Владимир ШАШОРИН, Казань
В конце продразверстки это было. Голод в Поволжье начался. Люди есть друг друга стали... Особенно под Бузулуком.
Приехал туда комиссар разбираться. Сразу всем по шапкам надавал, остатки зерна из амбаров выскреб «на нужды государства», в усадьбе барина, еще в 1917 году убитого, мешки запрятал. Сам там же поселился и по карточкам стал выдавать каждому: и у кого забрал последнее, и у кого не забирал. Конечно, невзлюбили его за это трудяги. А бездельники-лоботрясы, наоборот. Как только в селе появлялся — чуть ли не толпой его окружали, жались, жужжали, кляузы нашептывали. А у самих рожи дородные, сытые… Кровь на губах не обсохла…
Не замечал этого комиссар, а с «вредоносными элементами» разбирался. Декрет ВЦИК «О ценностях, находящихся в церквах и монастырях» использовал. Часовенку сельскую обчистил, попа по старинке в сруб посадил «за препятствование деятельности представителя власти» — тот лишь просил-умолял икону чудотворную не забирать, потому как «верующих силы она подкрепляет, от нечистого защищает: и помыслов, и деяний, и творений».
Не заметил и этого комиссар. На следующего «вредителя» накинулся — сельского учителя. Многие «доброхоты» жаловались ему, что де «императорскую семью много поминает».
А учитель тот историю, литературу, географию… детишкам тем, которые живы еще тогда были, преподавал. О веке прошедшем рассказывал.
Комиссар явился ни свет ни заря в школу, видит: сухонький весь, ссутуленный мужчина. Очочки на кончике носа острого. Глаза внимательные. Явно сочувствующий монархии интеллигент. Но тоже декретами ВЦИК пользоваться умеющий. Заявил, мол «все население страны в возрасте от 8 до 50 лет, не умевшее читать или писать, обязывается обучаться грамоте на родном или русском языке — по желанию». И сам Ленин сказал, дескать, «нам нужно громадное повышение культуры, надо добиться, чтобы уменье читать и писать служило к повышению культуры, чтобы крестьянин получил возможность применять это уменье читать и писать к улучшению своего хозяйства и своего государства…». А повышение культуры невозможно без знания истории своей родины. Отвергающие же ее хуже Иванов, не помнящих родства.
А комиссара того как раз Иваном звали… Ясно дело, худо учителю пришлось. Обвинение в подрывной деятельности сразу нашлось. Собрал комиссар из «доброхотов», у кого ружьишки были, расстрельный отряд, сам трехлинейку взял и в лес злостного элемента увел.
Селяне решили все: конец ему. Дети плакали — хорошим учитель был…
Но под утро вернулся он. Без пальто. Рубашка в крови. Лица нет — в смысле, белый, как холстина. Первому же встречному сообщил: «Волки на комиссара напали. Совсем зверь в лесу озверел». И в школу ушел, раны зализывать. Там он жил прямо. В кабинете личном дневал, ночевал, почти не выходил. Да и зачем выходить? Зима на дворе, крещенские морозы: добрый хозяин собаку во двор не выгонит.
Побежали селяне в лес — нашли место расстрела. Ворон отогнали. Увидели тела обглоданные — попировали серые. Остатки-останки по домам растащили: кто хоронить… а кто солить. К учителю ближе к вечеру наведались.
Живым оказался. В чистой рубашке за столом сидел, записывал что-то. Побеседовали чин по чину, ничего нового не узнали, плечами пожали, ушли. Из усадьбы зерно забрали, попа, покаявшись, выпустили, одна грусть, кроме голода: икону так и не нашли…
На этом все и закончилось бы. Только вот еще кое-что рассказал моему прадеду, земскому врачу, бывалый полковник в отставке, с чьих слов следующая записка дедом и составлена.
«Комиссаром я в 1923-м был. Приехал в село под Бузулуком, усадьбу экспроприированную занял, вызнавать начал, что с моим предшественником сталось. Допрашивал селян… Кто сетовал "белогвардейцы-колчаковцы это… попрятались еще в гражданскую и разбоем промышляют", кто волков-людоедов винил, а кто и местного учителя… Дело к ночи шло, но решил я к нему сходить… А он меня у ворот сам поджидал. Сухонький весь, ссутуленный. Очечки на кончике носа острого. Глаза же... нечеловеческие… иначе не скажешь… Но испугался я… лишь слегка. А он здравия мне пожелал и говорит:
— Вы, пожалуйста, зерно у людей не отбирайте, а то соки из них уже все выжали.
— Так для страны нужно, — возражаю. — Приволжский край плодороден…
— Да, — перебил он меня, — но обезлюдит, если лишать последней малости.
И смотрит… удручающе… Не выдержал я. Рванул наган из кобуры. Выстрелил. А он стоит. Выстрелил снова! Не шелохнулся. Выстрелил опять! Он усмехается.
— Я еще прошлой осенью помер, — говорит, — от голода… Послушайте моего совета, милейший… Иначе мне придется и Вас в лес отвести. Вы вон какой полнокровный — загляденье прямо! Лишь раз предупреждаю… И рекомендую внять. Нигде не скроетесь, уверяю. Даже в церкви.
И ушел, следов на снегу не оставляя. А я тут же баул с вещами подхватил и в город подался… на пристань, а оттуда куда подальше — к татарам… До сих пор гадаю, кем же он был…».
