Казнь пяти молодых людей (предположительно партизан) у города Велиж Смоленской области после испытания виселицы на прочность. Снимки найдены у немецкого офицера, убитого в районе Яропольца (северо-западнее Волоколамска). Судя по показаниям пленного немца Г. Эшер, снимки сделаны у города Велиж (Смоленская область), где Эшер видел чудовищную расправу и виселицу с пятью повешенными. Фото с сайта http://waralbum.ru/334988/
На протяжении всех 60 лет после окончания Второй мировой войны Федеративная Республика Германии позиционировала себя как государство с однозначно негативным отношением к своему национал-социалистическому прошлому. Наряду с рядом факторов в международной политике, такое политическое отмежевание помогло ФРГ добиться равноправия и уважения в мире, и сегодня Германия вошла в число победителей Второй мировой войны. «Полит.ру» представляет статью Хельмута Кёнига, политолога, профессора Рейнско-вестфальского технического университета в Аахене, составителя специального выпуска журнала «Leviathan» «Vergangenheitsbewaltigung am Ende des zwanzigsten Jahrhunderts» («Преодоление прошлого в конце XX века», 1998). Статья опубликована в новом номере журнала «Неприкосновенный запас» (2005. № 40).
Спустя 60 лет после окончания войны Федеративная Республика Германия вошла в число победителей Второй мировой войны: участие бундесканцлера Шрёдера летом 2004 года в памятных торжествах, посвященных высадке союзнических войск в Нормандии, и в праздновании 9 мая 2005 года в Москве -- таковы дивиденды продолжающейся на протяжении шести десятилетий политической и общественной полемики Федеративной Республики о ее предшественнике -- тираническом и варварском режиме национал-социализма. Ни разу на протяжении всего послевоенного периода в официальной политике и саморепрезентации Федеративной Республики не допускалось каких-либо сомнений в том, что она строится как отрицание национал-социалистического режима. Шаг за шагом это негативное контрастное отношение к эпохе национал-социализма встраивалось в нормативный мемориальный фундамент ее политического строя. Наряду с целым рядом факторов международной политики, на которые немецкая политика не оказывала никакого влияния, такое четкое политическое отмежевание от прошлого режима помогло Федеративной Республике избавиться от имиджа некогда ненавистного военного противника и добиться на сегодняшний день равноправия и уважения в Европе и мире.
Это развитие поначалу вовсе не представлялось вероятным или тем более неизбежным. Это был долгий процесс, полный противоречий, неудач, разногласий и трудностей, на который влияла целая совокупность обстоятельств и факторов. Я прослежу некоторые этапы его динамики и обращу особое внимание на ту роль, которую играли, с одной стороны, память о войне, а с другой, память об уничтожении европейских евреев. Мы увидим, что в первое десятилетие существования Федеративной Республики доминировала память о войне. Для нее была характерна перспектива, которая позволяла бывшим фольксгеноссен рассматривать самих себя в роли жертв (I). Только с начала 1960-х годов, в ходе «длинной волны» преодоления прошлого, в центре внимания оказался Холокост. Соответственно, память о войне отошла на второй план (II). Наконец, третий перелом в истории немецкой памяти был связан с крахом реально существовавшего социализма и концом ГДР. С этого момента жертвы сталинизма добиваются своего права на признание и включение в коллективную память Федеративной Республики. С этого же момента память о войне возвращается в общественное сознание Федеративной Республики (III).
I
В первые послевоенные годы и вплоть до основания Федеративной Республики в многочисленных заметках очевидцев и травелогах изображалось немецкое общество, охваченное страхом, потерянно блуждающее среди развалин величайшего немецкого самообмана и пытающееся попросту выжить[1]. Вопросы о собственной роли в национал-социализме, вопросы о том, что заставило бывших фольксгеноссен обольститься идеей тысячелетнего рейха и принять участие в смертоносной войне и в истреблении европейских евреев, -- изначально отклонялись.
