Зачем вам частный крематорий

Аид смотрит на гексакоптер. У Аида серебряные волосы и борода капитана дальнего плавания, внимательные глаза и глубокие бороздки морщин. У гексакоптера пышные связки проводов и гирлянда ламп. Аид, как обычно, элегантен и в черном костюме с иголочки. Черный жилет со сверкающими золотыми пуговицами, рубашка и бабочка цвета траура — фиолетовые. Гексакоптер, как обычно перед взлетом, стоит на подставке, похожей на складной стул. У Аида нет бровей. У гексакоптера есть два пульта управления и целый командный пункт из нескольких писклявых ноутбуков. Прохладное утро, поселок Восход под Новосибирском. Солнце ярко освещает оранжевый дворец крематория в стиле барокко, играет на статуе ангела на верхушке оранжевого купола, отбрасывает тень от гаубицы на постаменте. Съемочная киногруппа из Москвы, три техника, Аид и его суровый помощник Игорь в черной кожаной куртке сгрудились ­вокруг ­гекса­коптера.

«Что это?» — спрашивает Аид. «Гексакоптер, Сергей Борисович», — отвечают ему. «Почему?» — «Шесть лопастей».

Аид, в миру Сергей Якушин, улыбается в седую бороду. Достает из внутреннего кармана черного тренча стопку визиток и раздает техникам, отвечающим за летательный аппарат. Якушин заводит с ними неспешную беседу: «Это просто хобби или работа? Ага, бизнес... И что, спрос есть? И сколько стоит? И кто клиенты? Ага, агентства недвижимости и строительные фирмы. А аэропорты и военные? А вы кто по образованию? Угу, биохимик, геохимик и инженер. Любите самолеты с детства, угу». Аид располагает к себе: невысокий, немолодой, порядочный, негромкий мягкий голос, благодушный, гостеприимный. За три минуты непринужденного разговора он не только договаривается об отдельной съемке крематория для себя, но и ­узнает о незнакомых людях столько, что хватит на короткие эпитафии.

Девушка-режиссер распоряжается, чтобы из кадра выгнали газонокосильщиков, и проси­т Сергея Якушина пройти вдоль длинной стены крематория до самого угла, развернуться и, когда над ним зависнет гексакоптер, медленно пойти обратно к съемочной группе. Они хотят снять с воздуха проход Аида по его владениям. Якушин снимает тренч, отдает его помощнику и неспешно уходит. Беспилотник разрывает­ первозданную тишину крематория ором трех тысяч стай озверевших пчел и взлетает. Он возносится все выше и выше над невероятными угодьями Аида. Над оранжевым некрополем с колоннами, самым ярким пятном в Сибири на многие километры вокруг. Над парком памяти с чугунными барочного вида вазами в человеческий рост. Над статуями динозавров, колоколом, двумя распятиями и центурионами, буддой в цветах, сфинксом в траве. Над беседкой покаяния, прощения и мудрости. Над настоящим БТР, тремя винтажными катафалками. Над баннером «Спасите детей Донбасса». Над двумя павильонами музея мирового погребального искусства, где хранится череп бабушки Аида и та самая лопата, которой закапывали Ельцина. Над оранжевым, похожим на шкафы IKEA колумбарием. Над скульптурами медведей и коров. Над детской площадкой. Над загоном с верблюдом по имени Фараон. Над террасой благодарения. Над истуканами Брюса Ли с нунчаками, ковбоем с винтовкой и рыцарем с мечом. Над вереницей древних детских гробиков на салазках. Над петляющей дорожкой, по которой в крематорий приезжают катафалки. Над широким полем за колумбарием. Над семейный склепом Аида. Над его царством жизни.

Беспилотник взлетает и
возносится над угодьями Аида.
Над оранжевым некрополем, самым ярким пятном в Сибири
на многие километры вокруг.

