Белоруссия — единственная страна в Европе и на постсоветском пространстве, где в качестве высшей меры наказания до сих пор применяют смертную казнь. По белорусским законам, расстреливать можно только мужчин, но за каждым из них стоит судьба как минимум одной женщины. Белорусская журналистка Адарья Гуштын поговорила с несколькими такими женщинами — матерями, бывшей женой и дочерью осужденных на смертную казнь (или уже казненных) мужчин: о том, как преступление и приговор близкому человеку изменили их жизни. Впервые их истории были опубликованы на сайте правозащитного центра «Весна»; «Медуза» благодарит центр за разрешение опубликовать расширенные интервью с героинями материала.
Тамара Селюн
В 2013 году сын Тамары, 23-летний Павел Селюн, был признан виновным в жестоком убийстве жены и ее любовника, мотив — ревность. Труп мужчины он расчленил и выбросил в мусорный контейнер, голову забрал с собой в сумке, которую обнаружили у него при задержании. Расстрелян в 2014 году.
Люди, которые меня знают, удивляются, как я еще выдерживаю. Я каждый день проживаю все, что связано с моим сыном. До сих пор не верю, что это произошло. Он попал в лапы следокам, там все могут приписать. Не было такого, чтобы кто-то слышал, видел, как он убивает.
Дитенок был как дитенок. Скромно мы жили, но дружно: родители, я и мои двойняшки — Павлуша и Андрюша. У нас большая библиотека. В детстве книгу им прочту раз — и они уже наизусть ее знают. Павел занимался музыкой, окончил школу по классу баяна, а потом сам научился играть на гитаре, когда уж был в универе. Для него музыка — это было серьезно, не просто так.
Когда повзрослел, стал более замкнутый. Не хотел рассказывать о проблемах, знал, что буду переживать. Когда сумку ему складывала с собой, всегда спрашивал: «Мама, у тебя эти деньги не последние?» У меня последние, но в Минске ему было нужнее, а я проживу, картошка есть.
Я не знала, что он женился, что у него девочка была. Узнала, когда уже трагедия случилась. Это был шок. Я подходила к ее родителям в суде, но разговора не вышло.
Это страшнейший удар. Про Андрея [второго сына] я говорить не хочу, мне боязно за него. На него пришелся первый огонь. Я два дня не знала. Наверное, так решил Павлуша — уберечь меня.
Виделись мы всего несколько раз. Сначала в Гродно — после первого суда. Зимой был случай: я приехала ему передачу отдать. Заранее спросила у следователя, может, он разрешит мне свидание. Я к нему приехала с самого утра, а он пришел поздно. Знал, что я могу не попасть в изолятор, специально затягивал время. Помню, бегу по снегу с котомками. Приволоклась, а в тюрьме говорят: «У вас пять минут». Как это? Как это? Я же понимаю, его даже привести не успеют. Что же мне эти пять минут, зачем мне эти пять минут? А охранник отвечает: «Ну, можете ночевать на вокзале, завтра приходите». Так я Павлушу и не увидела.
После второго суда он уже был в Минске, на «Володарке, где все осужденные ждут исполнения приговора. Неужели там можно что-то рассказать? Его приводили человек 10. Я как-то возмутилась. Говорю: «Я должна еще прислать вам подмогу, раз вы не справляетесь с этим дитенком». В горизонтальном положении тянут его. Наручники даже не снимают. Я же вообще не знала, что так бывает. Я думала, за ручку его подержу. А он глазками смотрит: «Мама, ничего страшного». Как можно! Здесь же кровь! И еще — в тюрьме знали, чувствовали: что-то может просочиться. И все время меня предупреждали, чтобы я даже не пыталась ничего спрашивать по делу. Вот, посмотрела на него. Сказала: «У нас все хорошо». А он ответил: «И у меня хорошо». В рот смотрели, чтобы он не рассказал ни как с ним обращались, ни что на него навешали.
Первое время я не появлялась на людях. Но потом пришлось выйти, хлеба хотя бы купить. Наш город маленький, все хорошо знали моих родителей, меня, детей. И вот я замечают, как болтают две женщины, увидели меня и давай: «А ты знаешь, эта та, у которой сын…» Я взяла себя в руки — и матом на них. По-другому нельзя. Кричу им: «Ты знаешь, что произошло? Я, мать, и не знаю, а ты знаешь? Я у тебя деньги одалживала? Нет! Ну так и иди! Мне пришлось стать наглой, хотя я была по-другому воспитана. От меня некоторые отвернулись. Говорили моим знакомым: «Да как вы можете с ней общаться? Она же прокаженная!»
Я как-то пришла в поликлинику, с сердцем совсем плохо стало. Знакомая врач говорит: «Тамарочка, тебе нужно к психологу». А зачем мне психолог? Чем он мне поможет? Скажет: «Держитесь» или «Крепитесь». Нет, словом мне не помочь. Мне вообще нельзя помочь. У меня сына нет, понимаете? Нет больше моего сына!