Пока союзнические армии не заняли немецкие города и села, среди фольксгеноссен сохранялась почти непоколебимая готовность следовать за уже побежденным в военном отношении национал-социалистическим режимом. Будущий министр-президент земли Баден-Вюртемберг Ханс Фильбингер выносил смертные приговоры дезертирам вплоть до последних недель войны, находясь на должности судьи военно-морского ведомства (и был вынужден уйти в отставку в 1978 году, когда эти факты стали достоянием общественности); исполняя приказы, части СС до последнего момента расстреливали бегущих молодых солдат и вешали их для устрашения на яблонях[2]; и даже 8 мая 1945 года солдаты СС расстреляли среди развалин Дрездена мирных жителей, пробиравшихся под белым флагом навстречу наступающим советским войскам[3]. Как только союзнические войска заняли города и села и взяли на себя контроль за управлением, в немцах проснулись оппортунизм и чувство реальности. Униформа, партийные значки, книги и брошюры втайне уничтожались. Отныне не было больше нацистов и, как могло показаться, никогда и не было. Опасения союзников, что они столкнутся на территории Германского рейха с оборотнями или немецкими партизанами, оказались необоснованными. Известна только одна операция вервольфов в освобожденном еще в октябре 1944 года Аахене, жертвой которой стал назначенный союзниками главный бургомистр.
Удивительно, что в общей атмосфере неопределенности, нужды и беспорядка в Германии довольно скоро возникла дискуссия, получившая позже имя «дебаты о вине». Местом этих первых рефлексий и дискуссий о периоде национал-социализма стали журналы, в большом количестве основанные в первые послевоенные годы[4]. Сюда же относится целый ряд монографий, написанных большей частью во время войны в эмиграции и предпринимавших обстоятельные попытки самоопределения. Важнейшими из них стали «Немецкая катастрофа» Фридриха Майнеке и «Вопрос вины» Карла Ясперса, обе опубликованы в 1946 году. В целом, упомянутые реплики в дебатах о вине явились впечатляющими попытками выявления и изучения причин национал-социализма. Их центральным вопросом стал поиск отправной точки, от которой немецкая история пошла по неправильному пути и устремилась в бездну. Основное внимание сосредоточивалось на роли и значении Пруссии -- земли, которую Контрольный совет союзников охарактеризовал как «колыбель милитаризма и реакции» и стер с политической карты мира.
При всем уважении к серьезности дебатов о вине, они не принесли особых аналитических плодов. Эти тексты ценны, в первую очередь, тем, что они являются впечатляющим свидетельством степени отчаяния и растерянности, которые вызвала «немецкая катастрофа» в головах ученых и интеллектуалов. Большинство из них искали убежища среди духовных ценностей западной цивилизации и высокой культуры и требовали основополагающего поворота к человеку, обновления и рефлексии. Однако бесполезно пытаться обнаружить попытки претворения этих постулатов в судебные процессы и юридические процедуры. Преступления и их исполнители остались неназванными, а геноцид против евреев не играл в тот момент никакой роли. Хотя прусский милитаризм открыто признавался некоторыми интеллектуалами причиной зла[5], но ведение войны вермахтом в принципе считалось безукоризненным[6]. Очень часто гнусные преступления национал-социалистического режима растворялись в разговорах о судьбе, роке, беде и трагедии.
В свою очередь, союзники занимались практическими вопросами обращения с персональным, институциональным и ментальным наследием национал-социалистического режима. Проводя политику искоренения национал-социалистического прошлого, они взяли на себя великую задачу проверки всего населения, его классификации в зависимости от степени ответственности и причастности к злодеяниям национал-социалистического режима и привлечения к ответственности (главных) виновников и (главных) ответственных. Впервые весь масштаб преступлений и причастность к ним общественных и политических элит вскрылись во время Нюрнбергского и последовавших за ним процессов против главных военных преступников. Во время процессов были оглашены имена, реконструированы границы компетенций и степень ответственности, четко описаны преступления и вынесен приговор преступникам.
