Не шумите вокруг – он дышит,
Он живой ещё, он всё слышит...
Как из недр его вопли: «Хлеба!» –
До седьмого доходят неба...
Но безжалостна эта твердь.
И глядит из всех окон – смерть.Анна Ахматова.
Гитлер полагал, что захват Ленинграда даст не только контроль над всем балтийским побережьем и позволит уничтожить Балтийский флот, но и будет иметь особый смысл, так как Советский Союз потеряет город, который является колыбелью Октябрьской революции.
В директиве Гитлера № 1601 от 22 сентября 1941 года «Будущее города Петербурга» (нем. Weisung Nr. Ia 1601/41 vom 22. September 1941 «Die Zukunft der Stadt Petersburg») со всей определённостью говорилось:
«2. Фюрер принял решение стереть город Петербург с лица земли. После поражения Советской России дальнейшее существование этого крупнейшего населённого пункта не представляет никакого интереса...
4. Предполагается окружить город тесным кольцом и путём обстрела из артиллерии всех калибров и беспрерывной бомбежки с воздуха сравнять его с землёй. Если вследствие создавшегося в городе положения будут заявлены просьбы о сдаче, они будут отвергнуты, так как проблемы, связанные с пребыванием в городе населения и его продовольственным снабжением, не могут и не должны нами решаться. В этой войне, ведущейся за право на существование, мы не заинтересованы в сохранении хотя бы части населения.» (по материалам сайта http://ru.wikipedia.org/wiki/)
Выбора у ленинградцев не было: только стоять насмерть, в самом полном смысле этого слова. И они выстояли! 27 января 1944 года войска Ленинградского и Волховского фронтов прорвали оборону 18-ой немецкой армии и разгромили её основные силы, блокада была снята. Этот день объявлен в России Днем воинской славы. В 1945 Ленинград получил звание города-героя. Сколько людей в нём погибло за страшные 900 дней – не знает в точности никто…Официальные данные разнятся, называют цифры от 600 000 до 1млн. 200 тысяч человек. В 1941 году в Ленинграде было более трёх миллионов жителей, а к 1944 году осталось 560 тысяч…
В эти дни мы вспоминаем павших и выживших в нечеловеческих условиях. Очевидец тех событий, блокадник, полковник артиллерии в отставке Владимир Александрович Дроздов, переживший самые страшные месяцы блокады осень–зиму 1941–1942гг., рассказал нам о том времени.
Мы сидим у него дома, он перелистывает альбом с фотографиями. Карточек времён войны всего две: вот он курсант II –го Ленинградского артиллерийского училища в 1944 (это уже после снятия блокады) и вместе с другом, тоже курсантом. Все остальные воспоминания хранятся в памяти, которая не хуже любой фотоплёнки запечатлела страшные военные дни – дни блокады Ленинграда.
«Когда началась война, я жил в Ленинграде вместе с матерью и сестрой. Отец, военный, умер, когда мне было годика три, и я его не помню. В 1941 году учился в 9-ой Ленинградской специальной артиллерийской школе. Нас, воспитанников, сначала разбили на группы для дежурства на крыше и борьбы с «зажигалками», но уже через неделю, в начале июля, когда немцы стали подходить к Ленинграду, нас подняли по тревоге и отправили в Красное Село для оборудования боевых порядков. В окрестностях шли страшные бои, на этот же рубеж отходили и отдельные подразделения Красной армии.
Мы оказались в числе обороняющихся. Нам, мальчишкам, тогда было по 16–17 лет. Мы в основном были наводчиками в расчётах, подносили снаряды, заряжали. Запомнились немецкие артналёты. Немцы превосходили нас в авиации. Они действовали безнаказанно, потому что у нас почти не было средств противовоздушной обороны. На отдельных рубежах, может, зенитки и были, у нас – нет. Они свободно летали. Сначала самолёты-разведчики, а после такое начиналось – бомбёжка.
У Твардовского хорошо сказано (и тут неожиданно для меня Владимир Александрович начинает читать стихи Твардовского по памяти, без запинки, а ему уже 82 года! – видно, читает их не в первый раз):
Вот под первою бомбёжкой
Полежишь с охоты в лёжку,
Жив остался – не горюй:
Это – малый сабантуй...
Хуже, брат, как миномётный
Вдруг начнется сабантуй.
Вот после этих бомбёжек жертв было очень много. У нас вся оборона-то: окопы да капониры – это громадная ниша в земле, которая потом покрывается брёвнами, землёй, и остаются амбразуры, для того чтобы оттуда можно было стрелять. Громили немцы нас капитально, бомбёжка закончится – артиллерийские обстрелы начинаются, потом атака. Страшно было, а старые солдаты нас, мальчишек, подбадривали и поддерживали.
Через некоторое время с этого рубежа пришлось отходить. Вернулись в Ленинград, стали укреплять первые этажи в зданиях: закладывали их кирпичом, песком. Город готовился к осаде, потому что стало известно, что Гитлер поставил задачу Ленинград захватить, провести парад войск на Дворцовой площади, для офицеров организовать банкет в лучших гостиницах Ленинграда, а после этого разрушить полностью город и затопить с остатками населения. На месте города должно было быть море.