Народа немного, но все исключительно самоотверженны, киношники смертельно серьезны. Техник дает команду второму технику за штурвалом беспилотника: «Михаил, там елка! Аккуратнее. Быстрее. Быстрее. Быстрее. Хорошо. Хорошо. Хорошо. Аккуратнее. Михаил! Быстрее! Человека в кадре нет, левее, Михаил!» Сергей Якушин неспешно приближается к группе, за ним рычит гексакоптер. Вдруг из-за угла крематория, откуда только что прогнали газонокосильщиков, появляется группа людей, они очень медленно идут вслед за Якушиным. «У нас какие-то люди в кадре», — говорит режиссер так, будто никто этого больше не заметил. Якушин чинно доходит до киногруппы, аккуратно выходит из кадра, подходит к мониторам и надевает тренч. Режиссер смотрит на шестерых идущих людей и командует отправить к ним гексакоптер: кажется, это настоящая похоронная процессия и родственники несут прах умершего в ячейку колумбария. «Камеры еще работают?» — спрашивает Аид. — «Да, работают». Он удовлетворенно кивает и внимательно смотрит.

Апокалипсис сегодня — ревущий, горящий гирляндой ламп гексакоптер, как предвестник неминуемого конца, подлетает прямо к траурному шествию из трех бабушек и молодой пары. Впереди идет церемониймейстер в униформе из белой рубашки, черного жилета и черной фуражки. В руках он крепко сжимает темно-синюю урну. Огненный­ гексакопт­ер зависает над их головами так низко, будто сейчас сядет на макушки. Траурное шествие даже не обращает внимания на спустившееся с небес летающее тело, не задирает голов, не останавливается в ужасе. Режиссер увлечен, техники пытаются держать аппарат на одной высоте, Якушин восторженно бормочет: «Процессия незапланированная. Настоящая. Какой кадр! Техничный. Какой кадр! Это очень важно». Помощник Игорь смотрит на происходящее с минус-улыбкой.

В царстве Якушина занимаются всеми похоронными услугами, есть свое производство и свои церемонии

Процессия доходит до конца дорожки, выходит из кадра и идет к свежей ячейке. ­Режиссер доволен, техники срочно сажают гексакоптер, у которого вот-вот сядет аккумулятор. Сергей Якушин спешит к похоронной процессии извиниться за доставленные неудобства. Возвращается через полминуты: семья сказала, что все хорошо, они не против, бабушки так и вовсе не поняли, что произошло. Режиссер говорит, что Якушину надо еще раз пройтись под камерами: первый дубль с ним получился не очень. Якушин с готовностью снимает тренч и уходит.

Сергей Якушин — человек со множеством лиц. В прошлой жизни он побывал всеми, кем можно: журналистом, телевизионщиком, переводчиком, гидом, специалистом по пропаганде в местной партячейке, бизнесменом, выставочником, долларовым миллионером. Он построил первый в стране частный крематорий, основал единственный в стране Музей смерти, который в «Ночь музеев» посещает больше шести тысяч человек, придумал новые церемонии похорон и поднял похоронную индустрию. Его называют некрофилом, сумасшедшим, извращенцем, в интернете над его царством смеются и называют олицетворением китча, дурного вкуса и хтонического безу­мия. Любое мероприятие Новосибирского крематория, будь то антинаркотический дрифт на катафалках, концерт Марка Тишмана или закатка ста литров варенья из некропольских яблок, неизбежно взрывает информационное пространство. Но, несмотря на это, к Аиду продолжают ехать хоронить своих мертвецов. За одиннадцать лет здесь похоронили более сорока тысяч человек, каждый год здесь кремируют четверть умерших в Новосибирске, и эта цифра растет. Все дело в том, что Якушин знает о смерти все. Он чтит ее. Ждет. Видел ее, общался с ней.

Добро пожаловать на «переправу», на ВДНХ смерти, в это величественное, страшное, неизбежное здание с оранжевыми стенами, в музей жизни. Вы удивитесь тому, что увидите здесь. И вам здесь очень рады.

