Как много мы совершаем в жизни своей, не задумываясь над тем, что каждое наше движение, каждый вздох, каждое слово может стать последним. Понимание этого ко мне пришло через собственную беду. Дорожно-транспортное происшествие, черепно-мозговая травма, ушиб головного мозга, клиническая смерть, трепанация черепа, реанимация. Все ранее читаное мною об ощущениях людей, прошедших через клиническую смерть содержало воспоминания о коридоре (светлом или темном), необычайной легкости, но мне не представилась возможность ощутить это. Но в реанимации у меня была встреча с умершими предками. Таким осталось мое воспоминание о моей недолгой, но все-таки смерти. Меня стали интересовать ощущения человека еще живого, за секунду до смерти, когда тот понимает, что она неизбежна.
Я начал искать описания подобных ощущений.
Мне повезло, я наткнулся на воспоминания человека, который пережил опыт внезапной смерти: в него стреляли. Он прошел через состояние клинической смерти, чудом выжил и описал свои впечатления. Но впечатления не посмертные, а ощущения последних секунд жизни.
Его рассказ в несколько сокращенном и отредактированном виде (автор не скупился на экспрессивную, а порой и ненормативную лексику) я привожу ниже.
Случай произошел в 1993 году во Франции. История, которая привела к тому, что дуло пистолета было вплотную приставлено к моему глазу, не имеет значения, и мне неинтересно о ней писать.
Сначала я вообще не понял, что произошло. Первым делом я почувствовал странный, неуместный в данной ситуации запах. Он походил на запах дыма горящего целлулоида, с которым мы баловались в детстве, пуская самодельные ракеты. Затем я ощутил толчок и понял, что оглох, уши крепко заложило. Я почувствовал сильную боль, стал поднимать руку к лицу, но увидел на руке и внизу на асфальте большое количество крови.
Тогда наконец до меня дошло, что все это означает – меня убили, мне крышка, поскольку после выстрела в упор в голову не выживает никто, значит, я досматриваю последние кадры своей жизни, и пленка вот-вот оборвется. Мне стало ужасно жалко себя.
Но вернемся к ощущениям. Пожалуй, можно отметить ускорение личного времени по сравнению с внешним: все происходило как при замедленной съемке. Другим важным моментом была инверсия следования ощущений. Их передача органами чувств сознанию шла в последовательности: запах – звук – боль – картинка. Первым отреагировало самое, казалось бы, медленное чувство обоняния, менее всех причастное к регистрации смерти.
После выстрела я откинулся спиной на стену кузова небольшого грузовика (как я потом прочитал в деле, мебельного фургона для мелких переездов). Мои ноги подкосились, и я стал сползать по стенке грузовика, а потом завалился лицом вперед. Горевать о своей кончине я как-то перестал. Последней осознанной мыслью была боязнь попасть руками в грязь. На французских тротуарах (и в том месте, куда я падал) ее достаточно.
Эта мысль быстро прошла, и дальше я ничего определенного не думал, однако ясность наблюдения сохранилась еще несколько секунд (или минут, не знаю). Сфера моих ощущений сужалась, а сами ощущения перемешивались. Последовательно отлетали все более глубокие оболочки сознания, наподобие снятия слоев с луковицы или листьев с кочана капусты. Кочерыжка превратилась в маковое зернышко, зернышко – в математическую точку, не имеющую никакой внутренней структуры. Последним чувством был род пульсаций, вероятно, удары еще стучащего сердца, но в то же время эти пульсации можно определить как попеременно возникающий и угасающий свет.
Таким образом, по мере умирания происходил коллапс персональной вселенной, терялись различия между понятиями света, звука, символа.
Мне могут возразить, что из моих слов смерть получается слишком субъективной вещью, раз ее восприятие так сильно зависит от нашей уверенности в ее приходе. Совершенно верно. Трудно вообразить что-либо более субъективное, персональное, интимное. Возможно, кому-то это покажется не слишком захватывающей идеей, но дело обстоит именно так. Разумеется, возможность наблюдать и воспринимать свою смерть не только субъективна, но и ограничена. Убежден, что испытанные мной ощущения доступны умирающему далеко не всегда. По-видимому, они похожи на то, что чувствует, скажем, голова, отрубленная на гильотине, (известно, что такая голова еще некоторое время шевелит губами, пытаясь поделиться какими-то соображениями, но, увы, ей это обычно не удается). Сходным должен быть опыт человека, повешенного или казненного путем инъекции, словом, всякого, кто может наблюдать свой уход, будучи твердо уверен в его окончательности.
Состояния умирания, расположенные за пределами последней мысли, нельзя назвать страданием. Более того, в некотором смысле в них заключался элемент блаженства, т. к. наступала своеобразная легкость, и возвращаться назад уже не хотелось. Мучения вовсе не длились до самого конца и смерть не была их высшей точкой.
Конечно, мой опыт далеко не уникален. Есть много людей, переживших нечто похожее. Но толковых свидетельств на удивление мало. Одни ничего не поняли и не могут сколько-нибудь вразумительно описать свои чувства, что, правда, нелегко. Другие не желают говорить об этом. Полагаю, они чувствуют неловкость – от них ждут чего-то захватывающего и утешительного одновременно. У третьих произошли нарушения в психике. Психиатр, консультировавший меня, уверял, что я обладаю весьма стойкой психикой, поскольку большинство прошедших через подобное становятся неспособными к нормальным коммуникативным актам.
Возможно, благодаря моему психическому здоровью этот случай хоть и произвел на меня серьезное впечатление, но не оставил серьезных последствий. Вспоминаю я его нечасто. И если говорить об изменениях в моей жизни, моем поведении, то их практически нет.
Смерть, как и жизнь, сугубо индивидуальна – именно к такому выводу меня привел вышеизложенный рассказ. Но наверняка есть в ней и свои закономерности, свойственные каждому существу, живущему на этой планете.
Владимир БРАТУХИН, генеральный директор "ИП БРАТУХИН", руководитель регионального представительства Союза похоронных организаций и крематориев по Владимирской области
#GALLERY#
