Бюрократический произвол, любовь к отеческим гробам и спасительный пофигизм оказались внезапно звеньями одной цепи, тянущейся из начала времён, то есть где-то с середины 1970-х гг... Возможно, концептуальное наследие советского времени заключается вовсе не в отчаянной попытке модернизации отдельно взятой одной пятой части суши, но в создании способа жить, когда нечего сказать.
После прочтения книги Алексея Юрчака "Это было навсегда, пока не кончилось" я обнаружил, что весь мой опыт работы в академическом институте – в этом бастионе "последнего советского поколения" – оказался верхушкой айсберга, массивная глыба которого таится в темных водах забвения Красной империи. Частные случаи, забавные эпизоды и недоумённые наблюдения, как неотесанные каменья начали смещаться и укладываться без щелей и зазоров ровными рядами, словно стены Мачу-Пикчу. Сквозь "сложившиеся" контуры былого величия проступили стёжки-тропы, ведущие в настоящее, прежде казавшееся нагромождением нелепицы и абсурда. Бюрократический произвол, любовь к отеческим гробам и спасительный пофигизм оказались внезапно звеньями одной цепи, тянущейся из начала времён, то есть где-то с середины 1970-х гг.
Неделю назад мне довелось присутствовать при знакомстве двух коллег шестидесяти лет. Один – походник, сисадмин и дауншифтер, другой – профессор, проживший полжизни за границей, с 20-метровым Хиршем и почти мировым именем. И вот они начинают беседовать об английских королях, перемещениях Барбароссы и сколько можно солонины приобресть за недевальвированный столетиями фунт серебра. Постепенно беседа перетекла к делам текущим, и я вполне к месту вставил пару слов, мол, наша политическая система создана по муссолинистским лекалам и... тут что-то дрогнуло. Я с трудом уловил как старшие коллеги слегка стушевались, их мысль озябла, но это не был страх или опасение сказать что-то не-то, но это был всплеск активного нежелания всерьёз оценивать нынешнее положение вещей. Дескать, почему бы не обсудить любовниц Бенито или вероломность русских князей, но сравнивать их с сегодняшним днём — нет, вовсе ни к чему... Меня такое поведение впечатлило как "очень советское", хотя я не мог объяснить почему. Оттого книга Алексея Юрчака так легко меня увлекла, предложив внятное и интересное объяснение: ускользание от текущего момента – это уникальное советское умение. Чем дальше и быстрее ускользаешь, тем лучше. Главное – погрузиться в средневековье, окопаться среди мундиров и марсиан, и в, конечном счете, в рамках профессии – укорениться между спектрометров, фотокатализаторов и халькопиритов, заняться "делом", а не политической вознёй — "болтовней и философией". Однако, А.Юрчак показывает, это погружение в "дело" познания было возможным только благодаря тому, что всю "возню" брали на себя другие и всех это устраивало.
Согласно исследованию А.Юрчака, ускользание от "официоза" и "проформы" осуществлялось путем перформативного сдвига властного дискурса, что порождало пространства вненаходимости и сообщества "своих". Свобода познания, непосредственность человеческих отношений, обилие досуга были оборотной стороной тотальности и замкнутости марксистского языка — этого главного органа власти. Эту амбивалентность советской культуры А.Юрчак описывает термином детерриториализации – процессом выхода системы за пределы самой себя, незаметным и неизбежным становлением иной системы, отличной от себя прежней.
В качестве литературного образа автор приводит Сталкера и Зону как пространство вненаходимости. На мой взгляд, к описанным практикам куда ближе образ разведчика, ставший популярным именно в 70-ые, во время созревания "последнего советского поколения". Разведчик живет сразу в двух мирах – "формальном" внешнем и "своём" внутреннем, при этом оба мира являются вполне реальными (в отличие, например, от второго мира как полнокровной иллюзии, типа "Алисы" Кэролла или "Матрицы" Вачовски). Разведчик – профессионал по созданию пространства вненаходимости, где он общается со "своими", и его цель – оказывать незаметное, но решающее влияние на мир внешний. Это влияние может быть разным – в 60-ые дон Румата Эсторский мог позволить себе разве что спрятать на время арканарских умников, но уже в 70-ые Максим Исаев, благополучно дослужившийся на нелюбимой работе до штандартенфюрера СС, в нерабочее время бывал занят подготовкой крушения Третьего Рейха.