Вот какая у Аида сложилась жизнь. Сергей Якушин всегда боялся смерти. Он родился в Новосибирске в 1953 году, в июне этого года ему исполнился шестьдесят один. В детстве мама Якушина почему-то всегда пыталась затащить его на чьи-нибудь похороны. Он помнит брусчатку у дома, которую укладывали немецкие военнопленные, и каждый раз, когда мама хотела взять его на похороны, упирался своими туфельками в камни, только чтобы не идти. Тогда, вспоминает Якушин, хоронили не так, как сейчас: и горе было другим, и на похоронах еще плакали, и плач стоял на весь двор, на весь район, и соседи плакали, и приходил похоронный оркестр. И когда он в детстве слышал этот оркестр, то бросал игры и бежал прочь, домой, на второй этаж, под кровать, закрывал уши подушками, только чтобы не слышать.

Тогда хоронили не так, как сейчас:
и горе было другим, и на похоронах еще плакали,
и плач стоял на весь двор, и приходил похоронный оркестр.

Родители всегда говорили всем, что Сергей у них «не такой, как все»: старший брат такой, сестра старшая такая, а он другой. В четыре года он стал заикой: семья поехала купаться на реку; Сергей помнит, как он лежал на песке и видел родителей, которые махали ему руками и бежали к нему из воды, потом над ним нависла огромная голова. Пришел лось, облизал Якушину лицо и ушел, а Якушин с тех пор в основном мычал. «Как сказать? — вспоминает он сегодня. — Я был худшим элементом общества, когда все знал и тянул руку в классе, меня вызывали, а я ничего не мог сказать. Все смеялись. И моя любимая девочка, Ольга Дребышевская, от смеха падала под парту. Меня унижали через заикание, меня так усмиряли. Значит, для чего-то это было дано». С заиканием Якушин справился с помощью английского — старшая сестра оканчивала иняз, и он повторял за ней изо дня в день английскую ­орфоэпию.

Двенадцать лет проработал гидом-переводчиком, «прославлял страну и советский образ жизни». Когда ему было двадцать пять, в Санкт-Петербурге (был в гостях у старшего брата) от рака легких умер его отец. Якушин полетел в Санкт-Петербург, кремировал отца, прах привез в Новосибирск. Сегодня урна хранится в семейном склепе Якушиных. В 2004-м, через год после открытия крематория, он отправил щепотку праха отца-фронтовика в космос: папа всегда хотел там побывать. В прошлом году в той же комнате, где умер папа, от рака умер старший брат. В этом году — мама.

Аид работал на местном телевизионном канале, был собкором «РИА Новости» в Сибири. В середине 1980-х из журналистов ушел в обком партии в отдел пропаганды, курировал местное телевидение, радио и социологию. Организовал успешную социологическую группу в парт­ячейке накануне перестройки. «Никто же нас не учил перестраивать общество, как жить по-капиталистически. Все просто боялись этого, а обществу что-то было нужно. И вот социология давала ключи», — объясняет Якушин. Тогда же он написал свою первую диссертацию на тему «Формирование методологических установок в пропаганде».

Кабинетная работа быстро надоела. В конце 1980-х Якушин наткнулся на объявление, что «Ассоциация сибирских и дальневосточных городов ищет генерального директора Сибирской ярмарки». Якушин вспомнил, как жена брата научила его повышать температуру, чтобы получить больничный: берешь градусник, задерживаешь дыхание, не дыши­шь сколько можно, потом вздыхаешь — и снова не дышишь, пока можешь. Тридцать семь с небольшим гарантированы. Якушин получил больничный и неделю писал в библиоте­ке концепцию будущего промышленных выставок, которые тогда назывались ярмарками. Заявку у него не приняли — сказал­и, обкомовский чиновник ничего путного придумать не может. Якушин не стал спорить и предложил просто отдать концепцию, чтобы труд зря не пропадал. Ночью того же дня ему позвонили домой и поздравили: он без конкурса получил должность.

Нужно было делать ярмарки, потому что производство в регионе было, а информации не было. Правда, денег на проведение ярмарок тоже особо не было, поэтому приходилось вертеться, как получалось. Первую ярмарку провели на стадионе «Сибирь» — собрали больше тысячи участников. Павильоны сделали из заказанных на авиационном заводе дюралюминиевых трубок и ситца, материала, которым обивают самые дешевенькие гробы. «Это было нечто грандиозное», — вспоминает Сергей Якушин. Приехали сибирские градоначальники, был хор, танцы, деревянные статуи медведей откуда-то приволокли. Сцена провалилась, но Якушин увидел в этом благое предзнаменование. А медведи сегодня стоят на территории крематория.

