I.
Помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствии Твоем. Господи, прийми дух мой с миром. Упокой, Господи, душу раба твоего. Господи, да будет воля Твоя. Услышат глас Сына Божия и услышавшие оживут. В селениях праведных. Аз воскрешу его. Потомственного почетного. Под сим камнем. Младенца. Да будет воля. На вечную. Было 46 лет. И Сергиевской церкви настоятеля. Февраля. Безутешной жены. Кавалера. Всего жития. Господи. Господи. Адриана Тимофеевича. 1839 года. Радостного утра. Конст. Сконч. Любящ. Памяти. Гиль. Помяни. Помяни. Дух мой. В последний день.
А ты давишь крапиву, и отбрасываешь с дороги мусор, хотя какая дорога, тут нет дороги, и прыгаешь через ямы, и открываешь ржавые калитки могильных оград, а потом осторожно их закрываешь — мало ли, нехорошо так оставлять, еще обидятся, и чем попало стираешь пыль с битых, поваленных, обросших зелеными бородами черных камней, и ты нежно разглядываешь эти камни, и ты думаешь о них, например, так: невозможно, чтоб от всего пережитого ничего не осталось. Невозможно, чтобы все пережитое где-нибудь не записывалось, кем-нибудь не сохранялось. Должно быть, Бог, как старательный коллекционер-младшеклассник, - заботливо оборачивает каждую завершенную жизнь специальной бархатной тряпочкой, и кладет ее в специальную подарочную коробочку — ту же самую, из которой когда-то и вынул, - и бережет ее, и хранит ее на своем месте.
Здесь – тетка моя была одинока и ворчлива, двадцать пять своих вдовьих лет прожила она в большом доме на Собачьей площадке с единственным пожилым слугой, кажется, Тихоном, которого только и могла терпеть, хотя и с ним всякий день с утра до ночи ругалась, но бранила его всегда по-французски, поскольку все прихоти московской самодурши прежних времен не исключали в ней страстной тяги к бонтонности, Тихон же, упрямый старик, понял, что она отзывается о нем не самым ласковым образом, а поняв это, обратился к своему знакомому, какому-то камердинеру или приказчику из модного магазина, тот научил его кое-чему, и в следующий раз, когда тетка опять начала гневным полушепотом проклинать его, он вдруг сказал ей — вузэт анжюст анвэр муа, и церемонно ей поклонился, так с ней, бедной, говорят, чуть не случился удар; а вот здесь — первое время храбрился поручик, и ни на какие вопросы не отвечал, и ни в чем не признавался, а как перевели его в Евфимиев монастырь, да посадили на цепь, так стал плакать, просить бумагу, хочу, говорит, писать государю императору, чтобы помиловал меня, грешника, ну, пожалели его, дали ему, что он просил, а как забрали назад да прочли, так увидели, что пишет-то он императору Наполеону, и после этого насчет него никаких указаний пятнадцать лет не было, а потом прискакал офицер, вышел приказ его выпустить под домашний надзор к старшему брату в имение, стали его выводить, а он весь седой, голова дрожит, вон из тюрьмы идти не хочет, вцепился в цепь и кричит, знаю, мол, убивать меня пришли, не пойду, не пойду, насилу выволокли, малость побили, посадили в коляску, а он по дороге, говорят, сразу и помер; ну а здесь — родитель мой, Терентий Иванович, всю жизнь был простой крепостной крестьянин у покойного князя, а как прожил князь второе наследство и приехал к батюшке моему просить пятьдесят тысяч взаймы, так и говорит: Терентий, любезный мой друг, ты столько лет был мне предан и выручал меня в трудную минуту жизни, позволь, я отпущу тебя на свободу, а родитель мой от этих слов сделался чернее тучи, заплакал горько и говорит князю — пока жив, буду ваш верный раб, и никуда от вас не уйду, так у него и остался, и даже когда губернатор отдал ему из казны два кирпичных завода, три стекольных завода, два чугуноплавильных завода, одну кожевенную фабрику, да еще одну ситценабивную фабрику, да еще лесопилки, да еще маслобойню, да еще мельниц не помню сколько, а потом и конный завод, так даже и в эти трудные минуты жизни батюшка мой никогда не забывал, что он только то и есть, что верный раб его покойного сиятельства, о чем и меня при кончине своей слезно просил вам передать, а что до денег, то дать их я вам никак не могу.