Любопытно, что в картине Алексея Германа 2013 года дон Румата предает "своих" и их коммунистический рай, собирает крохотное сообщество в первый ВИА и — уже сам становится туземцем с особой культурной миссией подражания звукам из прежнего мира Антона-Руматы. Очень схоже описывает Алексей Юрчак влияние музыки, доносящейся до советских людей с "другой планеты" через радио, кассеты и пластинки. И по сей день российская эстрада от панк-рока до шоу-проектов типа "Голос" генетически наследует англофилии 70-х. Пожалуй, в "нулевые" идея о вненаходимости и сообществах "своих" наиболее внятно прозвучала в книгах Лукьяненко и фильмах о Дозоре и Иных, которые благодаря перформативному сдвигу обыденных практик коммунальных служб незаметно вершат судьбы мира. Можно также упомянуть сериал 2016 года "Метод", сделанный как коллаж всех успешных западных телесериалов, где единственная оригинальная идея созвучна идеям описанным выше. Метод майора Меглина, легший в заглавие сериала, заключался в том, что будучи сам маньяком, Меглин умел определять таких же как он, называя их "наши". Меглин сделал так, чтобы сообщество "пограничников", скрытое под камуфляжем повседневности, умело скрывало свои потусторонние наклонности, сублимируя их в рутинных практиках.
Автор настаивает, что, советский человек мог действовать только благодаря перформативному сдвигу марксистского языка и опирающихся на него властных практик. Более того, он мог действовать не только в личных интересах или близких людей — "своих, но, в том числе, только так можно было активно действовать против интересов советской власти. (Собственно, такую политику действия как осознанное "оседлание тигра" советского аппарата предлагал диссидентам Г.О. Павловский, но, судя по всему, такого рода практика не могла быть прямо озвучена вслух и принята как руководство к действию).
Однако судя по отзывам в Сети, в качестве основного недостатка концепции А.Юрчака называют оправдание конформизма советского человека, более того, нежелающие явно высказывать антисоветскую "позицию" и "мнение" оказываются в концепции автора чуть ли не борцами с советской властью. По мнению осуждающих, комсомолец, поднимая руку "за" предложение, которое он не слушал, молча соучаствовал в гонениях на диссидентов и в вводе войск в Афганистан. Удивительно, что в упрек не приводятся примеры нацистских бюрократов типа Эйхмана, по долгу службы отправлявших людей в газовые камеры. Может быть, критики вспоминают Шиндлера, ставшего всё-таки фигурой однозначно положительного нациста. Собственно, Шиндлер также использовал формальные требования немецкой промышленности к эффективности и собственное положение в системе, чтобы просто спасать обреченных на смерть. Вероятно, были и другие подобные ему, но всё же в те годы и в том обществе Шиндлер был исключением, а Эйхман правилом.Тогда как А.Юрчак показывает, что при позднем социализме практики, подобные шиндлеровским, неявно определяли строй советской жизни и их повсеместное наличие определило вполне мирное окончание советского проекта.
С исчезновением советского государства эти практики не исчезли. Частично они реинкарнированы обществом как средство борьбы с бюрократическим произволом, а частично взяты на вооружение самой кремлёвской властью.
Перформативный сдвиг
Многое изменилось за 25 лет. Современная российская бюрократия извлекла уроки из советского поражения. Сегодня не существует способов сбросить или снизить формальную отчетность. Учителя, медики, преподаватели, полицейские, администраторы — все попали под "диктатуру закона", которая предлагает минимум конститутивного содержания (смысла) и вечно выскальзывающую форму. Показатели, отчеты, постановления и правила меняются столь бессмысленно и беспощадно, что стоит коснуться их коготком, всей птичке пропасть. И именно этот факт и делает, тем не менее, возможным перформативный сдвиг.
Комсомолец мог сдвигать застывшие смыслы советского бюрократического языка, комбинируя цитаты и выдумывая факты, так, чтобы в высвобожденное свободное время делать полезные для общества дела, как минимум не порицаемые властью. Ныне такой сдвиг невозможен — время не высвобождается, да и полезные обществу дела не нужны вышестоящим даже для отчета. Однако требовательная бессмысленность бюрократической машины позволяет с помощью перформативного сдвига направлять её на производство смысла и пользы людям.