Я теперь очень обозленная. Кто меня знает, замечают: «Тамара, ты поменялась». Да, я очень поменялась. Я была раньше открытая. А теперь — нет. Говорю: пройдите через мое и тогда поймете. Муж моей подруги однажды сказал мне: «Тамара, не переживай, это был мусор в твоей жизни. Если бы это были люди, они бы поняли». Многие ко мне приходили, поддерживали и приносили деньги. Я тогда не понимала, а они говорили: «Тамарочка, бери, тебе еще понадобится, у тебя будет много расходов». Они были правы.
Мы с братом с детства слушали «Голос Америки», потом с детьми слушали «Немецкую волну». У нас в семье никогда не голосовали за Лукашенко, никто его не поддерживал. Но по закону, только он может помиловать приговоренного к расстрелу. Я все отбросила. Я с таким напряжением ему писала, что вы тоже отец, вы должны знать, что это ребенок, я знаю, что у вас нет времени, но просто узнайте, что за человек Павел, вы все поймете.
Павлуша никогда не жаловался в письмах. Он просил только об одном: «Мама, пришли книги». Все время список отправлял. Спасибо районной библиотеке, выручали меня. Многое сама покупала — по истории, по философии. У меня не было денег, но ради сына делала все, что могла. Начальники тюремные говорили: «Такого у нас еще не было, книжник какой-то!» Я попросила оставить эти книги в изоляторе. Они там нужнее.
Однажды мне пришла посылка — коробка без обратного адреса. Я подумала, может, это какая-то гуманитарная помощь. Открыла — а там тюремная роба: черная, а на спине написано ИМН — исключительная мера наказания. Это мне так вернули вещи сына. Я быстро это собрала и сожгла. Не хочу даже вспоминать. Не понимаю, зачем они мне этот ужас отправили. Слышала, некоторые матери, у которых расстреляли сыновей, насыпают им могилы на кладбище, где похоронены родные (по закону, родным не сообщают дату расстрела, не выдают тело и не сообщают место захоронения — прим. «Медузы») Ничего глупее и быть не может! Мне говорили: ты его не найдешь. Значит, найдут другие, я верю. Место захоронения знает Алкаев. Но он не рассказывает — боится за свою жизнь.
Лучше бы они меня расстреляли — я так думаю. Я каждый день думаю про Павлушу. Нет у нас уже нормальной жизни и никогда не будет.
Наталья Буланова
В 1989 году бывший муж Натальи Геннадий Яковицкий был признан виновным в убийстве соседа, в изнасиловании и убийстве женщины группой лиц. Смертный приговор был заменен на 15 лет лишения свободы — максимальный на тот момент срок. В 2015 году был признан виновным в еще одном преступлении — жестоком убийстве сожительницы, снова приговорен к высшей мере. Расстрелян в 2016 году.
Мне было 16, когда мы поженились. Ему — 21. Зацепила разница в возрасте. Я была в девятом классе, красивая. Мальчиков у меня было столько! По пять человек домой провожали. Я себя считала королевой этого города. А здесь появился король: красивый, сильный — мог и в глаз дать, если обидят. И он заступался за меня. Скорее, я сама его сняла, как сейчас говорят. Его друзья очень сильно обидели мою подругу. Мне сказали, что пришел из тюрьмы такой Яковицкий, сейчас тут капут городу будет.
Гена с приятелями сидел в фойе кинотеатра. Я подошла к нему и сказала: «Это ты, что ли, этот Яковицкий? Это ты, что ли, герой? Имей ввиду: тронешь мою Маринку — башку снесу». Он усадил меня в кресло и вынес на дорогу. Потом провел домой. С того дня начали встречаться. В школу водил, со школы встречал, смотрел, чтобы волосинка с моей головы не упала, чтобы никто не тронул. Во время уроков стоял возле пристройки к школе, я смотрела в окошко на него. Четыре месяца гуляли, нагулялись до Сашки.
У меня очень мудрые родители, они не были против. В октябре мы познакомились, я говорила, что мне уже 16, хотя мне было еще 15, день рождения у меня в январе. И вот он пришел на праздник, познакомился с моими родителями. А когда отец начал поздравлять: «Ну, доченька, поздравляю, ты скоро у нас паспорт получишь», Генка чуть со стула не упал: «Тебе 16? 17 же должно быть!» Сам был в шоке, что с такой маленькой девочкой гуляет.
Когда узнала, что беременна, пришла к маме и говорю: будет так, как ты скажешь — аборт, значит, аборт. Мама была сильно больна. И она сказала: «Я хочу увидеть внуков. Мы, конечно, будем рожать».
