Антрополог Сергей Мохов сейчас главное публичное лицо death studies в России. Его отправная точка — феномен смерти: исследования похоронной индустрии и обрядов, восприятия горя и утраты обществом, история идей в этой области. Мохов издает журнал «Археология русской смерти» и написал книгу «История похоронной индустрии. От средневековых погостов до цифрового бессмертия», выдержавшую несколько переизданий.
Сейчас на полках книжных магазинов появилась вторая книга Мохова — «История смерти. Как мы боремся и принимаем» (фрагмент выходил на Esquire). Мы поговорили с Моховым о том, как сформировались представления современных россиян о вечном, и о том, почему, говоря о смерти, мы подразумеваем жизнь.
Сергей Мохов. Фото с сайта
https://esquire.ru/letters/206503-antropolog-i-issledovatel-smerti-sergey-mohov-o-tom-kak-v-rossiysk...
О чем мы на самом деле говорим, когда говорим о смерти
Когда мы говорим о смерти — мы говорим о жизни. В большей степени о политике, социальном устройстве, справедливости и так далее. На мой взгляд, интерес образованной публики в России к теме смерти связан с тем, что смерть очень хорошо оттеняет разговоры о человеке, о субъекте, о политике. Ведь когда мы говорим об эвтаназии — мы говорим о политике; когда мы говорим о горевании — мы говорим о политике; когда мы говорим о бессмертии — мы тоже говорим о политике. Мы говорим о человеке — имеет человек право на добровольный уход из жизни или не имеет, добрая или злая природа у человека, нужен ему контроль или не нужен. Речь именно об этом, а не о каких-то прикладных вещах.
О разрушении монополии на разговор о смерти
Русскоязычный человек часто стоит в немного колониальной позиции, он вынужден с открытым ртом смотреть, а что там якобы на каком-то умудренном Западе говорят. Можно признаться, что в случае разговора о смерти это действительно в какой-то степени так. Мы находимся в немного такой не то чтобы догоняющей позиции, но более переходной. Старый язык разговора о смерти — монопольный — уже отошел, а нового языка нет. Раньше говорила церковь, потом о смерти пыталась говорить партия — у нее это очень плохо получалось, сейчас о смерти может говорить самое огромное количество людей. Это здорово, значит, они конкурируют, и в этой конкуренции рождается какое-то осмысление этого недосягаемого для нас опыта. Разговор о смерти — хорошая отправная точка для общественной дискуссии.
О том, как хосписное движение связано с политикой
Во всем мире хосписное движение зарождалось и развивалось как часть new social movement — низовых социальных движений. Этот процесс связан с ростом тем феминизма, благотворительности, социального государства, борьбы за права человека, гуманизма и так далее. Каждый человек имеет право не быть униженным болью, не быть униженным отсутствием гигиенических возможностей, отсутствием выбора питания. Смерть не должна быть унизительной.
В России эта идея была завезена с распадом СССР —
Вроде вы занимаетесь паллиативной помощью, а на самом деле вы все время актуализируете проблему достоинства, проблему прав человека, необходимость милосердия — очень политических установок. Это появилось потому, что трансформировалась европейская и американская политика. До России это постепенно докатывается, неудивительно, что хосписные активисты — это активисты, имеющие, на самом деле, очень четкую политическую позицию.
В конце года про это у меня выйдет англоязычная статья в британском журнале Mortality, посвященном смерти и умиранию, где я рассказываю непосредственно о хосписном движении в России.
О своей второй книге «История смерти. Как мы боремся и принимаем»
По большому счету это семь эссе, объединенных общей идеей. Это были мои лекции, занятия, которые мы проводили на площадке InLiberty. У курса изначально была идея познакомить самых разных людей с тем, как вообще говорят о смерти в мире — максимально просто, но при этом со всякими интересными историями. Потом в какой-то прекрасный момент Феликс Сандалов (главный редактор издательства Individuum. — Esquire) предложил, чтобы эти занятия вылились в формат какого-то текста.
Я боялся, с одной стороны, нападок коллег, которые будут обвинять меня в упрощении, а с другой стороны — что где-то еще может остаться академизм, который будет непонятен читателю. Но читатель для меня здесь важнее. Некоторые из моих друзей, которые совершенно не знакомы с death studies, читали отдельные главы и выдержки. Оказалось, что это было им полезно, интересно, они отзывались с каким-то уважением к написанному. Так что эту книгу можно назвать таким «Введением в death studies», или «Очень краткой историей смерти» — все же текст небольшой, охват темы тоже.
