Петьку в армию призвали в 44-м. Было ему восемнадцать, за плечами семь классов образования, завод и похоронка на отца. Мать в 43-м умерла, утром не проснулась. Доктор сказал, что сердце не выдержало. Землю кострами грели, долго могилу копали, лениво. Могила мелкая получилась. Доски для гроба были свежие, сосновые, пахло от них смолой и весенним лесом. Петр Петрович попал в связисты. Связь дело тонкое, часто рвется. Надо было шустро бегать, восстанавливать. Ну и немец какой-никакой, а не дремал. Постреливал. Из минометов и пушек. Вот на Зееловских высотах Петровича и накрыло.
Победу встретил в госпитале. Вышел он оттуда с двумя медалями “За Победу над Германией”, “За боевые заслуги” и красной плашкой за ранение. В тощем сидоре сиротливо била в спину банка тушенки и завернутая в байковые портянки буханка хлеба. Ехать Петровичу было некуда и писарь в строевой части с ним мучился не зная, куда проездные выписывать. Петрович махнул рукой и велел выписывать в Москву. Писарь долго смеялся, но банка тушенки и ножик с наборной рукояткой решили дело.
Вообще Петрович учиться собирался, но семь классов было маловато для института, и он сидел на лавочке, смотрел на Москву-реку, идти ему было некуда, в сидоре лежали портянки, по нему медленно и со знанием дела ползали вши. И он соображал, как вечером помоется в реке, костерок разведет, прожарит барахло свое над огоньком, а золой форму простирает и портянки. И будет парень хоть куда. До ночи далеко было, живот подводило от голода. Хорошо хоть махорка была, пыль, а не махорка, но все ж не так скучно. И пошел Петр Петрович работу искать, пока суть да дело. Наткнулся на доске объявлений, что требуются заготовители в Потребкооперацию. Принял его начальник. Лысый, весь из себя еврей, ну, как говорится, герой Ташкентского фронта. Звали его чудно — Самуил.
Так и стал Петр Петрович работать в Потребкооперации, даже на пишущей машинке научился печатать. А потом до зама Самуила вырос. Жизнь катилась потихоньку. Петрович женился, дочка у него родилась. Квартиру дали. А вообще Самуил для Петра Петровича первый учитель был по жизни, так уж получилось. Хотя зудело у Петьки внутри, чего Самуилыч не воевал, а в тылу отсиживался, сука такая. Но это по пьяни вопрос возникал, а так в общем-то нет. Петрович и в партию вступил. А потом, когда Самуила Яковлевича на пенсию отправили, сел в его кресло по его же рекомендации.
Начальником стал, но если трудности какие, то бегал к Яковлевичу за советом или чтоб тот нужным людям позвонил, если уж совсем за горло брали. А в 70-е племянник Самуила зашел в кабинет и сказал, что дядя уехал в Израиль. Вечером Петрович плеснул себе стакан водки, дернул и подумал:
— Наверное, война будет, раз Самуил рванул.
Но войны в СССР не было. Да кто на Советский Союз нападет, кончились психи после Гитлера. Ошибся Яковлевич. Дочка Петровича не ошиблась. Нашла себе еврея. Ну такой, смугленький, шебутной, в очочках. Из тех, кого бьют не по паспорту, а по лицу. Физик, ну вот он и нахимичил. Охомутал дочку.
Плюнул Петрович на все это дело, купил дачу и съехал туда с женой. Приезжал, конечно, на квартиру, проведывал. Внука нянчил. Родная кровь, как ни крути.
Ну, а тут 90-е. Молодые “фьють” и уехали. В Израиль. И внука увезли. Общались, конечно, по телефону. Но это все не то. И решил Петр Петрович, что поедет на Святую Землю. Тем более, что жена в церковь зачастила, иконы купила, попу руки целовать стала. Старуха, что с нее возьмешь, кроме денег на ремонт храма.
И поехал Петр Петрович в Израиль. Все ему интересно было, страна с гулькин нос, а церквей понатыкатано мама не горюй, хотя еще и море есть. На море они с внуком рыбу ходили ловить. Поймали по утречку пару рыбешек, известно дело, кто рано встает тому бог подает.
А просьбу Петровича зять выполнил. Нашел номер телефона. Ну Петрович и позвонил конечно. Дочери Самуила Яковлевича. Умер он десять лет назад.
— Вот, – сказала дочь Самуила Яковлевича, показав на могильную плиту.
Жарко было. Небо пыльное. На кладбище ни деревца, на плитах могильных закорючки еврейские, Петрович такие в Крыму видел на отдыхе, думал, что татарские. Петр Петрович неловко сунулся с букетом цветов.
– У нас принято камни класть, – строго сказала дочка Самуила.
Песчинка попала в глаз, резало, слезы потекли. Петрович сморкался и тер к носу. Чего-то мама вспомнилась. Отец.
Потом подумалось, что все эти годы мысленно советовался с Самуилом, разговаривал с ним. Мистика какая-то, черт подери.
– Вы простите, а ваш папа воевал? Может, в Гражданскую? – чувствуя себя дураком, спросил он. При чем здесь Гражданская…
Она отрицательно покачала головой.
– У него бронь была и слабое зрение.
На следующий день Петрович с супругой сидели в самолете, улетающем в Москву. Петр Петрович порылся в кармане, искал таблетки от давления, пальцы наткнулись на камешек с кладбища. Края у камешка были острые, впивались в кожу. В иллюминаторе мелькнул Тель-Авив, блеснуло море. Самолет летел в синем небе.
Супруга толкнула Петровича в бок.
– Хорошо у них там в Израиле, море. Только жарко очень.
Петрович хмурился и все сжимал и сжимал в пальцах камушек. А потом сказал:
– Тань, я когда помру, то ты мне на могилу камушек положи.
Татьяна Васильевна погладила его по руке.
– Понимаешь, цветы завянут, а камушек, он вечный.
– Петь, сейчас соки будут носить, ты какой хочешь?
Петрович прикрыл глаза и вздохнул. Камушек стал теплым и приятным на ощупь.