Сибирская ярмарка отпочковалась от ассоциации и стала самостоятельным предприятием. Якушин разбогател. Это была дикая гонка — чуть ли не каждую неделю новая выставка: медицинские, учебные, бытовые, химические, строительные, геологические, геофизические, авиационные. Якушин захватывал все больше сфер, потому что такая была логика дела. В 1993-м в Германии он попал в похоронный дом и понял, что делать дальше. Похоронная индустрия, или, как ее называют Якушин и его коллеги, похоронка, была в плачевном состоянии, и он хотел ей помочь. «Я уважал смерть, потому что боялся ее. Но когда я обратил на эту сферу внимание, я ушел от страха. Я понимал, что со смертью нельзя заигрывать, что нельзя относит­ься к смерти пренебрежительно, так, как к ней у нас относились, — рассказывает Якушин. — Людей хоронили как попало». Якушину хотелось, чтобы смерть была такой же красивой, как рождение ребенка, хотелось нарушить общественное табу, привнести в нее культуру, успокаивать людей: погребение, считает он, основа культуры человеческой памяти, а не нечто постыдное. Коллеги Якушина сказали ему, что он сошел с ума: «Ни один депутат во время предвыборной кампании не получил столько пинков, сколько я тогда». Выставка «Некрополь» на третий год существования переехала из Новосибирска и Санкт-Петербурга и обосновалась в Москве. Лет восемь выставка была неприбыльная, жила за счет других мероприятий Сибирской ярмарки. «Некрополь» до сих пор проходит каждую осень в павильоне № 20 на ВДНХ. На улицу выгоняют картинг-центр, и дети оголтело катаются между окоченевшими от холода шинами. «Некрополь» — это своего рода ежегодный похоронный «Оскар», E3 или Comic-Con в мире смерти. Настоящие погребальные предприниматели и дельцы подземелий съезжаются со всей страны, чтобы представить реальный товар. Достижения, рекорды, победители, костюмированные перформансы, интерактив можно потрогать своими руками. Пилы для обработки надгробий, венки из Таганрога, брянские и ивановские гробы, те самые пистолеты для заклеивания рта усопших, косметика, гроб с парусом. На «Некрополе» вокруг Якушина, ведущего церемонии награждения, крутятся коллеги-почитатели, которые в микрофон говорят так много хороших слов о нем, словно он уже умер. Они так и говорят: без него не было бы и их всех. На стенде гравировального аппарата «Зубр-300» можно увидеть серьезного мужчину, который джойстиком от PlayStation управляет кареткой «Зубра», и та с неспешным скрипом выпиливает фотографию девушки на стекле: девушка пришла на выставку и захотела себе такой сувенир. Флегматичный директор компании «ЛУК-Медиа» с подбитым глазом рассказывает, что в его компании пишут эпитафии по двести пятьдесят рублей за четверостишие и хорошо, что у его поэтов есть заказы и на обычные стихи, иначе бы они сошли с ума от горя. В 2012 году в номинации «Инновация года» выиграла брянская компания «Скорбь» и их бронированный катафалк.

Сергей Якушин вообще никогда не планировал строить крематорий. Все получилось само собой, чистая мистика. На первом же «Некрополе» он познакомился с предпринимателем из Чехии Зденеком Лехнером, который хотел продавать кремационные печи. Девять лет Якушин возил Лехнера по стране, знакомил с мэрами, губернаторами, чинов­ника­ми, политиками и предлагал им купить крематорий, но то ли денег, то ли желания ни у кого так и не нашлось. В 2000 году на очередном «Некрополе» Зденек подошел к Якушину в туалете, хлопнул его по плечу и сказал: «Сергей, я решу твою проблему».