Однако политическое сознание молодой Федеративной Республики формировалось не благодаря признанию преступных деяний в процессах политической чистки и судебного преследования, а, наоборот, в ходе защиты и отказа от них. Молодую Федеративную Республику охватила «лихорадка пощады» (Роберт В. Кемпнер), которой заболели все политически и общественно значимые силы, образовавшие своего рода большую коалицию. Они делали все для того, чтобы осужденные и находящиеся в заключении преступники постепенно освобождались, и блокировали новые попытки судебного преследования. В первое десятилетие своего существования Федеративная Республика представляла собой не сообщество памяти, а сообщество забвения. Эта позиция была широко поддержана законодательными акциями, прежде всего амнистиями, объявленными сразу же после основания Федеративной Республики в 1949 году и затем повторно в 1954 году[7]. Одобрение практик забвения и безнаказанности сплотило в единый массив граждан Федеративной Республики -- как стоявших в стороне от национал-социалистического режима и занявших теперь место у политического руля, так и бывших фольксгеноссен -- преступников, сообщников, зрителей, а также возвращающихся из плена и изгнанных.
Однако описание этого процесса только исключительно как процесса забвения было бы неполным и неточным. Его стержнем являлось не забвение, а -- согласно меткому определению Херманна Люббе -- «коммуникативное умалчивание»[8]. Характерной чертой эпохи немецкой послевоенной истории является не исключение национал-социалистического режима из современного индивидуального сознания, а исключение индивидуального и коллективного прошлого из общественной коммуникации. Другими словами: период национал-социалистического режима не был предан забвению, а рассматривался как политически нерелевантный. Таким образом, дальнейшие публичные дебаты считались попросту излишними.
Но и такая дифференциация еще не позволяет описать проблему с достаточной точностью. Во-первых, потому, что умалчивание о прошлом перечеркивалось официальными заявлениями и саморепрезентациями, которыми Федеративная Республика старалась развеять любые сомнения в том, что она строится как отрицание преступного режима--предшественника. Во-вторых, и в Федеративной Республике 1950-х годов, конечно же, изобиловали приватные и полуприватные воспоминания. И, наконец, в-третьих, нельзя сбрасывать со счетов те формы, которые придавали индивидуальным воспоминаниям общественное звучание и коллективные рамки. Для индивидуальной памяти имело большое значение обращение к войне, причем не только во внекоммуникационных внутренних мирах, снах и кошмарах бывших солдат вермахта, но также и в (полу)приватных небольших группах единомышленников. Кроме того, воспоминания о войне нашли публичный выход в солдатских историях и полуаутентичных повествованиях, публиковавшихся в иллюстрированных сборниках и журналах[9]. И они находили дополнительную поддержку в мемуарах бывших генералов, усердно создававших легенду о вермахте, не запятнавшем себя преступлениями.
Можно говорить о наличии культуры памяти, если рассматривать это понятие как дескриптивное, а не нормативное. Однако она не имеет ничего общего с самокритичной актуализацией в памяти содеянных в прошлом злодеяний, а концентрируется вокруг воспоминаний об ужасах войны, о ночных бомбардировках и изгнании, и, в целом, о «тяжелых годах», начавшихся с поражения под Сталинградом и закончившихся только в 1950-е годы с наступлением эпохи экономического чуда. Общим элементом для всех этих, в принципе, гетерогенных воспоминаний было то, что бывшие фольксгеноссен воспринимали себя не в роли соучастников и преступников, а в роли жертв.
Работа над нарративом индивидуального и автономного прошлого сочеталась с массированными попытками восстановления национальной памяти. Утверждение, что вермахт вел чистую войну, являлось стержневым элементом этой «работы над национальной памятью» (Алейда Ассманн). Злодеяния, которые не удавалось не признать, приписывались СС и гестапо. Этого утверждения продолжали твердо придерживаться даже тогда, когда уже были предъявлены факты, обнаруженные исследованиями по новейшей истории[10], и когда геноцид евреев постепенно проник в политическое сознание Федеративной Республики.
