И так происходит, пока я не начинаю понимать, что скоро меня здесь не будет, что жизнь кончается.
И что происходит? Когда человек, чувствует смерть, все наслоения предыдущей личности и предыдущий опыт – кем я себя сделал, гоняя на машине, – оказываются не важны. Остаюсь я и оставшиеся дни моей жизни.
Алексей Белянин
Был ли я гонщиком, скалолазом, боевиком – мне уже не важно. Я думаю только о том, как я проживу последние дни, причем свободным от моего предыдущего опыта. Мы приходим в мир голыми и такими же уходим.
А человек, который провожает меня в другой мир, думает во времени по-другому. Для провожающего, чтобы помочь себе хорошо относиться к умирающему, важны воспоминания. Он живет прошлым. А умирающий, напротив, живет только будущим. У провожающего и умирающего разные временные горизонты, и понять друг друга им сложно.
Например, провожающий живет воспоминаниями об умирающем и относится к нему по-прежнему, а умирающий уже не в этом мире, ему не важно уважение и почет окружающих.
Поэтому пока мы не научимся преодолевать этот временной разрыв, мы не научимся правильно строить работу с умирающими. Надо решить, каким образом нужно строить взаимодействия между провожающим и умирающим, чтобы оно было для обоих оптимальным. Как, с одной стороны, стимулировать их говорить правду друг другу, а с другой, когда они обсуждают вопрос смерти, это обсуждение не должно происходить разными словами, разными смыслами.
Сергей Мохов, социальный антрополог и историк, главный редактор журнала «Археология русской смерти»:
Сергей Мохов
Табу темы смерти подразумевает замалчивание и сакральное отношение к смерти. Если мы посмотрим на современную ситуацию, мы увидим, что табуированности смерти нет. Мы постоянно видим по телевизору умирающих, читаем о войнах, убийствах, катастрофах. Джеймс Грин в своем исследовании приводит данные, что средний американец видит в год 16 тысяч убийств или смертей по телевизору. Так что смерть зримо присутствует в нашей жизни.
И начиная от поклонения мощам святых и заканчивая, например, акцией Бессмертный полк, мы видим подтверждения, что смерть не табуирована. Но она имеет определённые проблемы проговаривания. И эта проблема связана с приватной сферой, с переживаниями умирания.
Помимо медиа, вторым важнейшим фактором, который не позволяет нам проговаривать тему смерти в приватной сфере, является медицина, причем не только терапевтическая, но и паллиативная.
Когда мы говорим о смерти, мы говорим о ней в медицинских терминах: – Что с ним случилось? – Отказали почки. Смерть воспринимается нами как некое неприятное событие. Для медицины смерть – главный враг, и если она не может вылечить человека, она жестко отходит от темы смерти и стигматизирует умирающего человека.
И важно понимать, что психоаналитический подход жестко регламентирует паллиативную медицину, так как создает понятие хорошей смерти. Существует хорошая смерть и плохая – такой подход создает много проблем. Выбора на самом деле нет, эвтаназия запрещена, упоминать самоубийство в СМИ запрещено, и человеку жестко регламентируют, как умирать.
Светлана Еремеева, кандидат культурологии, старший преподаватель кафедры истории и теории культуры факультета истории искусства РГГУ:
Светлана Еремеева
Я выступлю как историк. Я работала с некрологами рубежа 19–20 вв. и моим героем был С. Ф. Ольденбург, непременный секретарь Академии наук в 1904–1929 годах. Я собрала у него около 60-ти некрологических текстов и оказалось, что это тексты, написанные над жизнью.
В этих текстах меня интересовал автор. Я увидела, как разрушается личность пишущего после революции. К 30-м годам от личности не осталось ничего, и разговор о смерти становится невозможным.
Я стала смотреть, как исторически распределяются разговоры о смерти в советской культуре, и увидела, что в 30-х годах разрушается коммуникативная практика разговора о смерти. Этот разговор существовал в крестьянстве и интеллигенции, а эти группы были уничтожены. Смерть была присвоена государством, и дискурс о смерти прекратился.
Сейчас публичный дискурс о смерти не восстановлен. Приведу пример: случается катастрофа – разбившиеся самолеты в Ростове и Египте. О чем пишут газеты? О технических неисправностях, о переговорах пилотов, ищут свидетелей и т. д. И совершенно не говорят о людях. Но в это же время в ростовский аэропорт приезжают люди, которые начинают класть цветы и игрушки под список погибших.