После обстрелов мы небольшими отрядами шли осматривать тот район, который курировали. Всё пешком, потому что ни трамваев, ни автобусов не было. Спасали оставшихся в живых после бомбёжек. Стоны, крики, подъезжали машины «скорой помощи», их немного было, и увозили раненых. А в сентябре–октябре уже и не спасали, и не гасили фугасы – некому было и нечем.
Вместе с милицией боролись также с «ракетчиками» и мародёрами. «Ракетчики» – немецкие агенты – подавали сигналы ракетами над теми объектами, которые нужно бомбить. Эти «ракетчики» навели немцев на Бадаевские склады, где хранился весь запас продовольствия города. Картина была просто кошмарная: немецкие самолёты шли волнами, если какой-то самолёт сбивали, то другой занимал его место, и они вновь летели строем. Они полностью уничтожили запасы продуктов. Это была роковая черта, в город вошёл самый страшный, невидимый враг – голод. После него уже ничего не страшно было – ни бомбёжки, ни обстрелы. Голод валил людей, косил десятками тысяч. Да ещё холод страшный, минус 40. Такой же, как в 1939 году, во время финской войны. Как какая война, так холод.
Люди морально и физически уничтожались. Особенно действовала на людей гибель близких. Умирали дети или умирали родители, но тогда детям тоже уже не выжить, они вскоре умирали. Когда выходили на улицу, то везде видели трупы, трупы, трупы. Вот везёт на санках кого-то на кладбище и сам тут же падает и умирает. Представить этот город невозможно.
– А где хоронили?
– А нигде не хоронили. Так и лежали все в квартирах, на лестницах, в коридорах. Кто где. У меня мама в блокаду окопы рыла, а в лютом январе умерла в постели. Я в это время жил в казарме. Сестра еле приползла ко мне, сказала, что мама умирает. Когда мы пришли, она уже… Похоронить не могли, так она и лежала. У нас коммунальная квартира была, девять семей. Многие умерли, все лежали в квартире.
– А как же люди в этой квартире жили?
–Сестра перебралась к соседке Марии Станиславовне. Они объединились, чтобы согреться – мебель разбивали, топили печь. В войну газа нет и керосина нет. Вот стали сооружать различные металлические печки – буржуйки. Жгли мебель, всё, что горело. В казарме тоже жгли столы, стулья, никакой учёбы уже не было.
– А маму Вы всё-таки похоронили?
– Да. Недели через две приехал с фронта дядя Гриша, муж маминой сестры – Григорий Арсеньевич Волков. Мы завернули маму в простынь (тогда почти всех без гробов хоронили), нам помогли её с пятого этажа спустить, вынесли и повезли на саночках на Волховское кладбище. Я помню, как хоронили, я ещё в сознании был, но вообще уже ум стал мутиться от голода. Привезли мы её на кладбище, а там горы трупов, просто горы, и работающие экскаваторы. Трупы не только здесь закапывали, ещё на кирпичном заводе сжигали. Ну а здесь экскаватором сбрасывали в яму.
– Людей экскаватором?
– Это уже были не люди, трупы, одни скелеты. Никто ничего не понимал. В городе завалено трупами было всё: все квартиры, все лестницы, все улицы. Человек шёл по улице и умирал, так там и оставался. Хорошо удалось избежать эпидемии, были созданы специальные отряды, которые выносили трупы, извлекали их из подвалов, собирали с лестниц.
– А почему не хоронили близкие?
– Некому было хоронить. Умирала, допустим, мать, а ребёнок остался. Что он мог сделать? И он потом умирал. Семьями лежали в квартирах. А у оставшихся в живых и сил-то не было. Я вот после того как маму похоронил, упал, не смог идти, истощён был – дистрофия, меня сестра с кладбища на санках до казармы довезла обратно.
– А сестра выжила?
– Да, она осталась жива. Спас её опять дядя Гриша. Несколько раз приезжал с фронта, кой-чего ей привозил: конины немного, может, хлеба. А в 1943 она на фронт ушла, ей тогда 20 лет было. А остальные все умерли. У матери была сестра. Вся семья её погибла, они жили в Пушкино – Царское Село. Немцы захватили его, и то ли их расстреляли, то ли ещё что, неизвестно. Дядя Гриша, муж её, погиб в 1943 году.
– А как кормили в казармах?
– Кормили болтушкой, из муки или ещё чего-то, и немножко хлеба. Но все равно, уже начиная с декабря, мальчики у нас стали умирать. От голода организм стал сам себя съедать. Мы уже ходили как в бреду, разум мутился от голода. Уже ничего не надо, если еды нет.
Вместо супа – бурда из столярного клея,
Вместо чая – заварка сосновой хвои.
Это всё ничего, только руки немеют,
Только ноги становятся, будто не твои.