Упорство, с которым поддерживался миф о вермахте, бросается в глаза и требует пояснений. Можно предположить, что оно было связано со стремлением немцев облачиться в одежды жертвы. В свою очередь, это желание имело непреодолимую притягательность и силу потому, что оно коренилось в реалиях и пережитом опыте войны. Военные действия, по определению, характеризуются тем, что применение насилия распределяется принципиально симметрично между обеими сторонами. Солдаты воюющих друг с другом армий не только убивают своих противников, но и одновременно постоянно подвергаются риску быть убитыми. Этот принцип продолжает действовать и в тот момент, когда одна сторона имеет явное превосходство в солдатах и в качестве вооружений. Данный принцип применим также к солдатам армии, нарушающей правила ведения войны, игнорирующей разделение на сражающихся и мирное население и не соблюдающей положений ius in bello (военного права). Несомненно, солдаты вермахта подвергались риску и связанному с ним страху во время Второй мировой войны -- и чем дольше она длилась, тем больше становились риск и страх. Когда же война вернулась к тем, кто ее развязал, и распространилась по всей Европе, немецкое мирное население испытало на себе все ее тяготы и ужасы.
В памяти 1950-х годов немцы рассматривали себя не виновниками преступления, а жертвами и побежденными в обычной войне. Тем самым они одновременно претендовали на статус iustus hostis (легитимного врага) согласно европейскому международному праву, то есть на статус полностью равноправного субъекта международного права, который выступил против своего военного противника и использовал свое право ius ad bellum (право на войну). Легитимность войны и военных действий с точки зрения данной перспективы признается не односторонне, согласно принципам морали или принципам bellum iustum (справедливой войны), а распространяется в равной степени на обе стороны. Данное правило относится также и к ситуации окончания войны. С прекращением военных действий противники нормализуют свои отношения, как это происходило еще во времена Древнего Рима, когда побежденная сторона включалась в pax romana. На протяжении столетий завершение войны связывалось с принципами прощения и забвения[11].
Проблема позиции немцев после Второй мировой войны, имплицитно претендовавших в своей памяти на европейское международное право, заключалась в том, что сами они de facto попирали ногами это право и втянули своих противников в войну на уничтожение. Понадобилось полстолетия, чтобы Федеративная Республика учла этот факт и распространенное утверждение о незапятнанности вермахта было осознано как то, чем оно являлось с самого начала, -- то есть как легенда. Только в 1995 году выставке гамбургского Института социальных исследований «Война на уничтожение. Преступления вермахта в 1941--1944 годах» удалось развеять этот миф. С поразительной близорукостью Карл Шмитт постоянно и упрямо утверждал, что не немецкий вермахт, а союзники сняли ограничения в войне и ликвидировали iuspublicum europaeum (европейской общественное право), когда они в 1945 году настаивали на преступности немецкого способа ведения войны[12]. Действительно, начиная с 1945 года мы имеем дело с новыми тенденциями в международном праве. С этих пор действует запрет на военную агрессию и нападение, а забвение и амнистию сменили судебные процессы и культура памяти.
К этому добавляется тот факт, что война на уничтожение, развязанная немецким вермахтом, является только одним из ужасающих результатов национал-социализма. Однако характерная для войны симметрия распределения риска ни в коем случае не может распространяться на Шоа -- систематическое и поставленное на индустриальную основу уничтожение европейских евреев. Геноцид евреев был связан с полностью односторонним разделением на виновников и жертв. Преступники могли быть полностью уверены в том, что они никогда не подвергнутся нападению со стороны тех, кого они приговорили к уничтожению. И наоборот, жертвы не имели никаких возможностей для собственной защиты и расправы над мучителями и убийцами. Такое асимметричное распределение средств власти и насилия принципиально отличает тыл от поля битвы и войну от геноцида[13].
