© Damien Hirst. Все фото с сайта https://theoryandpractice.ru/posts/13890-death-studies
Сальто-мортале: как социология стала заниматься смертью, или Что изучает death studies
Aleksandr Semiachko
В последнее время стало появляться все больше социологических работ на тему смерти и умирания, а в конце 2015 года вышел первый номер специализированного журнала на русском языке, посвященного социологии смерти. T&P рассказывают о том, чем занимается новая наука некросоциология и каковы ее перспективы.
Смерть всегда являлась одной из основных тем религиозных практик, философии, медицины и искусства. Все они обращаются к специфическим особенностям процесса умирания и тому загадочному, мистическому состоянию, которым характеризуется приход смерти, для придания значимости вечным темам: понятию судьбы, существованию Бога, поискам своего места в жизни и так далее. Даже такой раздел медицинского знания, как танатология, посвящен скорее философским или политическим дискуссиям по поводу границы так называемой клинической смерти и определению рубежа, за которым заканчивается жизнь и начинается смерть, чем собственно медицинским вопросам. Психологию смерть интересует с точки зрения влияния на жизненный стандарт отдельного индивида, хотя Фрейд, стоящий в этом случае особняком и являющийся здесь скорее философом или социальным мыслителем, говорит о влечении к смерти как особом стремлении восстановить первоначальное неорганическое состояние организма. Однако нужна ли смерть социальной науке как отдельной гуманитарной отрасли?
В западной социологии (как это видно, например, из интервью с антропологом Сергеем Каном) применяется термин death studies — «наука о смерти». Это некая совокупность гуманитарного знания, касающегося тематики смерти и умирания. С этой позицией перекликается название статьи в журнале Naked Science — «Смерть как наука», собственно, как и позиция, высказываемая ее авторами. Создатель первого в России журнала по death studies «Археология русской смерти» Сергей Мохов предлагает выделять отдельную дисциплину — некросоциологию, которая изучала бы смерть как то, что влияет на фактическую жизнь общества. То есть изучала бы те аспекты, которые не поддаются нашему непосредственному наблюдению при нашей жизни, но являются результатом наблюдения за тем, как это происходит с другими. Российский исследователь Дмитрий Рогозин говорит о социологии смерти как об отрасли, изучающей человеческие реакции на смерть: «как и что люди думают о смерти».
Здесь надо сказать, что тема смерти как нечто отличное от других проблем, интересующих социальные науки, впервые появляется в работе исторического антрополога Филиппа Арьеса «Человек перед лицом смерти», изданной в 1977 году. В ней исследователь представляет историю ментальностей народов, групп и отдельных людей с точки зрения их представлений о смерти и умирании, а также обрядовых практик. Несмотря на то что данное исследование грешит претенциозным подходом (рассматриваются только теории, удобные автору) и избирательным цитированием, работа Арьеса породила «волну откликов не только в виде критики его построений, но и в виде новых исследований, посвященных теме восприятия смерти и загробного мира». По словам отечественного культуролога Арона Гуревича, работы Арьеса вызвали «мощный взрыв интереса к проблеме „смерть в истории“, который выразился в потоке монографий и статей, в конференциях и коллоквиумах». С этого момента западные представители death studies — вместе с ростом интереса политиков и различных ученых к людям, «близким к смерти» (пожилые, смертельно больные, представители профессий, связанных с риском внезапной смерти) — эксплуатируют идею «смерти в жизни». Это то, что может нам сказать о жизни в социуме и о самом социуме больше самой жизни.
© De Gris
Автор недавно изданной книги (М.: «Новое литературное обозрение», 2015) «Смерть в Берлине. От Веймарской республики до разделенной Германии» (пожалуй, первой переводной монографии в этой области) Моника Блэк задается следующими вопросами: что люди делали, когда соприкасались со смертью? что люди думали (если думали) о загробной жизни? и что вообще для них есть смерть? Исследователь старается через эти три аспекта докопаться до фундаментальных уровней взаимодействия между людьми, где деятельность регулируется мотивами, не имеющими связи со словами и внешними идеями, формулируемыми социумом. Все сделанное таким образом чаще всего не может быть сказано вслух участниками взаимодействия, но может с легкостью быть ими воспроизведено. Описанная таким образом картина жизни Берлина и Германии в целом в поразительно изменчивые для страны годы показывает «особость» немцев в их представлении о самих себе как о культурной нации, носителях пресловутой европейской Zivilisation. Отделяя себя через попытки сохранения «правильных» ритуальных практик от остального мира, немцы заготавливают себе потенциал для будущего восстановления страны после двух мировых войн и переустройства европейского порядка. Так, важной практикой являлось погребение отдельного тела в отдельном гробу: примечательны описанные в книге случаи, когда жители Берлина, уже захваченного советскими войсками, жертвовали едой и основными удобствами ради того, чтобы достать приличный гроб для каждого погибшего. Этот подход контрастировал с практиками погребения, например, в братских могилах, существовавших в советских подразделениях, которые находились в городе. Автор вслед за берлинцами мягко удивляется такому подходу, присоединяя себя к условно «культурным» нациям.