Человек умирает от голода очень медленно, страшно. Сначала теряет рассудок. Мы не двигались, не ходили. Если кто ходил, то умирал, или на лестнице, или на улице, или в очереди за хлебом умирал. В городе по карточкам хлеб выдавали, но это был не хлеб, а суррогат. Там было столько добавок, что он похож был на сгусток глины. В городе всё было разбито: ни канализации, ни воды. Не мылись, не умывались, в туалет ходили тут же, в коридоре, а то и в комнате. Да и не ходили почти – еды-то не было. Это представить нельзя. Не было жизни. Из комнат не выходили, на улицу выйдешь – и умрёшь. Когда мы стали уже совсем доходить, еле волочить ноги, нас в феврале вывезли из Ленинграда по Дороге жизни. С Финляндского вокзала, потом по узкоколейке и на открытых машинах, ЗИС-5, брезентом накроют и везут. А мы обмороженные, в лёгких таких шинелях, брюки навыпуск, скороходовские ботиночки. Многие и Дороги жизни не увидели: остались в казармах, сил не было ехать, так они там и умерли.
– Расскажите поподробнее о Дороге жизни.
– Для кого она Дорога жизни, а для кого дорога смерти. Вот наша колонна шла – и вдруг остановка. Что такое? Машина провалилась под лёд вместе с людьми. Спасать было некому. Кое-где, правда, были расставлены посты, но они только указывали дорогу. (По статистике во время эвакуации из блокадного Ленинграда по дороге в тыл от истощения и болезней умирал каждый четвёртый – прим. автора).
Мы благополучно добрались до станции Кабона на берегу Ладоги. В Кабону свозили продовольствие для Ленинграда, и обратным рейсом машины везли продукты. Дорога через Ладогу действовала с ноября по март, и по воде уже машины ездили. Проваливалось много, погибали.
Ну вот, привезли нас в Кабону, в столовую. И никто почему-то не подумал, что есть-то нам нельзя. Дали нам наесться, и ребята некоторые там и умерли за столом. Для нас еда-то ядом была. А потом нас погрузили в эшелоны, в теплушки. По бокам нары, а в середине печка-буржуйка. По дороге тоже многие умирали. У меня был дружок, он говорил: «Мы не доедем уже, всё, конец нам». Мы уже ничего не могли, обмороженные, измождённые. Лежали, сидели и были как будто без сознания. Мальчишки стали по дороге умирать. На каждой станции снимали мёртвых. Но мы доехали, высадили нас в городе Шалье Костромской области. Поместили на два месяца в госпиталь. Полнейшее бессознание. Очнулся я, был уже, наверное, март. Вот тогда только я понял, что случилось что-то страшное, а до этого полнейшее безразличие. Теперь день, когда нас вывезли из Ленинграда, – 9 февраля – я считаю своим вторым днём рождения.
Когда пришли в себя, стали понемногу ходить. Чтобы перешагнуть через рельсы, надо было нагнуться, ногу согнуть, потом начинаешь разгибаться, как столетний старик, потом ногу переносить, и всё в обратном порядке. А нам было по 16–17 лет. После голода началась цинга, потеря зрения, боялся, что в училище не примут. Но потихоньку стали мы поправляться, молодой организм победил. Затем школу эвакуировали в село Мандыбаш Кемеровской области. А уже оттуда в 1944 году, после окончания спецшколы, я был отправлен во 2-ое Ленинградское артиллерийское училище (это то самое училище, которое впоследствии будет переведено в Коломну). Оно тогда было в эвакуации в Белорецке Башкирской АССР. Ходили в обмотках, потому как сапог нам не выдавали. Зато пели:
За нашу землю братскую
на смерть врагам
Второе ленинградское готово
к боям.
В августе 1944 года училище реэвакуируют в Ленинград на своё прежнее место. Там училище располагалось недалеко от Литейного проспекта, на улицах Воинова и Каляева. Красивое было здание, ведь училище-то раньше было царским, Михайловским.
– Какое впечатление на Вас произвёл Ленинград, когда Вы вернулись из эвакуации?
– Это был мёртвый город. Меня командир батареи послал за офицером. Я шёл по городу: улицы пустые, почти никого нет, редкие прохожие. Я ещё иду, помню, в обмотках, сразу с поезда, грязный, как чёрт, обмундирование всё изорвано. А народу на улице совсем нет.
– Когда стало понятно, что скоро кольцо вокруг Ленинграда замкнётся, кого в первую очередь эвакуировали?
– Детей. Многие попадали под бомбёжку. Под Ленинградом есть станция, не помню её название, там стоит памятник. А дело было так. Подготовили к эвакуации детские сады, погрузили в вагоны, но весь эшелон с детьми немцы разбомбили. Вот в память о них и стоит тот памятник.
Много памятников стоит в Ленинграде и области, они напоминают нам о блокаде, о том городе, который нельзя представить себе даже в кошмарных снах, заставляя нас, живых, помнить о тех годах. Помнить, чтобы никогда не допустить этого вновь и поклониться низко тем, кто всё это вынес, поклониться живым и мёртвым.
Елена ЛИФАНТЬЕВА.