Однако, рассматривая культуру памяти в Федеративной Республике 1950-х годов, для полноты картины следует добавить, что претензия на роль жертвы обладала специфическим смыслом. Имелась в виду не жертва, приносящаяся активно для достижения высшей, божественной или национальной цели, а пассивная жертва, которой становятся поневоле. В этом состоит ее ключевое отличие от национально кодированной семантики жертвенности, преобладавшей в XIX веке и достигшей своего ужасного триумфа при национал-социализме. В национальной семантике XIX -- первой половины XX века самопожертвование во имя родины считалось долгом и наивысшим воплощением смысла человеческого существования. Память о павших собратьях подготавливала живых к самопожертвованию. Специфика семантики жертвенности в послевоенной Федеративной Республике состояла в том, что она не служила для подготовки возмездия, а определялась позицией пассивной жертвы, цель которой заключалась только в спасении от упреков и обвинений[14]. Национальная и националистическая жертвы подразумевали самопожертвование, в то время как в Федеративной Республике претензия на роль жертвы служила для самозащиты и самосохранения. Бывшие солдаты вермахта и фольксгеноссен были слишком утомлены и изнурены, чтобы готовиться к новым героическим поступкам и приключениям. Пассивная жертвенность и апатия в значительной степени помешали попыткам ревитализации специфического национального сознания в Федеративной Республике, от которых в той или иной степени отказались в конце 1950-х годов[15].
Тем не менее Шоа отсутствовала в немецкой культуре памяти первых послевоенных десятилетий. Напротив, воспоминание о войне и апроприация роли жертвы, по всей очевидности, обладали особой привлекательностью, так как они позволяли исключить из индивидуальной и коллективной памяти уничтожение евреев.
II
Стремясь к познанию и оценке процессов в Федеративной Республике, которые берут свое начало на заре 1960-х годов, следует постоянно помнить об этой первой фазе обращения с преступным прошлым. Стратегия коммуникативного умалчивания все чаще становилась объектом критики. Воспоминания о войне и связанный с ними статус жертвы вызывали все меньше сочувствия в обществе, и общественное внимание постепенно сконцентрировалось на Шоа. Отныне в фокусе восприятия и памяти оказывались не немцы в роли жертв, а немцы как преступники.
Изменению климата в восприятии, оценке и памяти способствовал целый ряд обстоятельств. После волны антисемитских надписей в конце 1959-го -- начале 1960 года обнаружилось, что Федеративная Республика, как и прежде, находится в поле зрения международного сообщества и за ее политическим и политико-культурным развитием ведется пристальное наблюдение. Стремясь ограничить негативные последствия, Федеративная Республика форсировала свои усилия в области политического просвещения. Кроме того, с начала 1960-х годов прошел целый ряд показательных судебных процессов против главных преступников и соучастников уничтожения евреев. Широкий общественный интерес в Федеративной Республике вызвали арест Эйхмана и состоявшийся над ним процесс в Иерусалиме, а также процесс над убийцами Освенцима во Франкфурте.
Тема преступного прошлого получила отклик в литературе. Пьеса Петера Вайса «Дознание» была поставлена осенью 1965 года одновременно в 15 театрах в ФРГ и ГДР. Пьеса Рольфа Хоххута «Наместник», премьера которой состоялась в 1963 году, вызвала бурные дебаты о роли католической церкви в период национал-социализма. В сфере гуманитарных и социальных наук в немецких университетах рос авторитет Франкфуртской школы. Ее виднейшие представители, Макс Хоркхаймер и Теодор В. Адорно, отказавшись в конце 1950-х годов от своей прежней политики невмешательства, выступали теперь решительно за критическую полемику с национал-социалистическим прошлым[16]. Психоанализ Фрейда предоставил в их распоряжение сложную концепцию «проработки», ставшую антитезой «коммуникативного замалчивания». Психоанализ относит замалчивание к разряду способов вытеснения отягощающего прошлого, в то время как настоящая полемика, то есть «проработка», возможна только в рамках (само)критического рассказа. В книге «Неспособность к скорби» Александра и Маргариты Мичерлих[17] эта концепция применяется к истории Федеративной Республики. В конечном счете центральное значение отводится авторами конфликту поколений, принявшему в ФРГ довольно жесткие формы. Важную роль при этом сыграло предъявленное поколению родителей обвинение в связи с его поведением при национал-социалистическом режиме. В контексте поколенческого конфликта молодежь освободилась от антикоммунистических настроений, которые играли большую роль в стратегии коммуникативного замалчивания. В равной степени антикоммунизм утрачивал свое значение в ходе прогрессирующей в Федеративной Республике «вестернизации»[18], получившей широкую поддержку у населения.