Якушин ответил: «У меня нет проблемы». А Зденек ему возразил: «Я хочу дать тебе крематорий. Оплатишь потом когда-нибудь». Это был жест отчаяния, и те печи до сих пор так и работают в новосибирском крематории. Уже много позже того разговора в туалете Якушин пообщался с астрологом, и она сказала, что печи спасли ему жизнь: согласно Плутону и Марсу, не возьми он их, его убило бы либо током из розетки, либо молнией.

Якушин большое внимание обращает на форму: для церемониймейстеров он разработал фуражки, жилеты — все подтянуто и необычно

Якушин подумал и решил, что Новосибирску нужен крематорий. У него уже была земля бывшей военной базы, где он собирался запустить производство сайдинга, но вместо этого начал строительство некрополя. Крематорий могли открыть еще в 2002 году, но запуск постоянно оттягивали протест общественности, шум в прессе и восемна­дцать судебных исков против строительства. Якушин в результате всех победил и доказал, что крематорий никакого вреда окружающей среде не принесет. Двенадцатого июля 2003 года провели первую кремацию — кремировали Наталью Ландышеву 1915 года рождения. Она узнала о строительстве крематория из газет и сказала родным, что решила не умирать до тех пор, пока его не достроят, и попросила ее кремировать. Последними ее словами были: «Живите дружно».

В том же году Якушину поставили диагноз «терминальная стадия рака» — три месяца жизни максимум.

Сын Сергея Борисовича Якушина, Борис Сергеевич Якушин, внешне ничем не похож на отца. Огромный, крепкий детина с шумным голосом, без лоска, с обманчивой внешностью простого гробовщика. Борис Якушин возглавляет выставочное крыло семейного похоронного бизнеса. Он выглядит лет на тридцать пять, а ему всего двадцать девять, и он совсем не гробовщик, а нежный рефлексирующий человек. Например, недавно его отцу звонили из московской компании, которая занимается криогенной заморозкой, и предложили сотрудничать, а он отговорил папу с ними связываться: ну а душа-то как? «Душу ничто сохранить не сможет», — говорит Якушин-младший. Борис Якушин называет своего отца-Аида человеком эпатажным, а себя — его цензором. Точнее, он им пытается быть, но не очень ­получается. Дело в том, что Аид постоян­но придумывает новые безумные идеи, а сын с ним спорит, пытается объяснить, что это противоречит всякой логике. Потом всегда оказывается, что папа был прав, и Борис Якушин не перестает этому удивляться. Взять хотя бы верблюда по ­имени Фараон.

Когда родственники в Новосибирском крематории следуют за церемониймейстером и гробом, в лицо им светит яркий белый свет в конце длинного коридора. Процессия в этом свете растворяется. Звучат колокола. Шествие проходит мимо стеклянных витрин музея памяти. Это шкафы, в которых из скрупулезно собранных вещей реальных умерших людей составлены их материальные портреты. Ордена, любимые игрушки, печатная машинка, письменные принадлежности, трудовая книжка, дипломы­, партийные билеты, письма, украшения, сувениры — все собирается вместе в небольшую экспозицию, и больше всего это похоже на Музей невинности знаменитого турецкого писателя Орхана Памука в Стамбуле. Нобелевский лауреат по литературе написал книгу «Музей невинности» и потом открыл четырехэтажный музей, в котором он собрал удивительную коллекцию обычных бытовых вещей, которые были в ходу во времена его молодости в 1970-е. Но только если в его музее делается слепок давно умершей эпохи, то здесь, в эпицентре царства смерти, собрана жизнь. Шествие идет из траурного зала и доходит до кремационной комнаты. Родные встают за бронированным стеклом и смотрят, как гроб торжественно погружают внутрь сверкающей печи. В печь смотреть не дают, хотя часто родственники просят открыть им окошечко, чтобы удостовериться, что гроб у мертвеца никто не украл. Кремация длится полтора часа, но родные не остаются до конца. Обратно по коридору с витринами они направляются к выходу, и в лицо им теперь светит бегущая строка: «Примите соболезнования». На улице они попадают на поляну утешения. Там есть белки в клетке, можно отпустить в небо белых голубей, постучать в колокол, пройтись по парку, посидеть в беседке. Можно пообщаться и накормить Фараона — он всегда рад.