У социологов считается, что ритуал вырастает из дискурса, у нас же ритуал есть, а дискурса нет. Я не могу сказать, что его нет совсем, он есть в соцсетях. Это дискурс внятный, новый, взывающий к новой концепции личности, и он ведется молодыми людьми – не больше 30-ти лет.
Подростки говорят об онкологии по-другому, чем их родители. Родители закрываются, а подростки могут об этом говорить. И это внушает оптимизм, это выход из советской ситуации полного личностного нивелирования. Способность человека к содержательному разговору о смерти очень показательна.
В современных СМИ есть несколько человек, которые умеют писать о смерти. Например, Екатерина Гордеева, Анна Данилова, Роман Супер. Но единственное СМИ, где я вижу некую логику, политику и где речь идет о человеке – это «Медуза».
Дмитрий Рогозин, заведующий лабораторией методологии социальных исследований ИнСАП РАНХиГС:
Дмитрий Рогозин
Сегодня мы конструируем новую дисциплину, именно поэтому мы начинаем наши выступления с обозначения собственной экспертности. Я буду говорить как социолог, и я вижу социологию как неожиданно постаревшую девочку-подростка, которая смотрит на все безумными глазами и не понимает, зачем взрослые так категорично высказывают общие суждения.
В начале года я встретил знакомого из Иваново, и увидел у него шрам на шее. Он рассказал, что это онкология. Тогда я попросил его сходить в онкологическую клинику и поговорить с людьми. Он пошел и начал общаться с человеком, который лежал на его койке.
Итак, несколько тезисов из этого разговора. У умирающего присутствует:
1. Стыд заболевания. Больной говорил: Мне было стыдно, что у меня опухоль, я ее скрывал. Стыд присутствует настолько сильно, что человек закрывается. И отсюда –
2. Нежелание никому говорить о своем заболевании. Люди, которые переживают близость смерти считают, что должны переживать ее самостоятельно.
Человек не готовится к смерти, он входит в другой модус жизни. Мой друг, когда обнаружил опухоль, не пошел к врачу. С точки зрения медицины это неправильно, но он сказал: Я не хочу никуда идти, мне открылся мир, я не хочу быть больным, я хочу нормально умереть.
Задача гуманистического общества – освободиться от медикализации, от диктата врача, который определяет смерть через психофизиологические характеристики. Смерть – единственная возможность осознания свой жизни, увидеть себя и другого по-настоящему.
Смерть позволяет нам осмыслено говорить о банальных вещах, каждый человек, стоящий на грани, становится поэтом, видит жизнь прочувствовано и на самом деле начинает жить.
Как нам научиться жить с мыслью о смерти, и обращать эти мысли нам же на пользу?
Илья Болтунов, генеральный директор компании «Ритуал сервис»:
Илья Болтунов
Я практик и хочу поделиться личным опытом. Люди не разговаривают о смерти, дети и подростки ограждаются от упоминания о смерти, люди зрелого возраста питаются искусственным оптимизмом. Но мы понимаем, что смерть может стать нашим попутчиком в любое время.
В страхе смерти есть две составляющие – физиология (инстинкт самосохранения) и психология. Как жить с мыслью о смерти? Михаил Алексеевский рассказал о похоронных обрядах, которые помогают органично вписать смерть в жизненный процесс. Смерть становится этапом жизни.
Сейчас обряды превратились в набор действий по утилизации тел умерших. В морге невозможно взаимодействовать с умершим, далее начинаются гонки – быстрее успеть похоронить. Культура погребения утеряна, ее надо возродить и переродить в современных реалиях.
Юлия Данилова, главный редактор портала Милосердие.ру:
Юлия Данилова
Табуированность темы смерти, несомненно, есть. Например, у нас на сайте есть статья о том, как похоронить ближнего, как все организовать, которую часто читают. И каждый раз наша редакция сталкивается с тем, что сотрудники не могут решиться рекламировать эту статью в соцсетях, что-то их удерживает.
Или на днях мы собирали средства для мальчика, находящегося в вегетативном состоянии. Его семья пыталась собрать деньги на лечение, только потому, что ни врачи скоропомощной службы Москвы, ни врачи в больнице, не дали им правдивых перспектив его состояния. То есть табу, несомненно, есть.
Проблему смерти не решают никакие технологии. Несчастные случаи уничтожения нашей физической оболочки будут всегда, к тому же имморталисты не учитывают следующее: есть человеческий опыт принятия смерти как благого исхода при несильном страдании – жизнь прожита, человек созрел.