Ограничивать изменения в обращении с национал-социалистическим прошлым сферой культуры памяти значило бы прибегнуть к упрощению. Изменения не сводились к областям символических практик, чистого сознания или коммуникации. В гораздо большей степени они определялись многочисленными инициативами, которые вылились в конкретные и осязаемые результаты в сферах материальной политики. Выше я уже указывал на судебные процессы. Сюда же следует отнести так называемые дебаты о сроке давности преступлений в немецком Бундестаге, которые после неоднократных обсуждений закончились в 1979 году полной отменой срока давности для судебных преследований за убийство.
В результате перестройки культуры памяти группа преследовавшихся национал-социалистическим режимом получила наконец заслуженное внимание. В 1950-е годы и особенно после 17 июня 1953 года приоритетным объектом общественного внимания были лица, преследуемые сталинским режимом. Однако в новой ситуации они утратили свое особое значение. Телевизионный сериал «Холокост», транслировавшийся в конце 1979 года по немецкому телевидению и способствовавший распространению в Германии этого поначалу малопонятного термина, документировал и форсировал перестройку памяти. Отныне немцы находились уже не в статусе жертв, а в статусе преступников, сделавших всех остальных своими жертвами. Благодаря произошедшим изменениям исчезла возможность сглаживания преступного прошлого, нормализация которого достигалась с помощью апелляций к международному праву и содержавшимся в нем определениям военных действий.
Спор историков 1986--1987 годов продемонстрировал, что основополагающие перемены в культуре памяти не могли больше сдерживаться при помощи драматизирующих ссылок на предположительный риск для существования и сохранения Федеративной Республики. Одновременно, как бы в режиме покадровой замедленной съемки, в споре историков прокручивалась контроверза между воспоминаниями о войне, с одной стороны, и памятью о Холокосте, с другой. Так, например, обращение к пережитому и логике войны стояло на переднем плане в «Двух видах гибели» Хильгрубера[19], в то время как другая сторона сформулировала тезис об абсолютной уникальности феномена уничтожения евреев.
Критическая, постнациональная ориентация культуры памяти с середины 1980-х годов не оставалась больше уделом маргиналов, а была воспринята политическим классом. В этом отношении речь федерального президента Вайцзекера 8 мая 1985 года в Бундестаге явилась знаковым событием. С высокой трибуны было заявлено что, с точки зрения главы государственной власти Федеративной Республики, критическое воспоминание о национал-социалистическом прошлом и о варварствах нацистского режима не подрывает коллективной идентичности ФРГ, а должно быть включено в ее нормативный фундамент.
Переполох вокруг спора историков одновременно вскрыл основополагающие изменения роли памяти и практик вспоминания в легитимации политического строя. Культура памяти Федеративной Республики является поистине первым примером включения целым государством памяти о темном и преступном прошлом в общественное сознание. В мире национальных политий XIX -- первой половины XX веков идентичность брала начало в идеализированном прошлом, безжалостно ретушируя в нем все темные пятна. Национальная эра в Федеративной Республике окончилась с приходом саморефлектирующей памяти о национал-социалистическом варварстве в политическое сознание этого государства, вступившего с этого момента в постнациональную эпоху с точки зрения развития культуры памяти. Совершенно без каких-либо усилий и заслуг со своей стороны Федеративная Республика превратилась в лидера процесса, который наблюдается с начала 1990-х годов в других западных демократиях. Во многих странах те или иные идеализирующие национальные нарративы были подвергнуты и продолжают подвергаться резкой критике. Темные и позорные события собственного прошлого теперь уже не замалчиваются, а становятся предметом публичных обсуждений[20].