Они лежат на своих местах, эти жизни, - каждая в своей тряпочке, каждая в своей коробочке, - а ты ходишь вокруг черных камней с зелеными бородами и тоже на что-то надеешься. Ведь если от этих надписей, если от этих валяющихся в траве обломков на тебя идет такая вера в продолжение, больше того, в бесконечное существование настоятелей, кавалеров, потомственных почетных граждан, младенцев и жен безутешных, - то, может быть, вместе с ними и ты никогда не закончишься? Пусть не в селениях праведных, не под сим камнем, не до радостного утра, и уж точно не в 1839 году, а незнамо когда, на цепи, на кирпичном заводе, на брошенном и закрытом кладбище, одними обрывками, мятыми, рваными, без всякого бархата обрывками — род., влюб., дет., алк., дур., лекар., стар., - но только соедини, забери, спрячь, укрой, сохрани.
Помяни, помяни, помяни. Дух мой. В последний день.
II.
Любим, помним, скорбим. Помним, любим, скорбим. Забыть нельзя, вернуть невозможно. Вернуть нельзя, забыть невозможно. Ушла мамуля на рассвете, погас огонь горящих глаз. Так пусто без нее на свете — как, может быть, и ей без нас. Не смогла я тебя уберечь, хоть и чувствовала я беду, буду сон твой теперь я стеречь, никуда от тебя не уйду. Заслуженному учителю России от благодарных учеников. Риммочка — душа поселка, ангел ты наш легкокрылый. Сашок, мы тебя не забудем. Ты пришла к нам с небес и вернулась домой. Член Союза Архитекторов. Как жить без тебя, как дышать без тебя. Автор 26 поэтических книг. Помним скорбим. Падающая звезда. Префект Восточного Округа. Помним скорбим. Помним скорбим. Мир без тебя осиротел. Помним скорбим.
И когда ты в стотысячный раз видишь все то же самое на той же самой могиле, которая и в первые девяносто девять тысяч раз была точно такой же мертвой (как странно, можно подумать, она бывает какой-то еще), - ты понимаешь, что праздник литературных воспоминаний и выдуманного бессмертия кончился. Да, это сладкое, томное занятие — изобретать для себя доказательства взаимосвязи между письмами императору Наполеону и праведными селениями, длящимся обаянием слова и длящейся загробной жизнью, но только ведь ее нет, этой связи. А есть бесконечное поле, по которому целыми днями катается экскаватор. Катается и копает, копает.
И в той типовой черноте, которую он за собой оставляет, распадаются все типовые подробности: Жанночка собиралась выходить замуж, он так красиво сделал ей предложение, пригласил якобы по какому-то делу, а сам на колени, уже и платье купили, и почему-то она согласилась поехать с Ромой — это одноклассник ее, старый друг, - кататься на мотоцикле; Вадим был такой человек, понимаете, он любил скорость, экстрим, ветер в лицо, сначала он летал на параплане, потом он летал на дельтаплане, и всему научился, но как-то уже не то, не заводило его, наверное, и он стал заниматься бейсджампингом, это когда с крыши небоскреба или со скалы прыгают с парашютом, ну и…; а я почти и не помню бабушку, помню только, как она злилась, когда мы ходили с ней в магазин и мне все хотелось туда побежать, там задержаться, милиционеру тебя отдам, милиционеру, говорила она, шутила, наверное, но мне тогда казалось, что и правда отдаст, честно говоря, я и сейчас до конца не уверена, давай мы попробуем ее найти, она в том конце похоронена; Саша бизнесом занимался, ну, как вам сказать, каким бизнесом, разным, тогда время такое было, не было какого-то одного бизнеса, тогда было так — сейчас одни вопросы решаешь, завтра другие, и претензии к нему появлялись, конечно, как без претензий, время тогда такое было, но что его взорвут, он не предполагал, отдыхать собирался, помню, ехать в Испанию, мне кажется, то, что случилось, было как-то связано с его делами на кирпичном заводе, но ничего уже не докажешь; выпивал человек, вы-пи-вал, почему, как почему, вы что — глупые, что ли, жизнь у него была тяжелая, вот и выпивал, идите отсюда, идите; напали втроем и ножом ударили, задача была — оставить без лидера национал-социалистическую борьбу в нашем городе; не знаю, как другие думают, а я считаю, что в нашем отделе она была лучшим специалистом по найму персонала, таких людей часто забывают, все-таки не какая-то знаменитость, а это неправильно; только с армии пришел, работу нашел, с девушкой встречался, все хорошо было и тут эти джигиты к нему привязались, а он, как говорится, за базар отвечать привык; пока шло прощание, она хорошо держалась, а на кладбище все-таки не выдержала; может, крокодил, а может, и не крокодил, кто его знает, чем они там ширяются, мозгов нет — бегом на тот свет; сыночка сыночка ты мой зачем же ты пошел туда как же я тебя отпустила родной ты мой я их найду убью всех сама убью сыночка любимый я без тебя жить не хочу пустите меня вам-то что вы разошлись и все а я одна я их сама повешу тварей проклятых сыночка пустите пустите сыночка.