Иногда родственники хотят посмотреть внутрь печи, хотя зрелище не из легких. Они переживают, что у почившего могли украсть гроб

Когда отец сказал Борису, что собирается купить в крематорий верблюда, тот запротестовал: «Папа, какой, к черту, верблюд? Что мы с ним делать-то будем? Его кормить надо, это деньги, уход и куча проблем». Но Аид был непреклонен. Он вообще-то и сам не собирался покупать верблюда: поехал за новой лошадью вместо умершей из конного похоронного кортежа. Была зима, Аиду подобрали орловского жеребца, и вдруг он увидел мохнатого верблюда. Верблюд увидел Аида и уставился на него. Аид уставился на верблюда. «Мы общались с ним глазами. И вдруг я ощущаю, что он как будто говорит мне: «Забери меня отсюда», — рассказывает Сергей Якушин. — И все — он оказывается здесь. Для чего? Непонятно. Я же не планировал ничего. Но он оказывает терапевтическое воздействие, он пригодился людям в горе». Сын в результате признал: да, и правда, люди верблюд­у поначал­у удивляются­, но потом благодарят. Есть одна женщина, которая каждый месяц уже два года после похорон мужа привозит ведро моркови Фараону и кормит его.

Борис, как и папа, никогда не планировал заниматься похоронным делом. В юные годы он насмотрелся на умирающих от наркотиков одноклассников и всегда очень боялся смерти и похорон. Когда ему было семна­дцать лет, отец смог завлечь его в общее дело красивыми речами. В семейном бизнесе Б­орис прошел путь от фотографа похорон, официанта на банкетах и работника катафалка до генерального директора. Первое время он холодел от ужаса — церемонии, тела, запахи, целлофан, бывали трупы без голов и утонувшие дети. Сегодня он понимает, что папа был прав и это его место.

Или вот, например, чугунные вазы в стиле барокко, расставленные по всему парку. Борис объясняет: он человек практичный, у всего должна быть конечная цель. И вот на фига здесь нужны эти урны? «Мне проще было бы ремонт под куполом наконец закончить, тепло провести, кучу всего. А он говорит: «Нет, я хочу урны, они должны здесь быть», — рассказ­ывает Борис. — Сколько мороки с ними было, с таможней. У нас же не произведешь это. И вот я могу судить по реакции людей: многие такого не видели никогда, они приходят и чувствуют некую фундаментальность здесь. А с точки зрения логики со мной соглашаются люди: ну вот зачем они нужны были? Парк этот, если урны убрать, ничего собой не представляет — ну газон и газон». Борис говорит, что отец упрямый, от идей отказыва­ется неохотно, действует по интуиции, и все остальные за ним не поспевают, понимают смысл только в процессе. «Я не спорю: да, он знает какой-то секрет, и я даже не собираюсь с ним конкурировать в этом плане», — смеется Якушин-младший.

Секрет этот он связывает с историей про неверный диагноз отца и характеризует ее ­коротко: «Переоценка ценностей».

Из-за цепочки нелепых недоразумений Аиду сказали, что он скоро умрет и пора писать завещание. Ему предлагали химиотерапию, но он отказался: зачем, если осталось всего три месяца. «Смерть, — говорит Сергей Якушин, — отрезвляет, ставит на рельсы, заставляет задуматься: что же я могу, что я должен успеть сделать, ведь не просто же так я пришел сюда прозябать?» Аид никому не сказал о своем диагнозе, продолжил работать, стал отдаляться от друзей и родных и все никак не умирал. «Ну умер и умер, что теперь, — объясняет он нежелание делиться с родными. — Вот так и будет для них моя смерть. У меня мама еще была жива, и я не хотел ее никак расстраивать». Аида одолевало отчаяние — он жалел, что ничего не успел, что был он на полном скаку, а его остановили. Но ожидание смерти расставило все по своим местам: «Я перестал играть в КВН. Выставки — это КВН. КВН — это тренировка ума и эмоций, это немудрость, чебурашничество, экзарация ума. Эмоции были на нуле, психика была истерзана переживаниями, и произошло некое глумление, и на этом месте выросла мудрость, мудрое восприятие жизни». Ярмарочный бизнес Якушин в результате продал за двенадцать миллионов долларов. Он понял, что всю жизнь пробегал, не стал мыслителем и не сделал самого главного. Крематорий. Музей. Культура погребения. Вклад.