Вероятно, это стало возможным благодаря тому, что Федеративная Республика имела своеобразный и важный опыт постнационального вспоминания. Вопреки всем ожиданиям консервативных скептиков, принимавших участие в споре историков, признание вины, открытое обсуждение позорного прошлого и отказ от мифов и уловок привели не к дестабилизации, а, наоборот, к большей стабильности самосознания и представлений о себе.
III
С начала 1990-х годов мы имеем дело с новым этапом истории памяти в Федеративной Республике Германии[21]. И здесь сходятся многие факторы. Во-первых, благодаря растущей временной дистанции наступил момент, когда национал-социалистическое прошлое из феномена новейшей истории превращается в историю. Поколение, ответственное за национал-социализм, в силу своего возраста не играет уже какой-либо роли в профессиональной жизни и уходит со сцены. Правда, вопреки частым опасениям или ожиданиям, это никак не сказалось на интенсивности дискуссии -- пожалуй, самым ярким подтверждением тому являются многолетние дебаты о сооружении мемориала Холокоста в Берлине[22]. Происходит тем не менее изменение форм представления и обращения с национал-социалистическим прошлым. По сути, речь идет теперь только о символическом действии, о нормах коммуникации и об эстетической репрезентации, в то время как непосредственных политических выводов из национал-социалистического прошлого делается все меньше[23].
Во-вторых, развал реального социализма привел к тому, что в центральный феномен новейшей истории превратилось прошлое ГДР, став предметом целой волны решений, связанных с политической сферой и политикой прошлого, и приковав к себе внимание политической системы и политической общественности -- начиная с вопросов о судебном преследовании преступлений против прав человека в ГДР и проблемы дальнейшей судьбы сотрудников и документов Штази и заканчивая проблемами культуры памяти и вспоминания. До сих пор еще не улеглись конфликты вокруг создания и оформления мемориалов в Бухенвальде и Заксенхаузене, то есть в тех местах, где построенные национал-социалистическим режимом концентрационные лагеря превратились после 1945 года в советские спецлагеря. Ожесточенные споры разразились вокруг вопроса о том, в каких формах и с какой интенсивностью должны поминаться жертвы того или другого режима. Нельзя не заметить и не услышать претензий на признание, предъявляемых, в том числе, теми группами жертв, которые пострадали, прежде всего, в первые послевоенные годы от сталинского режима и его верных немецких помощников в советской оккупационной зоне или ГДР.
В-третьих, хотя выставка «Война на уничтожение. Преступления вермахта в 1941--1944 годах» и развеяла окончательно легенду о не запятнанном преступлениями вермахте, она пришлась на период, в рамках которого реактивизируются воспоминания участников войны -- в том числе благодаря самой выставке. Целая волна новейших публикаций актуализирует снова события войны и представляет их с точки зрения немцев. Роман «Траектория краба» Гюнтера Грасса (2002) и книга «Пожар» Йорга Фридриха (2002) являются самыми яркими примерами. Последовавшие за этим споры, достигшие своего апогея в дискуссии зимой 2004--2005 годов об оценке бомбардировок Дрездена 60 лет назад, не всегда обходились без резкостей тона. Однако они были крайне далеки от типичных для 1950-х годов односторонних претензий на роль жертвы, если не учитывать правоэкстремистские политические и историко-политические фантазии. Причем направленность дискуссии диктовалась не стремлением выставить немцев жертвами, а скорее желанием показать, что среди жертв имелись также и немцы.
Соперничество памятей между этими тремя позициями определяет современную структуру памяти в Федеративной Республике. Воспоминания о войне, память о Холокосте и память о сталинских преследованиях борются друг с другом за явно ограниченные ресурсы общественного внимания. Действительно, похоже, что мы имеем дело со своего рода игрой с нулевой суммой. Там, где одна из версий памяти добивается общественного внимания, у всех участников попеременно создается впечатление, что это происходит за счет ущемления других сторон. Стремление изменить что-либо в сложившейся ситуации в обозримом будущем можно отнести к разряду благих намерений. Тем не менее в перспективных планах культурной памяти должна стоять попытка подробно зафиксировать разорительные действия национал-социалистического режима и позаботиться о том, чтобы все жертвы получили надлежащее признание в памяти Федеративной Республики.