У глубоких стариков, сохранивших твердую память, такое отношение к смерти есть. И каждый из нас после 45-ти сталкивается с этим феноменом прожитости. Перспектива смерти расставляет акценты во взаимоотношениях с людьми, меняется отношение к жизни и проч. Это нужно учитывать. Бесконечно тянущаяся жизнь составит гораздо большую проблему.
Наша задача не отворачиваться от этой темы. И именно поэтому я как редактор борюсь со словом «ушел» вместо «умер». Мы должны посмотреть на этот феномен, стать с ним лицом к лицу.
Зара Арутюнян
Зара Арутюнян, психотерапевт:
Экзистенциальный страх смерти – в основе всех проблем. Людям нравится жить в галлюцинациях. Мы мистически боимся смерти. Когда, например, в старших классах мы говорим о смерти, дети боятся. Это инфантильная позиция: если я спрячусь, то я не умру. Но мы должны быть взрослыми.
Мы не умеем прощаться, горевать. Ко мне приходят люди с какой-то проблемой, и в процессе разговора выясняется, что полгода назад они похоронили младенца, но никто не счел нужным это прогоревать, проплакать.
Маленьких детей не водят на похороны, но я вам ответственно заявляю, что это полезно для психики ребенка. Он должен быть к этому причастен.
Медикализация опошляет тему смерти, вместо того, чтобы прощаться, люди читают статьи и проч. Даже между провожающим и умирающим нет разговора о смерти. Я наблюдала это в хосписах. Это подтверждает инфантилизм, незрелость и неготовность общества к смерти.
Ирина Ясина, правозащитник, публицист, учредитель Ассоциации хосписной помощи, автор книги «История болезни»:
Я хочу выступить в роли рекламного агента. Пойдите в театр на Малой Бронной и посмотрите спектакль «Кроличья нора». Есть и фильм, но спектакль лучше. В семье погиб ребенок – и спектакль посвящен тому, как горюют его родители. Родственники и друзья пытаются навязать им свою модель горя. Но нельзя научить горевать, нужно отпустить человека, дать ему возможность прогоревать так, как нужно самому человеку.
Ирина Ясина
Страх смерти – это прежде всего страх унижения и боли. Каждый хочет умереть безболезненно и незаметно – вот такую бы смерть. Или говорят: умер быстро, мгновенно – это смерь праведника. Это все мифы.
Трудно выбрать модель, которую мы хотели бы иметь для себя, но счастье в том, что мы не знаем, что будет дальше, это замечательно свойство человеческой жизни. И каждый думает: уж со мной-то плохого не случится, а если даже случится, мы можем или скандалить, или принять происходящее.
В русском языке есть важное понятие – разделить горе. Поэтому я всегда ходила и буду ходить на похороны знакомых. Мне было легче, когда я видела лица, особенно неожиданных людей, на похоронах матери. И я дала обет ходить на похороны, так как если мне было легче, то и другим будет легче.
В спектакле были сказаны важные слова: дайте ей горевать как она хочет, не бывает рецепта горя.
Будем менять отношение к смерти. Как говорила моя мудрая деревенская бабушка: «Когда не умирать, день терять».
Лев Брылев, кандидат медицинских наук, медицинский директор фонда «Живи сейчас», врач-невролог, заведующий отделением неврологии в ГКБ им. В.М. Буянова:
Обсуждение, проговаривание темы смерти начинается до того, как человек умер. Люди пытаются отдать самое важное, что у них есть, на откуп врачей, считают, что они знают ответы на вопросы. Но на самом деле врачи ничего не знают. Нет критериев, по которым врачи могут сказать, что мозг умер, например. Отдавать все на откуп врачам нельзя. Мудрость – это не знание многого, но знание малого, самого важного.
Лев Брылев
У врача нет ответа на все вопросы. Передача ответственности врачам порождает обожествление медицины, а также живых, смертных людей. Но врачи не должны решать, отключить или подключить к аппарату человека.
Одна моя знакомая спрашивала меня, сохранить ли ей ребенка. И я ответил: я каждый день вижу, как умирают люди, если ты умрешь, твой ребенок останется жить. Так что знание о смерти порождает новую жизнь.
Обсуждение:
Ирина Ясина и Ксения Лученко
Анна Сонькина
Анна Сонькина
Юлия Данилова
Ксения Лученко