Но человек так устроен, что он не может удержать на поверхности, оставить после себя в стройном, связном ряду бытия все эти бизнесы и ножи, дельтапланы, заводы, милиционеров и мотоциклы с наймом персонала, человек быстро и неудержимо распадается, расползается, как старая кофта, и все те обстоятельства, те детали, которые и были им, когда сам он был целым, отрываются друг от друга, тихо потрескивая, а потом опять слипаются в мусор, кем-то быстро разложенный по пакетам, кем-то уже закинутый в специальный контейнер, и даже мусору - липкому, неприятному, - ждать там недолго, в начале ночи приедет уборочная машина и все уберет, вот и нет ничего, нет и не было ничего — ни Жанны, ни Саши, ни бейсджампера Вадима, ни даже национал-социалистической борьбы, - да что толку врать, человек так любит врать, особенно самому себе, ведь никаких потомственных граждан, верных рабов Терентиев, бедных поручиков и бонтонных теток в арбатском доме тоже как нет, так и не было, просто крутятся в голове литературные ассоциации в надежде на то, что они, эти ассоциации, не только переживут человека, но и помогут ему, человеку, самому пережить себя, а если, как любят говорить школьные завучи, когда кого-нибудь выгоняют, называть вещи своими именами, то среди сотни тысяч типовых надгробий есть несколько старых, разбитых камней с зелеными бородами, да и те скоро кто-нибудь уберет в рамках запланированных мероприятий по благоустройству и озеленению территории. И снова появится экскаватор.
Перестать жить - значит начать копать.
III.
Надписи нет.
Она, наверное, где-нибудь есть, но ее просто не видно — за стеной из цветов, икон, свечек, крестов, украшений, каких-то больших и малых разложенных там и тут приношений, табличек - «песочек с могилки брать временно не благословляется», а еще просто записок, бумажек, заботливо все вокруг протирающих тряпок и только что не ковров. Но и ковер принесут.
Трудно сказать, кто был этот человек. Вроде бы родился в мещанской семье, пятый ребенок, много болел, денег не было, все-таки выучился, сам стал учителем, а дальше с ним что-то произошло, что — никто не знает, раздал имущество, поступил — перед самым советским закрытием — в монастырь, но служить толком и не служил, собор отдали под нарсантрудинтерпросвет, работал в сельскохозяйственной коммуне, которую организовали монахи, - в коровнике, случайно вылечил одну женщину, которая покупала у них молоко и однажды еле пришла, ноги опухли, она ему и пожаловалось, человек-то хороший, а дома никто даже доброго слова не скажет, но он почему-то остановил ее, на минуту задумался, поглаживая корове бок, помолился, дальше и так понятно, за одной женщиной — другая женщина, кто им еще поможет, арестовали, сослали, вернулся, скрывался от органов правопорядка, паспорт не брал, кочевал по частным домам, там же и богослужения, там же и принимал, но стремительно постарел, заболел, должны были арестовать второй раз, выписали уже и ордер, а он умер за два дня до.
Но это — официальная версия. Версия тех, кто вот-вот застелит землю коврами. И все бы с ней хорошо, но ордера на второй арест в архиве так и не нашли, и документов, доказывающих первый арест и высылку, в архиве нету, и адресов, где его прятали, либо нет, либо давно снесены те дома, а фамилии женщин, которых он вылечил, неизвестны, одни имена — ну, Люба, Дуся, а в списке насельников монастыря перед закрытием его тоже нет, а в списке учредителей сельхозкоммуны есть некто с очень похожей фамилией, но совсем другими инициалами, и даже кладбищенской книги, где должно быть зафиксировано его погребение, не сохранилось, как нет и никаких родственников, а все, что есть — это записи домовых книг и пара бумаг из гимназии, еще до обращения, до пострижения, вообще до всего, из которых следует только то, что на этом месте и в самом деле жил и работал такой господин, а немного позже уже гражданин, жил и работал, а потом «выбыл».
Не выбыл. Не стерся и не распался. Каким-то неведомым образом он — не то чтобы остался здесь, но, скажем так, он поддерживает связь с этим «здесь», он продолжился хотя бы в качестве передатчика, и даже так: он присматривает за происходящим.