Аид три года думал, что умирает. Он помог старой подруге открыть хоспис и постоянно его посещал, общался с умирающими, полным ходом работал крематорий. Аид видел смерть — она приходила к нему во снах. Она была красива, нежна и говорила с ним вкрадчивым голосом, объясняла, что он не должен бояться, что это естественное продолжение жизни и так должно быть. «Были моменты, когда я хотел, чтобы она мне еще раз приснилась, потому что она говорила очень важные вещи», — вспоминает Сергей Якушин. Он понял, что смерть — это благо. «Конечно, смерть бывает безвременная и очень трагичная и так далее, — не спеша размышляет он своим мягким голосом. — Если бы нам удавалось жить бесконечно, то тогда не было бы страха. Не было бы войн, в конце концов, потому что никто бы никого не убивал и у людей не было бы причин умирать. Но это же невозможно. Жизнь конечна. И смерть — это всего лишь обрамление. И благо, потому что мы должны прекратить свое земное путешествие, нам дается отрезок времени, и созидательная часть во многом зависит от смерти».

Люди, уверен Аид, одинаковы в смерти: смерть для всех универсальная, она всех уравнивает. Другое дело, что ждет нас после нее и во что верят люди. Аид не верит ни в рай, ни в ад. Он считает, что ад — это земные муки. «Какие еще могут быть муки? Субстанция, она весит семь граммов. Ведь проводились исследования, когда загружали тело в печь и датчики измеряли, что душа отлетает — тело весит на семь граммов меньше. Этот энергетический сгусток и есть наша бестелесная сущность. Но какие могут быть муки у этой сущности? Конечно же, никаких, это же очевидно», — проповедует Якушин. «Русские, — говорит Якушин, — из-за XX века стали материалистами, в загробную жизнь не верят, но все равно на всякий случай к ­кремациям обязательно заказывают отпевание: лучше перебдеть». Русские, считает Аид, как никто другой погружены в предрассудки, связанные со смертью, и предрассудки эти ненаучные, нелепые, от страха смерти. Нельзя продавать гроб слишком большим, потому что смерть придет за другим членом семьи. Боишься покойника — подойди, дотронься до его ног. «Ну глупость же. Но вот это извращенное представление о том, что такое смерть, и есть наша главная особенность. Нас можно сравнить с какими-то африканским­и племенами. Их жизнь связана с природой, и у них нет объяснения, что такое гроб, что такое гроза, что такое дождь».

Аид три года думал, что умирает.
Он видел смерть — она приходила к нему во снах.
Говорила с ним вкрадчиво, объясняла, что он не должен бояться.

Аида расстраивает, как мы встречаем смерть. Наша смерть утратила категориальность. Раньше прожитую жизнь оценивали философскими мировоззренческими категориями «он был пропагандист», «он был рационализатор», «он был передовик производства», «он был идеолог, пламенный борец, коммунист». А сегодня? «Сегодня на похоронах говорят пять слов. Первое слово: «Он был добрый». Второе, если это женщина или отец: «Очень любил детей». Третье: «Был хорошим работником». Следующее уходит вообще в другую ипостась: «Любил природу, был охотник, был дачник». Пятое слово скажет коллега: «Он был хорошим товарищем». Все, ступор. Никто не может больше ничего сказать. Наши церемониймейстеры в речи говорят: «если кто-то хочет сказать прощальные слова». Раньше люди хотели говорить, это было бесконечно. А теперь никто не выходит».