Так, с валом противоречивой и ускоряющейся документации хоть как-то могут разобраться только эти увязшие коготками птички. Ибо закон суров, но он дура-лекс. Хоть требователен, но бессмысленнен чрезвычайно. Поэтому такие птички при должной сноровке и хитрости могут упредить или подсказать нужным людям нужные вещи. Если вам нужно предоставить отчет завтра к 12 по московскому времени, о котором вы узнали в 23 по уральскому, то сделать его реально, если ваша старая знакомая птичка вышлет вам шаблон, где уже подчеркнуто куда чего надо внести и указано какие ошибки не допустить. Или вам сообщат, что у вас ровно два месяца на то, чтобы изменить жилищные условия и получить льготу, ведь главное, чтоб были выполнены формальные условия, а противоречивость самого Жилищного Кодекса никого не волнует. Или вам подскажут, что нужно в таком то учреждении сослаться на такую-то статью, они побесятся, но уступят, и вам не придется терять время и нервы. Если же у вас нет знакомых увязших в бумагах птичек или у вас с ними конфликт, то не обессудьте. Вы никогда не узнаете о собственных льготах, и отчёт ваш вряд ли примут с первого раза. Так складываются "свои", описанные Юрчаком, в наше время. Это конечно не настолько свойские "свои" как в советское время, но тем не менее, "свои".
Пространства вненаходимости
В советское время "свои" складывались в конкретных пространственно-временных рамках, где зарождались семьи, друзья, коллеги, среди которых проходило и время труда и время досуга. Сегодня множество "своих" всё чаще совпадают с множеством "френдов". Виртуальность стала естественным пространством вненаходимости. Любой клерк может спокойно ускользнуть вконтактик, а продавщица скроллить фотки в одноклассниках прямо за прилавком. Однако полагать, что интернет станет главным инструментом детерриториализации – это было искушение и, пожалуй, самое сильное заблуждение последнего десятилетия. Интернет, будучи действительно вне находим для власти и её дискурса, стал своего рода контрацептивом для детерриториализации. Ускоряя трансформацию субъектов, интернет поглощает те изменения, которыми субъекты связаны с вещным миром, стерилизует их, размыкая реал и виртуал. Только под давлением ограничений со стороны власти, интернет-пространство сталкивается с авторитетным дискурсом в лоб в лоб. В случае конфликта, выплеснутого на площади и майданы интернет может стать сильным катализатором активности, но твиттер-революции невозможны без географической локализации людских масс. В остальном же интернет поглощает избыточную активность как графитовый стержень нейтрализует ядерную реакцию.
Парадокс Лефора
Парадокс является частным случаем (для политической системы) теорем Гёделя о неполноте, что легитимность власти нельзя доказать без отсылки к вне-положенной истине, которую нельзя ни доказать ни опровергнуть изнутри самой власти. Таковой аксиомой, по мнению А.Юрчака, для Советов были Ленин-партия-коммунизм. Эта триада оснащала политическим смыслом распределение истины во времени – прошлом-настоящем-будущем. Если же истина теряет внеположенный статус и оказывается внутри языка, то возникает ситуация как в теореме Гёделе о полноте для формальных систем, утверждающем, что истина доказывается сочетанием любых фраз на этом языке. Что, собственно, и случилось с языком позднего социализма, когда всякое высказывание советской власти строилось так, чтобы доказывать истинность марксизма-ленинизма.
В современной РФ до недавних пор, таковой внеположенной истиной являлось утверждение, что Россия "единая и неделимая" тысячу лет в целом и с 91-го года в частности. Гарант в виде президента конвертировал знание о "единости-и-неделимости" в соответствующие решения во внутренней и внешней политике. В отличие от советского авторитетного дискурса, утверждавшего целью и внутренней и внешней политики построение коммунизма и потому совмещавшего пафос и формализм, в современной России внутренняя политика стала опираться на формальный язык "диктатуры закона" внутри границ "единой", тогда как пафос отошел к риторике внешней политики, описывая трудности защиты "неделимой" от противников, намеренных развалить страну в очередной раз после Смутного времени.
