После смерти — ничего: Как работает этика в отношении мёртвых

19.11.2018
После смерти — ничего: Как работает этика в отношении мёртвых

Публикация неизданных работ и посмертный аутинг

ПРИНЦИП «НЕ НАВРЕДИ» исповедует не только врачебная, но и общечеловеческая этика — в тех случаях, когда речь идёт о неприкосновенности частной жизни. Однако стоит человеку умереть, как границы допустимого вмешательства в чужое личное начинают размываться. Люди любят ссылаться на
принцип «О мёртвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды» (его приписывают античному поэту Хилону, что иронично, тоже посмертно, а главное — ошибочно). Но в реальности с наследством покойных, в чём бы оно ни выражалось, принято обращаться вольно, а посмертная этика до сих пор остаётся серой зоной. Это приводит к постоянным спорам о том, какая часть жизни принадлежит человеку после его смерти, а какая может — и должна — становиться публичным достоянием.


Неизданные шедевры и предсмертные откровения

Публикация посмертных работ давно стала отдельной статьёй дохода для издателей. Особенно в музыкальном бизнесе, где такие релизы поставлены на поток: у одного только рэпера Тупака Шакура, убитого в 1996 году, их вышло семь — больше, чем он успел выпустить при жизни, — и три из них стали мультиплатиновыми (то есть разошлись многомиллионными тиражами). Хардкорные фанаты не могут смириться с тем, что нового альбома, книги, фильма любимого творца они больше не дождутся, а печать «неизданного шедевра» автоматически взвинчивает и цену, и интерес публики — и правообладатели охотно играют на этом, не интересуясь мнением тех, кого уже нельзя спросить.

Наследниками не всегда движет корысть. Порой они действительно убеждены, что открывают для публики новую сторону автора или восстанавливают историческую несправедливость — и иногда это действительно так: дневники, письма и автобиографические эссе Вирджинии Вулф, опубликованные после её смерти, помогли лучше понять личность самой писательницы и её творчество. Иногда у наследников просто нет выбора: мать Джеффа Бакли, трагически погибшего в возрасте тридцати лет, обнаружила, что сын оставил после себя не слишком много архивов — зато долги оказались значительными.

Но чаще всего речь идёт о банальной наживе. И ладно бы речь шла об издании работ, которые сами авторы закончили незадолго до смерти — или хотя бы тех, над которыми у них был полный творческий контроль. Но в ход идёт всё: черновики, дописанные детьми, супругами или нанятыми (со)авторами (см. цикл детективов «Миллениум» Стига Ларссона, который успел закончить только три книги из запланированных десяти — остальные теперь пишет Давид Лагеркранц); вокальные обрезки, которые стараниями продюсеров превращаются в полноценные дуэты с живыми артистами (см. недавние совместные записи Дрейка с Алией и Майклом Джексоном или посмертный сборник The Notorious B.I.G., где таких коллабораций собрали почти два десятка); даже очень сырые наброски, явно не предназначавшиеся ни для чего, кроме личного пользования.

Через четыре года были изданы письма поэта, из которых литературоведы узнали, что прославленный автор был расистом, любившим скабрёзные шутки

Разочарованный одним из таких сборников — коллекцией домашних записей Курта Кобейна «Montage of Heck» — колумнист The Washington Post Крис Ричардс даже предложил выработать что-то вроде кодекса посмертных публикаций для музыкантов: «Ты смертен, а значит, сам отвечаешь за те записи, которые останутся после того, как ты покинешь свою физическую оболочку. Действуй же. Уничтожь, сотри, сожги или похорони музыкальную запись, если хочешь, чтобы никто и никогда не услышал её. Проинструктируй своих поверенных заняться уничтожением, если есть такая опция. Не откладывай на потом. Если ты этого не сделал, значит, не возражаешь против того, чтобы человечество обращалось с твоими незавершёнными работами так, как ему заблагорассудится».