Есть какой-то закрытый от всех живых механизм сохранения и несохранения той странной малости, что остается от человека, когда весь мусор убран, и всерьез изучить механизм этот — пока ты сам еще не в нем - нельзя, а если и можно, то лучше не нужно, но какие-то его фрагменты иногда делаются заметны, как картины речного дна, если вода чуть отступит. А именно: когда ты идешь к той могиле, заваленной цветами, ты видишь все то, что небрежно разбросано вокруг нее — другие учителя, другие бывшие монахи, добрые и злые женщины, в общем, все те, кто тоже «выбыл» и лежит теперь рядом. Но если в случае с ними дело так и ограничилось контейнером, экскаватором, чернотой, просто расползшейся и ушедшей во временное ли, окончательное ли несуществование старой кофтой, то с ним, с этим плохо доказанным чудом из сельхозкоммуны, и только с ним одним — вышло иначе. Что-то защелкало и затрещало, но заработало по-другому: переживая тот самый, вполне типовой процесс исчезновения, господин-гражданин не исчез до конца, а шерсть с кофты вдруг сделалась нитью, прочной и длинной, которая связывает вот этих всех, шастающих вокруг могилы зареванных девочек, хозяйственных теток, готических мальчиков, бородатых паломников в сандалиях на носки, кого угодно, кто хотя бы внимателен и терпелив, или кому слишком плохо, но связывает она их — с кем? с чем? – русский язык не придумал такого слова, чтоб обозначить ту степь, куда она ведет. Но зачем знать координаты? Достаточно и того, что он сам — эта нить, и как бы мало от него не осталось, но это «мало» – работает.
И все-таки хочется запросить какой-то невидимый нарсантрудинтерпросвет и узнать: почему он один? Почему не исчез до конца? Почему тянется нить и передатчик сигналит?
Уважаемый товарищ, ответил бы тот невидимый нарсантрудинтерпросвет, в ответ на ваш запрос сообщаем, что на протяжении своей физической жизни этот господин-гражданин упрямо нарушал рациональные законы места своего пребывания, а именно, не ругал нижестоящих, хотя бы и по-французски, не полагал целью жизни свержение земных властей (и в том числе императора Наполеона), не приватизировал и не брал из казны кирпичных заводов, не тратил время на прыжки в пропасть, красиво названные бейсджампингом, не нанимал персонал и не вел национал-социалистической борьбы, и не отвечал за базар, поскольку сам никогда не базарил, и уж точно не обещал никого отдать милиционеру, и даже паспорт не брал, а только вытягивал и вытягивал из своей кофты ту нить, которая тянется в неназываемые на русском языке края и степи, а тянется она туда потому, что каждая мельчайшая ее часть, каждая ее деталь была в биологическом мире отдана и роздана, подана и подарена любому, кто хотел этого, и чем вреднее, чем бесполезнее и неразумнее была для дающего эта его бесконечная раздача, тем сильнее посмертный сигнал, - в общем, доводим до вашего сведения, что нет никакой бархатной тряпочки и коллекционной коробочки. А если у вас опухли ноги — вы подойдите поближе и попросите.
Но брать песочек с могилки по-прежнему не благословляется.
IV.
Вообще ничего нет.
Ни нового камня, ни старого камня, ни надписи, ни креста. Самого кладбища, впрочем, нет тоже. А просто есть холм с травой среди травы - в лесу, на заросшем краю оврага. Если от входа в усадьбу, то прямо, а дальше налево.
И ты смотришь на этот холм, ты молча стоишь и смотришь на то, чего толком и нет, на ту единственную могилу, на которой совсем ничего нет, так что смотреть тебе не на что, но ты все-таки стоишь и смотришь, а пока ты стоишь, вокруг тебя гудят какие-то бесчисленные жуки, или это не жуки, но они гудят, ведь это, повторяю, не кладбище никакое, это обычный лес, вот они и гудят, а ты смотришь, но смотреть тебе нечего, а потому ты стоишь и слушаешь, как они гудят, их очень много, их здесь миллион, миллиард, и они ни о ком не помнят и ни о чем не скорбят, не забывают и не исчезают, и не сигналят, и не поминают, и они ничего об этой или не этой, а следующей жизни не знают, они тут везде и они гудят, а ты смотришь на холм с травой, смотришь туда, где должна быть смерть, но на этот раз ты ничего не можешь о ней понять.
Потому что ты смотришь на смерть, но ты не видишь смерть, ты видишь холм и траву, и в мире нет ничего другого.