Внешним источником этой вне-положенной истины до марта 2014 года являлась карта мира с четко обозначенной границей российской территории. Когда локальная версия карты мира была обновлена и дополнена новыми границами России и старыми границами Сирии, то истина оказалась помещена внутрь дискурса власти. Оказалось, что контурная карта мира из разных точек глобуса выглядит по-разному. Удержание истины внутри авторитетного дискурса, в свою очередь, потребовало алармизма новостных сводок и эмоционального нагнетания. Ведь в отличие от бесконечного прибавления клишированных формул в советском дискурсе, для повышения градуса алармизма нужны поводы, с каждым разом всё более мелкие, но "вспоминающие всё с самого начала" как сварливая жена. Естественным образом, пафосная риторика внешней политики перекатилась на внутренние проблемы и открыла новые возможности перформативного сдвига бюрократического языка. И теперь бессодержательная сухость последнего не может устоять перед громогласностью и напором первого.
Эти наблюдения призваны проиллюстрировать, что концепция А.Юрчака не только о делах давно минувших дней, но и о нас сегодняшних. Более того, смею предположить, что в таком ракурсе "последнее советское поколение" нашло очень важное и, по всей видимости, новое решение сочетания языков свободы и справедливости, выражаясь в терминологии Алексея Глухова. Если возникает пересечение этих языков, их хиазм – своего рода "перехлёст волн" – тогда формируется особый "мир", который может быть воспроизведен неоднократно в различной среде, как это относится к религиям Писания и аскетике, к греческой философии и египетской математике, к римскому праву и проекту Нового времени. Возможно, придавать такой масштаб опыту построения советского общества слишком самонадеянно, но если не это результат, то что?
Язык свободы и язык справедливости
Алармистский язык, получивший распространение в последнее время, вырос из пространств вненаходимости "нулевых". Традиционалистский жаргон, шовинистическая риторика и церковный пафос позволяли выскользнуть из тотального требования прежнего десятилетия – "обогащайся". Этот призыв стал единственным выражением свободы. Любые попытки говорить о справедливости "нефтяной дождь" вытеснил в маргинальные сообщества. Когда же власти понадобило подкрепить слова "у кого правда, тот и сильнее", чем-то более внушительным, чем герой Бодрова, то единственной опорой оказалась всё та же истина о "единой-и-неделимой" России, которая восстановит справедливость, присоединив слабых и угнетённых собратьев к своему бесконечному телу.
С иссяканием нефтедолларового фонтана язык свободы, споткнувшись, оборотился в призыв к защите русских народных республик, возникших посреди Европы вопреки всему западному миру. Эта формула свободы пришла бок о бок с пафосом империи также из церковных и традиционалистских сообществ. "Солнце над головой, автомат под боком, прощай не скучай Америка-Европа" пророчески пел бард, нацбол и позже глубоко воцерковленный христианин Александр Непомнящий. Казалось, вот он рецепт сочетания свободы и справедливости – пересечение языков имперского величия и скифской стихии. Однако это решение – наследие романовской империи поглотившей казачью вольницу – казавшееся столь удачным в маргинальных дискурсах, не могло быть адекватным времени и было быстро отброшено.
Оказалось, что идея власти в "единой-и-неделимой" держится не на историческом мифе, а на незаметных подпорках более общей идеи современного государства. Эта идея гласит, что власть должна быть в первую очередь легальна, т.е. обеспечена формальными демократическими процедурами. Легальность как внеположенная истина оказалась источником легитимности, и в авторитетном дискурсе они оказались практически отождествлены.
Ссылка на легальность как основу основ просвечивала уже в решениях по Крыму и Донбассу, как обусловленных исчезновением законноизбранной киевской власти. Наконец, в 2015 году легальность стала главной темой для языка справедливости и полностью подавила тему политической автономности и антизападной риторики как языка свободы ДНР/ЛНР. Строители нового халифата (в любой форме запрещенного в России) предлагали модель радикальную и всемирную, на фоне которой реконструкторы Новороссии казались жалкими эпигонами модернизма. В результате вступление РФ в войну на стороне легального правительства Сирии обеспечивало вывод истины за пределы кремлевского авторитетного дискурса. Тем самым, назревший парадокс Лефора система разрешила и обрела стабильность, но за счет потери возможности говорить о свободе в каком либо изводе.