Возможно, это единственная верная стратегия — с той поправкой, что артистам сегодня нужно печься не только о записях, но и о своих голограммах, которые выступают и ездят на гастроли. Но практика показывает, что даже чёткие указания отправить в камин всё лишнее и личное не уберегает от чужого любопытства. Уистен Хью Оден завещал своим знакомым сжечь все его письма, однако многие из его адресатов не выполнили просьбу. Филип Ларкин распорядился уничтожить все свои дневники после его смерти. Душеприказчики сделали это, но это не помешало издателям в 1988 году опубликовать в посмертном поэтическом сборнике неоконченные стихи Ларкина и его студенческие пробы пера, которые он едва ли собирался выносить на суд общественности. И это были ещё мелочи: через четыре года были изданы письма поэта, из которых литературоведы узнали, что прославленный автор был расистом, любившим скабрёзные шутки. Скандал улёгся лишь много лет спустя, а репутация Ларкина так и не восстановилась.

Кто-то может заметить, что Ларкин понёс заслуженное наказание, но вопрос остаётся: правильно ли публиковать частную переписку известных авторов после их смерти, если в обычной жизни мы считаем это не вполне приличным? Так ли обязательно издавать их труды посмертно, если они не оставили чётких инструкций сделать это или не выразили явного желания, чтобы дело за них закончили другие?

И можно ли, скажем, жертвовать профессиональными стандартами, как в своё время сделал российский Forbes, опубликовав разговор с Борисом Березовским, состоявшийся незадолго до его смерти, если сам он попросил во время беседы выключить диктофон? Обнуляется ли обещание, данное живому, после его кончины — особенно если журналист чувствует себя «обязанным рассказать о встрече», если информация оказывается общественно важной, а собеседник был вроде и не прочь, чтобы его мысли были использованы в тексте, но не успел завизировать их окончательно. Или это всё же нарушение журналистской этики?


Посмертный аутинг

Летом 2016 года бывший муж покойной Уитни Хьюстон Бобби Браун рассказал в интервью Us Weekly, что певица была бисексуальна, и подтвердил давний слух о том, что её связывали романтические отношения с подругой и ассистенткой Робин Кроуфорд. Для многих поклонников Хьюстон это заявление стало откровением: артистка не только не делала каминг-аут, но и всячески подчёркивала, что она гетеросексуальна. По мнению Брауна, она делала это из страха перед глубоко религиозной матерью, Сисси Хьюстон — та, разумеется, немедленно опровергла слова бывшего зятя. Документальный фильм «Уитни», вышедший этим летом, ясности не внёс: Кроуфорд отказалась участвовать в съёмках, а у коллег Хьюстон, с одной стороны, и членов её семьи — с другой, мнения диаметрально противоположные. Так или иначе, неизбежно всплывает вопрос: этично ли рассказывать о сексуальности человека после его смерти, если при жизни он предпочитал о ней не распространяться или, как Хьюстон, намеренно скрывал?

Аутинг как инструмент политической войны и/или борьбы активистов за права ЛГБТ появился не вчера. У его апологетов есть свои аргументы, которые сводятся к тому, что «личное — это политическое». По их мнению, аутингом они бьют по гомофобии, в том числе внутренней, и препятствуют дискриминационным законам, которые зачастую поддерживают тайные геи, опасающиеся, что каминг-аут разрушит их карьеру. В пример приводится Эд Коч, который, будучи мэром Нью-Йорка в восьмидесятых годах, проигнорировал все инициативы фондов помощи людям с диагнозом СПИД. Если бы это было сделано, говорят критики, распространение ВИЧ можно было бы затормозить и тем самым спасти жизни тысяч людей. Однако Коч, панически боявшийся, что о его сексуальности могут узнать оппоненты, помогать активистам отказался. Слухи о том, что политик был геем, подтвердились уже после его смерти, и хотя запоздалый аутинг выглядит крайне сомнительно с точки зрения уважения к частной жизни, он по крайней мере объясняет мотивацию Коча.