Еще один момент — очень многие дискурсы еще не введены в русскоязычный оборот, поэтому многие вещи, естественные для западной академии, приходится проговаривать. Там достаточно поставить ссылочку на общеизвестную работу — и все говорят: да-да, мы понимаем, о чем это. Здесь, с одной стороны, вещи, которые нужно проговорить, кажутся примитивными, с другой стороны, они структурно важны, потому что они вводят в тему многих читателей, дают возможность уже самостоятельно работать в будущем с текстами, со ссылками, с кейсами, с поставленными вопросами. На многие вопросы я не даю ответа, я предоставляю возможность подумать читателю.
О своем читателе
На самом деле я представляю себе читателя очень четко. Для меня это молодежь в возрасте от 17 до 40 лет с базовым, хорошим образованием, не обязательно даже гуманитарным — просто проходившие с радостью и интересом университетские курсы по философии и социологии, даже если учились на естественных науках. Главное, что они имеют навык чтения. Любой человек, читающий нон-фикшен, — это человек, который имеет так называемый культурный навык восприятия подобных текстов: он готов к некоторому погружению в тему, но не академическому, требующему серьезной подготовки научного уровня и ссылочного аппарата.
Другое дело — насколько он готов именно начать говорить о смерти. Я не думаю, что он подходит уже с какой-то сформированной позицией. Для него это такой непочатый край, языка прежде всего. Я делаю акцент на языке потому, что все, что у нас есть из нашего познавательного инструмента, — это язык. Мир таков, поскольку мы можем его превратить в набор концепций, помыслить, то есть выразить в словах. Нам, конечно, очень далеко до сформированного языка, иначе я бы писал как-то иначе.
О том, как формируется позиция о смерти
На многие вопросы вокруг смерти у меня нет четко устоявшегося ответа. Это связано не с зыбкостью позиции или со слабостью, а с тем, что, на мой взгляд, постановка вопроса во многих случаях гораздо важнее какого-то очень ясного, кристально чистого ответа. От того, как каждый человек готов на них отвечать, а может быть, уже ответил интуитивно, он сможет собрать кубик Рубика своего представления о смерти. Например, я веду в книге какую-то историю — допустим, как развивалось понимание горя. Преобладает сначала телесно-ориентированная концепция, с ней работают психологи и психотерапевты, все понятно и доступно — даже у мышей биохимические показатели колебались, когда у мамы-мыши умирал мышонок. Но раз — и мы встречаем противоречащую информацию со стороны культурных антропологов, которые показывают, что переживание горя на самом деле может быть культурно опосредованной штукой. Так ты делаешь виток в рассуждениях и начинаешь перезадавать себе вопросы, которые не имеют четкого ответа и как раз призваны посеять смятение, вызвать читателя на диалог с самим собой, на диалог с ближним окружением или с людьми, которые готовы на эту тему разговаривать.
О том, как изучение смерти повлияло на собственную жизнь
Размышление о смерти меня многому научило. С этой темой 24 часа в сутки я живу больше 7 лет. Главное, что мне удалось, — я стал более гедонистически относиться к собственной жизни, к собственному времяпрепровождению. Я прекрасно осознаю, что смерть может быть, как бы это сказать, — обидна. Работая в хосписе и общаясь с людьми, которые близки к тому, чтобы умереть, я понял, что мне бы очень хотелось не сожалеть. Если бы мне сейчас сказали: Сережа, все, хорош, пора и честь знать, землей обтираться, мне бы хотелось, чтобы я как можно меньше жалел о каких-либо ошибках — о том, что не сделал и слушал не тех. Поэтому я стараюсь жить так, чтобы больше проводить времени с близкими, со своей любимой дочерью. Делать больше того, что хочется. Это не значит, что я падаю в мир порочного гедонизма — наркомании, похоти, разврата и полного морального упадка, нет. Я стал больше путешествовать, пробовать и делать — просто потому, что у меня есть какой-то интерес, потому, что мне так хочется.