С тех пор аксиома о легальности всякого государства выдается за принцип устройства всего мира, и потому становится истиной внеположенной всем и в том числе системе РФ. Начиная с бегства Януковича ссылка на легальную процедуру стала основой проведения Крымского референдума. Соответственно, все упреки в сторону Кремля по поводу боевых действий на Донбассе теряли силу, поскольку не могли опираться на язык формальных процедур, и всему был простой ответ – "не пойман – не вор". Эта путаница особенно проявилась в Сирии, где повстанцы и оппозиционеры, описанные на языке легальной власти Асада, оказались приравнены к исламистам и вообще всем тем, кто против законноизбранной власти.
Эти примеры призваны проиллюстрировать – легализм мирового сообщества был воспринят как авторитетный язык, который подвергается мощным перформативным сдвигам со стороны Кремля. Эта стратегия опирается и наследует стратегии СССР, инициировавшем в 1960-ом году подписание Декларации ООН о предоставлении независимости колониальным странам и народам. Обеспечив западные колонии буржуазными формами национального государства Советский Союз тут же переключился на ленинский язык, согласно которому нация в полной мере представлена рабочим классом, стремящимся к коммунизму, т.е. в сферу советского влияния. В этот раз формальности, обеспечивающие современное государство, используются Кремлем не как прикрытие, но как основа для собственного укрепления. Но не только. Российская власть осуществляется тем же "последним советским поколением", описанным А.Юрчаком, а значит, использует те же практики и приемы, наработанные всеми советскими людьми. Только масштаб использования этих практик разросся с локального до глобального.
Так называемое "коррупционное влияние Кремля" на европейскую политику, спортивную сферу, бизнес-схемы транснациональных корпораций по сути является созданием пространств вненаходимости по отношению к миру легального порядка. В этой вненаходимости образуются "свои", среди которых могут оказаться внешне непримиримые враги Кремля от премьер-министров европейских стран до украинских бизнесменов. Эта огромная тень мирового сообщества сплетена тонкими нитями невидимых взаимодействий точно также как в позднем советском государстве. В этом ракурсе разоблачение Panamapapers о коррупционных схемах власть имущих подчеркивает глубину и охват разросшейся тени, но вряд ли сулит проблемы находящимся в ней.
Можно сказать, что теневая экономика и закулисные игры были всегда и повсюду. Однако мафия, наркокартели и продажные политики создавали параллельную реальность, стремясь к максимальной независимости от внешнего им мира, который только поставляет ресурсы и позволяет продвигать нужные решения. Такого рода теневые сферы не требуют постоянного перформативного сдвига властного дискурса, не создают пространств вненаходимости и не способствуют детерриториализации, незаметно меняющей внешний мир. Эта стратегия советских людей, будучи полноценно унаследованная российской властью, оказывается действительно уникальной и инновационной. Она меняет мир не в ту или иную сторону, а просто делает его чуть-чуть другим, чем до этого. Неприятность этих изменений обусловлена их особой невнятностью и непредсказуемостью, поскольку эти изменения не могут быть описаны из имеющегося дискурса.
Как ни странно, найденное "последним советским поколением" сочетание свободы и справедливости вовсе не предполагает для свободы автономного языка, но создает его как практику перформативного сдвига языка справедливости, представленного авторитетным дискурсом. Вообще языки свободы и справедливости можно понимать как способы говорить о тождественном и нетождественном. Эти способы оказываются в неравных условиях, когда в рамках парадокса Лефора внеположенная истина оказывается внутри языка. В этом случае язык, имея опору в самом себе, формализуется и обретает способ бесконечно утверждать тождественность своих высказываний (согласно теореме Гёделя о полноте). Способ утверждать нетождественность оказывается вытеснен из языка и единственной возможностью остается использование имеющегося языка справедливости с помощью его перформативного сдвига. Для позднего социализма такая практика оказалась успешной и устойчивой, то что называется, "облегчала жизнь". Правда, для любителей поговорить о свободе, казалось как тогда, так и сейчас, что эта будто бы запретная тема. Но нет –свобода и нетождественность просто проявляются таким незаметным способом и… растождествляют язык власти, решая свою прямую задачу о-свобождения, производя детерриториализацию, изменяя язык власти незаметно для нее самой.
Возможно, концептуальное наследие советского времени заключается вовсе не в отчаянной попытке модернизации отдельно взятой одной пятой части суши, но в создании способа жить, когда нечего сказать. Если же это не так, то остается только вслед за King Crimson, исполнить "последнему советскому поколению" эпитафию: