Акцию «Мы любим… Мы помним…» инициаторы идеи подчеркнуто называют именно мемориальным торжеством, а не праздником, чтобы понятнее был идейно-образный контекст этого события – преемственность поколений, духовная цельность семей и естественная, живительная суть памяти о предках. Соседство с Международным Детским днем было не просто календарным: акция в Парке Памяти стала своего рода эпилогом к 1 июня, мемориальным вечером в честь безвременно умерших детей – детей, которых, собственно говоря, защитить не удалось.
Свою гражданскую рефлексию по поводу Международного дня защиты детей коллектив Новосибирского крематория впервые обозначил год назад – 1 июня 2011 тут прошел Мемориальный детский вечер. Тогда же сложилась и особая эстетика торжества – «тихий салют» из белых воздушных шаров, нежно-грустная, но не траурная музыка.
«Наш город стал первым в СНГ, где в День защиты детей начали торжественно поминать всех безвременно ушедших детей – говорит директор Новосибирского крематория Павел Новиков. – Хотя год назад по поводу нашей акции было немало удивленных реплик Связка понятий «Международный детский день» и «крематорий» многих откровенно испугала. Думаю, это пугливое непонимание обуславливалось именно привычкой смотреть на День Защиты детей, так сказать, из центра хоровода. В СССР и в новой России праздничный, «игрушечно-конфетный» антураж затмил исходную идею Международного Детского дня – необходимость защищать детей. Ведь смерть ребенка – горький урок миру взрослых. Первое июня изначально был днем гражданской активности. Днем деятельной тревоги взрослых, а не коммерческой феерией. Ключевым образом был ребенок, страдающий от социальных бед, войн, болезней, а вовсе не пупс, перемазанный эскимо. Просто потом, примерно с конца 1970-х проблемно-гражданственную суть дня, так сказать, залило шоколадом и закружило каруселями. Первое июня исподволь стал праздником детей, которые и так вполне счастливы и защищены. А те, кому «не повезло», словно остались в тени, стали невидимыми. Создаваемая нами традиция – это попытка восстановить справедливость, попытка привлечь внимание к изначальной, гражданственной сути Дня защиты детей. Наша идея – не любование детской смертью, а напротив, противостояние ей. Увы, образ неубереженного детства в 2012-м имел обширный сюжетный ряд. Это и целая череда автомобильных катастроф с летальными детскими жертвами, и преступления горе-родителей, и самый, пожалуй, ужасный «тренд» года – всероссийская эпидемия подростковых самоубийств. В анонсах события мы назвали его именно «мемориальным торжеством». Мы не оппонируем массовой «праздничной» версии первого июньского дня, ей. Но праздник – там, где вертятся карусели и грохочут хлопушки. Там – День счастливого детства. Это хорошо. У нас – День призыва ко взрослым, День ответственности за детские судьбы ».
Особыми адресатами мемориального торжества стали люди, которым особенно нужна тактичная и искренняя поддержка – родители умерших детей.