Не оказывается ли посмертный аутинг однозначно большим проступком
и манипуляцией, ведь умерший как минимум не может ответить на обвинения и нарушение личных границ?

Но какое критически важное знание дают общественности предположительные аутинги Хьюстон, покойного певца Лютера Вандроссаили умершего почти полвека назад композитора Игоря Стравинского? Скрыв свою сексуальность, они едва ли кому-нибудь навредили. Можно ли вообще использовать аутинг, когда появляется информационный повод поквитаться с ушедшим из жизни обидчиком? Какой масштаб проступка обнуляет этические последствия аутинга? Не оказывается ли посмертный аутинг однозначно большим проступком и манипуляцией, ведь умерший как минимум не может ответить на обвинения и нарушение личных границ?

Каковы бы ни были истинные причины того, почему люди приняли решение молчать — страх перед агрессивной гомофобией или простое желание оградить частную жизнь от посторонних, — разве не должно в таких случаях сомнение трактоваться в пользу самих усопших и сделанного ими выбора?

Жизнь продолжается (частично)

Возможно, самый известный пример неоднозначности посмертной этики — донорство органов и клеток. В глобальном масштабе оно по-прежнему остаётся до конца не отрегулированным: органы человека, официально объявленного мёртвым, в разных странах и при разных обстоятельствах могут считаться собственностью как самого покойного, так и его родственников или врачей. У последних, когда они получают орган для пересадки от только что умершего человека, обычно нет причин колебаться: трансплантацию сделать необходимо, если это может продлить жизнь другому пациенту.

Но биологическая и юридическая грань между жизнью и смертью тоже оказывается неоднозначной. В августе 2013 года врачи медицинского центра при Университете Калифорнии извлекли печень и почки восьмилетнего мальчика, который впал в кому после того, как едва не утонул. Мозг ребёнка был повреждён, и его родители, не верившие, что он когда-либо выйдет из комы, согласились на донорство. Не согласилась с донорством полиция Лос-Анджелеса, открывшая расследование обстоятельств смерти ребёнка. Инцидент вызвал масштабную дискуссию о том, насколько этично прекращать жизнь человека во имя благой цели, даже если шансы, что он выйдет из комы, математически ничтожны, а его законные опекуны (родители) согласны на трансплантацию.

Принято считать, что публичность по умолчанию делает существование человека более прозрачным и как бы оправдывает общее любопытство, граничащее с вмешательством в частную жизнь

Донорство умерших отнюдь не всегда подразумевает вопрос жизни и смерти. В 2011 году израильский суд разрешил родителям погибшей семнадцатилетней девочки заморозить её яйцеклетки для последующего оплодотворения. Этичность решения тоже вызвала массу вопросов.

Чем ближе мы подходим к бессмертию — физическому или цифровому, — тем острее встаёт вопрос: так ли уж мы хотим заархивировать всю свою жизнь? А если не хотим, то на какие области нашей деятельности и личности может и должно распространяться право на забвение? Принято считать, что публичность по умолчанию делает существование человека более прозрачным и как бы оправдывает общее любопытство, граничащее с вмешательством в частную жизнь. Но соцсети и онлайн-активность делают публичным практически каждого из нас, и, почти как в полицейском «правиле Миранды» («Вы имеете право хранить молчание. Всё, что вы скажете, может быть использовано против вас в суде»), всё, что мы сделали или сказали в узком кругу, может быть извлечено после нашей смерти и использовано как за, так и против нас. Как сильно этика отстаёт от технологий масс-медиа? Ищем ли мы такого бессмертия на самом деле?

ФОТОГРАФИИ: Wikiquote, Getty Images

Делясь ссылкой на статьи и новости Похоронного Портала в соц. сетях, вы помогаете другим узнать нечто новое.
18+
Яндекс.Метрика