Что может дать такое направление отечественной науке? Безусловно, смерть, если говорить о ней открыто, является общим местом российского историко-антропологического дискурса, независимо от той конкретной темы, что берется в качестве объекта исследования. Гражданская война, репрессии, Великая Отечественная война, институт концентрационных лагерей и ГУЛАГ являются возможными темами для исследований современных некросоциологов. Наряду с этим несомненный и даже более значимый интерес представляют современные российские практики умирания и подготовки к смерти. Социальные нормы, поведение родственников, забота о близких в этом процессе — это то, что может интересовать отечественную науку. Говоря проще, в современном российском дискурсивном поле существует специальный, слабо поддающийся анализу и малоартикулируемый мир смерти, существующий параллельно с миром жизни, со своими правилами и особенностями.
Естественно, все эти вопросы можно рассматривать сугубо с позиции социальной антропологии: есть племя (общество, социум), у него есть определенные обряды перехода, в том числе ритуалы, связанные со смертью; мы их изучим и сможем что-то понять о социальных нормах и институтах этого племени. Это, в свою очередь, даст нам кальку, шаблон для понимания нашего общества. Тем не менее социологический подход к изучению мортальной тематики дает более широкий набор конкретных исследовательских практик.
«Археология русской смерти», первый номер
Здесь есть определенные сложности — в первую очередь затрудненный доступ к полю. Мортальность — табуированная тема в российском социуме: предсмертные практики, уход за умирающими, сознание самой смерти в зеркале повседневной жизни до последних лет не попадали в поле зрения официальной науки. Хосписы, интернаты для престарелых, частные квартиры с парализованными родственниками — это так называемые сложные социальные поля, с доступом к которым могут возникнуть как минимум административные проблемы, не говоря уже об этических рамках исследователя. Общение с работниками кладбищ, которых людская молва (часто небезосновательно) связывает с криминалом, может закончиться для исследователя неудачей. Некросоциология — тяжелая работа по анализу труднодоступной или даже закрытой информации; работа некросоциолога отличается, например, от работы военного журналиста, который снимает серию фотографий о смерти военнослужащих в горячей точке, или от деятельности священника, который читает проповедь о воскресении из мертвых на пасхальной службе. У социолога, как и у священника и корреспондента, есть право на собственный взгляд на объект, но это не догма и не профессиональная инструкция. Доля беспристрастности и стремление к неангажированности накладывает жесткие ограничения на его работу.
Этот момент хорошо иллюстрируют темы двух вышедших номеров упоминавшейся «Археологии русской смерти». Большинство статей посвящены анализу печатных и других источников, изучению символического пространства кладбищ — собственно, проблемам грядущей некросоциологии, и только один материал «снят» с непосредственного разговора о смерти и посвящен похоронно-поминальным причитаниям отдельного района. Надо сказать, что, несмотря на это, разговор исследователя с респондентом, например, о зарплате последнего может оказаться несравнимо более сложной задачей, чем выяснение обстоятельств смерти его родственника. Все, что связано со смертью, в то же время является объектом купли-продажи, от ритуальных услуг до
В завершение нужно отметить, что личный опыт автора, который будет отражен в готовящихся работах, как и опыт команды исследователей, о котором говорит уже упомянутый социолог Дмитрий Рогозин, показывает, что в современной России люди все больше и чаще сами, первыми, готовы говорить о смерти, переводить ее в артикулируемое поле, обсуждать ее и «делиться» ею. Причина этого — также возможный предмет исследования.
Почитать по теме:
«Археология русской смерти», № 2
Филипп Арьес. «Человек перед лицом смерти»
Моника Блэк. «Смерть в Берлине» («НЛО», 2015)
Франко „Бифо“ Берарди. «Новые герои. Массовые убийцы и самоубийцы» («Кучково поле», 2016)
«Мортальность в литературе и культуре» («НЛО», 2015)
Эмиль Дюркгейм. «Самоубийство» («Мысль», 1994)