«Потеря ребенка – трагедия столь ужасная, что ей сопротивляется даже лексика человеческих языков, - отмечает создатель Новосибирского Музея мировой погребальной культуры Сергей Якушин. – Судите сами: в каждом языке есть слова для обозначения понятий «сирота», «вдова», «вдовец». Но ни в одном языке (Ни в одном! Как бывший филолог скажу!) нет слов, обозначающих родителя, потерявшего ребенка. Языки человечества словно сопротивляются детской смерти, отказывается «узаконить» это своими словарями. Так что, таким людям нужно не просто формально-вежливое соболезнование, а понимание. Увы, в СССР и в постсоветской России полностью утрачена традиция сострадания таким людям. В советской идеологии смерть была «спрятана в чулан», а уж смерть ребенка вообще не подлежала рефлексии. Редкие попытки советского искусства осмыслить такую смерть лишь обозначали растерянность. Например, таким смятением пронизано знаменитое стихотворение Багрицкого про пионерку Валю. Его советская школа преподносила десятилетним малышам, акцентируя читательское внимание на барабанно-знаменном поэтическом декоре. Но декор-то этот прикрывал бездну отчаяния – ужас Эдуарда Багрицкого перед событием, которое в системе безоговорочного оптимизма 30-х невозможно было осмыслить. Тридцатые были миром торжествующей юности. И вдруг в этом солнечном мире умирает от скарлатины вполне конкретная девочка – десятилетняя Валя, дочка квартирной хозяйки Багрицкого. Но Бог уже отменен. Загробный мир отменен. Взамен него – бездна, пустота, пугающее Ничто. И что сказать умирающей девочке? Что сказать ее матери? Багрицкий ответ ищет, но не находит. И гасит этот ужас собственной немоты отвлеченным воспеванием юности. Но стихотворение как раз про это – про экзистенциальный ужас атеиста. Как это трагическое, смятенное произведение проскочило заточенную на форматный оптимизм советскую цензуру, как добралось до пионерских хрестоматий – о том одному Богу известно. В общем, смерть ребенка в советской и современной России была так сказать, немым ужасом. И эта культурологическая немота порождала суеверия, которые больно били по реальным людям: родитель умершего ребенка как бы оказывался в темнице негласного порицания (Не уберег своего-то!). Обыватели словно боятся, что такой человек сглазит, «заразит смертью» их счастливых, здоровых детей – тех самых детей, для которых 1 июня кружатся карусели и льются лимонадные реки. Христианская этика тут, как говорится, даже мимо не проходила – это уродливое наследие «молчащей» эпохи».
На мемориальном торжестве 2 июня эти люди – осиротевшие родители – были заметны. Но эта заметность была не вакуумной – вокруг них не было пугливого отчуждения. И на лицах их была уже не мука, а светлая грусть, тихая радость единения. Таков же был и образный ряд концерта – в нем не было песен с прямолинейно траурным сюжетом. Они были не про темный ужас невозвратного рубежа, а про грусть разлуки и нежность памяти. Оказалось, что песен с таким контекстом не так уж и мало. Просто в общем потоке типовой песенной лирики элегии расслышать нелегко.
Непривычно выглядела и выставка-конкурс детского мемориального рисунка «Мы любим… Мы помним…»: совсем маленькие дети рисовали своих умерших родных. Вопреки взрослому стереотипу, в визуальном ряду не было сакраментального набора «гробики-крестики-скелетики». Малыши подошли к теме с романтичной серьезностью, предпочтя «ужастикам» изображение райского быта своих родных. В детской версии рай населен огромными, в рост человека цветами, улыбчивыми животными и принцессоподобными ангелами в треугольных платьицах. Такие наивные, но трогательные рисунки – это, пожалуй, это самая яркая и искренняя метафора Троицкой родительской субботы.
«Идею этого конкурса мы тщательно продумывали и взвешивали – подчеркнул Сергей Якушин. – Выясняли мнения детей, много говорили с ними, изучали уже сделанные рисунки. И поняли, что конкурс может быть и интересным, и позитивным. Такой конкурс и мини-выставка – что-то вроде витамина оптимизма. Детские рисунки вдохнули в мемориальное торжество долю искренней, непринужденной витальности. Ведь дети – великие оптимисты и жизнелюбы. Вы замечали, что на рисунках дошкольников и первоклашек солнце фигурирует в любом сюжете? Обратите внимание – в нарисованном детском мире солнца очень много. И мемориальная живопись в руках малышей тоже становится солнечной – во вселенной из красок и карандашных линий все покойные родственники, все умершие бабушки и дедушки живы и радостны. Ребенок еще не понимает метафизику смерти, зато отлично, на каком-то интуитивно-биологическом уровне осознает суть памяти, суть связи поколений, суть духовного родства. А еще эта выставка – своего рода оптимистический аккорд мемориального торжества. Ведь цель нашей акции – это не запугать безмятежное детство костлявой старухой с косой, а напомнить юным согражданам о драгоценности жизни. А взрослым – об ответственности за нее».
Игорь Смольников