Аид утверждает, что на похоронах больше почти не плачут, на похороны не приезжают, и именно потому он запустил первую в стране услугу онлайн-похорон: сиди перед компьютером и смотри. «Мы живем в прагматическом обществе. Ценность жизни у нас сужена до предела. Пока человек жив, он имеет ценность, он важен. Человека нет — не важен, о нем и говорить не нужно. Умер и умер. Все мы умрем: и я, и все». В крематории приходится «трюкачить», чтобы натолкнуть людей на воспоминания, потому что, уверен Якушин, хорошие воспоминания помогают заретушировать горе, пережить утрату. Но люди и помнят-то плохо сегодня: приходят в колумбарий к родным все реже и реже. Не за чем.

А неверный диагноз Аиду после трех лет отчаяния отменили и поставили правильный: диабет. Теперь живет на инсулине и ждет мучительной смерти уже от него.

Во втором павильоне музея погребального искусства, прозванном здесь просто «ангаром», в дальнем конце зала, там, где находится выход из комнаты ужаса, поставили длинный черный стол для съемок кинофильма. Это последний день двухнедельных съемок фильма про Якушина и его царство, и киношники спешат отснять все недостающее перед самолетом в Москву. Прямо за столом стоит стеллаж с гробами: плетеный гроб, гроб под хохлому, голубой гроб в цветочек — много гробов. За столом под светом софитов расселось руководство царства смерти. Посреди Якушин, по обеим сторонам от него четверо его самых близких соратников, включая Бориса. Они сидят молча, свет слепит глаза, холод как в склепе. Лакированный гроб с парусом и мачтой откатили в сторону к разборной статуе Ленина, копии гроба Ленина и Сталина. Рядом — точно такие же гробы, как те, в которых хоронили Ельцина, Высоцкого и патриарха Алексия II. Их купили на тех же заводах, где произвели оригинальные гробы. Создатели музея особенно подчеркивают: патриарха и Ельцина похоронили в одинаковых гробах. Рядом стоит грязная лопата, тоже с похорон Ельцина — ее Якушин купил на eBay.

Музейный экспонат — воссоздание кабинета патологоанатома прошлого. Выглядит по-настоящему

Коллекцию для музея Якушин с соратниками собирает с 1993 года, самой первой выставки «Некрополь». Все началось с покупки похоронных гравюр для оформления выставочных павильонов, а закончилось по-настоящему леденящей коллекцией. Траурные наряды. Модели всех катафалков мира. Древние гробы и плиты. Экспонаты танатологических кабинетов разных лет. Десять тысяч похоронных гравюр. Старые семейные фотографии с покойниками. Украшения из волос умерших. Модель могилы Аленушки, затянутая зачем-то пищевой пленкой, рядом плюшевый братец-козленочек. Комната ужасов. Розовый гроб мертвой царевны. В последнюю «Ночь музеев» здесь творилось безу­мие. Приехало больше шести тысяч человек, и они заполонили два здания музея. Залезали фотографироваться в гроб царевны, спускались в гробу на дно могилы, участвовали в конкурсе за iPhone. Вот стоят гробы из Ганы — в виде розовой рыбы, в виде бутылки водки и в виде сумки с клюшками для гольфа. В Гане так принято хоронить.

Киношники попросили Якушина устроить на камеру импровизированное совещание. Тема разговора — «Синдром эмоционального выгорания» — о том, как сотрудники похоронной индустрии вынуждены эмоционально отдаляться от происходящего, чтобы не лишиться рассудка. Все это первое время похоже на съемки реалити-шоу «Смерть»: вот сидит его жюри, и все они смотрят на Аида, а за их спинами гроб, разукрашенный под картину Леонардо да Винчи «Тайная вечеря». Первое время разговор совсем не идет, все с натягом и фальшиво. Потом вдруг все получилось: жюри забыло о камерах и стало обсуждать свои внутрицеховые проблемы. Правильные ли они говорят слова людям после похорон? Существуют ли правильные слова? Можно ли найти универсальную формулу? Как не сойти с ума? О камере вскоре забыли и сами киношники: почти не дыша, они слушали Аида и его верных сподвижников. Даже застывший звукооператор чуть не опустил микрофон на ножке в кадр.

Жизнь есть только в смерти.