Например, два года назад я купил себе мотоцикл, который не мог приобрести с подросткового возраста по куче всяких причин, занялся мотопутешествиями. Проехал уже более тридцати тысяч километров суммарно за этот и прошлый сезон, катаясь по Русскому Северу, по Архангельской, Вологодской области, Карелии, Башкирии, Татарстану. Я учусь играть на музыкальном инструменте, активно занимаюсь различными видами спорта — например, тяжелой атлетикой занимаюсь. Я всегда хотел научиться тяжелоатлетическим движениям — помните, как поет Владимир Высоцкий: «С коротким злым названием «рывок» (композиция «Песня о штангисте». — Esquire). И вот я выступил в феврале на первых соревнованиях, хотя мне уже тридцать лет и для тяжелой атлетики это поздновато. Много путешествую, покупаю и ношу одежду, которую мне хочется, хотя по статусу она может не совпадать: например, я кандидат наук и должен ходить в костюме-рубашке-пиджаке, а я позволяю себе ходить на лекцию в футболке Iron Maiden. Делаю татуировки потому, что мне просто этого хочется и мне доставляет это некоторое удовольствие. Я чувствую себя совершенно свободным человеком. Смерть научила меня ценить свой свободный выбор.
Сергей Мохов
О сценарии собственной смерти
Я боюсь смерти и дряхлости, боюсь деменции и Альцгеймера, которые с большой вероятностью будут ждать меня, если я доживу до преклонного возраста. Впрочем, как и вас и большинство окружающих нас людей. Хотелось бы быть максимально ментально сохранным, понимать, что происходит со мной.
Я думаю, что это должна быть какая-нибудь смерть в не очень дряхлом возрасте, желательно не от какой-то долгой болезни. Но при этом, чтобы это не был какой-то оторвавшийся тромб — чтобы не совсем уж неожиданно. Хочется иметь какой-то короткий небольшой промежуток для подведения итогов, завершения дел, а потом какая-то такая смерть во сне, было бы чудесно.
Что сделают с телом — это меня меньше всего волнует. Не очень хочется хорониться гробом в землю, это вообще такая не эстетичная процедура, в России — особенно. Если я помру зимой — это вообще ужасно, всех заставят идти на кладбище, там будет холодно, будет идти мерзкий снег, и не получится никакого трогательного прощания друг с другом. Поэтому, наверное, все-таки крематорий — теплым сентябрьским хорошим днем, чтобы было не холодно.
О реакции людей, которые узнают, что Мохов изучает смерть
С незнакомыми людьми об этом я говорить совершенно не люблю. У меня переизбыток разговоров на эти темы. Зачастую какое-то новое знакомство приводит к повторению одних и тех же вопросов, на которые я давал миллион раз ответ, словно проповедник. Общение с людьми, у которых непосредственный опыт есть интересный, я всегда приветствую. Но часто люди думают, что меня интересует вообще все связанное со смертью. Начинают делиться со мной какими-то вещами, которые могут меня интересовать в самую последнюю очередь. Например, новостями, как в Омске проходит чемпионат по выкапыванию могил или что у лего вышел новый набор гробовщиков.
Это как с любым экспертом, встречаете какого-то человека: «Чем вы занимаетесь? Я объезжаю лошадей». — «О, а я в пять лет катался на лошади!» Или: «Я смертью занимаюсь». — «О, а у меня умер дедушка четыре года назад»! Не очень полезный обмен информацией — конечно, я устаю, и это нормально. Но я понимаю, что людям хочется узнать об этом побольше, поэтому я стараюсь быть вежливым.
О профессиональной деформации
Я общался с психологом — он спросил, бывают ли моменты, когда я отдыхаю, не думаю о работе, о смерти. Я говорю: нет, блин, я смотрю фильмы, читаю книги и стараюсь их выбирать так, чтобы они были по теме, где есть что-то связанное с опытом умирания, смерти, который я смогу потом использовать. У меня проект по советской онкологии, я покупаю книжки у старьевщиков, связанные с раком в советские годы. Приходит жена: «Привет, любимый, что делаешь? О, понятно, читаешь советскую книжку про рак». Наверное, надо с этим что-то делать.
О планах на будущее
Занимаюсь тем, что происходило с больными, умирающими людьми в советские годы — в пятидесятые, шестидесятые, семидесятые. В том числе альтернативными способами лечения рака. Есть идея написать через три года хорошую книжку, правда, попытаться на английском языке это сделать — полноценную академическую монографию. Сейчас у меня есть потрясающие кейсы, но я пока не готов ими делиться — они уникальны, никто о них ничего не писал. Для исследователя очень важно быть первооткрывателем каких-то источников. Осенью, в начале зимы выйдет статья в российском социологическом журнале «Лабораториум», где будут мои первые попытки обобщения приведены.
Esquire. Рассказ «Смерть для дураков», автор Светлана Синицына
Читать
Как культура сформировала образ серийного убийцы: отрывок из книги Сергея Мохова «История смерти. Как мы боремся и принимаем»
«Уйти красиво»: 5 экологичных альтернатив традиционным похоронам