Перевод с немецкого Эллы Каплуновской
[1] См.: Arendt H. Besuch in Deutschland. Berlin, 1993; Enzensberger H.M. (Hrsg.). Europa in Ruinen. Augenzeugenberichte aus den Jahren 1944--1948. Munchen, 1995; Padover S.K.Lugendetektor. Vernehmungen im besiegten Deutschland. Frankfurt a. M., 1999; Scherpe K.R. (Hrsg.). In Deutschland unterwegs. Reportagen, Skizzen, Berichte 1945--1948. Stuttgart, 1982.
[2] Mitscherlich A. Ein Leben fur die Psychoanalyse. Frankfurt a. M., 1980. S. 129 f.
[3] Fetscher I. Neugier und Furcht. Versuch, mein Leben zu verstehen. Hamburg, 1995. S. 123.
[4] Eberan B. Die Debatte um die Schuldfrage 1945--1949. Munchen, 1983; Laurien I.Politisch-kulturelle Zeitschriften in den Westzonen 1945--1949. Frankfurt a. M., 1991.
[5] Meinecke F. Die deutsche Katastrophe. Wiesbaden, 1949.
[6] Jaspers K. Die Schuldfrage. Munchen, 1987.
[7] Frei N. Vergangenheitspolitik. Die Anfange der Bundesrepublik und die NS-Vergangenheit. Munchen, 1996.
[8] Lubbe H. Der Nationalsozialismus im deutschen Nachkriegsbewusstsein // Historische Zeitschrift. 1983. № 236. S. 579--599.
[9] Schornstheimer M. Bombenstimmung und Katzenjammer. Vergangenheitsbewaltigung, Quick und Stern in den 50er Jahren. Koln, 1989.
[10] Messerschmidt M. Die Wehrmacht im NS-Staat. Hamburg, 1969.
[11] Fisch J. Krieg und Frieden im Friedensvertrag. Eine universalgeschichtliche Studie uber Grundlagen und Formelemente des Friedensschlusses. Stuttgart, 1979.
[12] Schmitt C. Glossarium. Aufzeichnungen der Jahre 1947--1951. Berlin, 1991; Idem. Antworten in Nurnberg. Herausgegeben und kommentiert von Helmut Quaritsch. Berlin, 2000.
[13] Geyer M. The Place of the Second World War in German Memory and History // New German Critique. 1997. № 71. P. 5--40.
[14] Koselleck R. Die Diskontinuitat der Erinnerung // Deutsche Zeitschrift fur Philosophie. 1999. Jg. 47. S. 213--222.
[15] Wolfrum E. Geschichtspolitik in der Bundesrepublik Deutschland. Der Weg zur bundesrepublikanischen Erinnerung. Darmstadt, 1999.
[16] Adorno Th.W. Was bedeutet: Aufarbeitung der Vergangenheit // Adorno Th.W. Eingriffe. Neun kritische Modelle. Frankfurt a. M., 1963.
[17] Mitscherlich A., Mitscherlich M. Die Unfahigkeit zu trauern. Munchen, 1967.
[18] Doering-Manteuffel A. Wie westlich sind die Deutschen? Amerikanisierung und Westernisierung im 20. Jahrhundert. Gottingen, 1999.
[19] Hillgruber A. Zweierlei Untergang. Berlin, 1986.
[20] Flacke M. (Hrsg.). Mythen der Nationen. 1945 -- Arena der Erinnerungen. 2 Bde. Berlin, 2004.
[21] Konig H. Die Zukunft der Vergangenheit. Der Nationalsozialismus im politischen Bewusstsein der Bundesrepublik. Frankfurt a. M., 2003. S. 49 f.
[22] Kirsch J.H. Nationaler Mythos oder historische Trauer? Der Streit um ein zentrales «Holocaust-Mahnmal» fur die Berliner Republik. Koln; Weimar; Wien, 2003.
[23] Bergem W. (Hrsg.). Die NS-Diktatur im deutschen Erinnerungsdiskurs. Opladen, 2003