Гена был из хорошей семьи. Отец — летчик-испытатель, прошел две войны, мама — медсестра, они по гарнизонам жили. А Генку воспитывали бабушка — известная в наших краях портниха, и дедушка — учитель русского языка. Когда отец ушел на пенсию, ему дали на родине квартиру. Первый раз Гену осудили в 16 лет, по малолетке — с приятелем разбили бутылку вина у прохожего, их и взяли, дали три года. Конечно, это сыграло большую роль в его дальнейшей судьбе. На свободе он себя не находил. Ему легче было там, на зоне. Работать не хотел. Ему все приключений хотелось. Почти до 50 лет дожил, а в душе — пацан, сорвиголова, так ничему и не научился.
Вспоминаю 89-й год. Мы были в ссоре дней пять. Гена жил у своих родителей, а я — у своих. Это [первое убийство] случилось именно в те пять дней. Он позвонил мне, попросил спуститься, чтобы поговорить. Это был первый час ночи. Я сказала: «Хочешь говорить, приходи домой». Он пришел, мы зашли в комнату, Сашка спала в кроватке. Он мне сказал такую фразу: «Мне теперь все равно. Я теперь могу делать все, что хочу». Я спросила: «Ты только за этим пришел? Ты больше мне сказать ничего не хочешь?» — «Нет, ничего». Ко мне на следующий день пришла соседка Клава, сказала: «Наташа, по радио сейчас передали, что моего Славика убил сосед с первого этажа». Фамилию не назвали, но поскольку на первом этаже жили только мой папа и сосед, они оба были на виду, все подозрения пали только на Гену. Арестовали его уже в Минске, это быстро случилось, как только с девочкой произошла эта ситуация [изнасилование и убийство].
Что я чувствовала, когда его [в первый раз] приговорили к расстрелу? Из суда приехали его родители, и мне об этом рассказали. Я напилась очень сильно. Думала, мать меня убьет. А на следующий день кто-то из адвокатов сказал: «Наташка, ты не надейся. Все равно ему вышка». Мы с родителями ждали, когда его выведут из суда. Он обернулся и сказал: «Рыжая, не переживай!». Я не помню, как дошла домой. Зашла в лес, только потом доперла, где я. Развернулась, пошла к подружке. Она сразу поняла, что случилось. Два часа я сидела и просто молчала. Подруга: «Наташа, выпить? Наташа, курить? Наташа, ну заплачь, ну скажи что-нибудь». Она потом позвонила свекрови, говорит: «Не знаю, что с ней делать, она совсем тупая». Притащила меня домой к его родителям. И я тут как заорала, все соседи сбежались. Он Саньку так любил. Думаю, вот, такая маленькая, родила ему дочку, а оно вот как, она останется без папки.
Поддерживали его, конечно. У него росла дочь, как я могла ему не писать? И ругались мы, шумел камыш, как эти письма пропускали из зоны, не знаю. Я сразу подала на развод. Не потому что я перестала его любить. Обстоятельства могут вам показаться очень смешными. Но я хотела подарить маме еще внуков.
Освободился, а все друзья такие же — либо в тюрьме, либо спились, на работу брать его никто не хочет. Накануне последней трагедии он ночевал у меня дома. Уговаривала его не ходить к Тане [убитой Геннадием сожительнице]. Он сказал, пойду к Федьке, это местный алкоголик. У него в доме все это и произошло.
До сих пор вспоминаю тот день. Виню себя, что не оставила его, что не нашла нужных слов, чтобы он не пошел. Но он же никого не слушал, самый умный. Меньше пить надо. У него столько алкоголя в крови обнаружили, не знаю, поднялся ли бы он. Три дня пить — это ж уже все, труп. Таких запоев у него раньше не было. Я ни за что не верю, что он убил. Люди милые, когда умирала Маша [предыдущая сожительница Яковицкого], она только захрипела, Гена пьяный подорвался, скорую вызвал, искусственное дыхание делал. Если бы он капельку почувствовал, что Таня умирает, он бы начал ее спасать. У него были к ней чувства. Терпел то, что другим не позволял. «Заткнись, я тебе изменяла и изменять буду!», — вот что она ему говорила. Чтобы Яковицкому баба изменила, и он молчал? Побить — мог, но убить — нет.
На суде он не ожидал такого приговора. Адвокат говорил, лет 25 ему стабильно светит. В письмах писал: приду седым старичком. Я не оправдываю его ни в коем случае. Но для такого приговора ни одного доказательства приведено не было. Под пальцами убитой была кровь третьего лица, но никто не стал это третье лицо даже искать, на это просто не обратили внимание.
Тот, кто убил, неправ, не имел право, но человека уже не вернешь. Пусть сидит всю жизнь и грехи замаливает. Пусть работает. Свекровь Тани в суде сказала: «Пусть работает и платит». Мама ее сказала: «Расстрелять». Детей Таниных еще до того они ведь воспитывали.
Я хотела расписаться с Геной снова, не шучу. Он узнавал, какие документы нужно. Мотив был один — увидеть его живым. За пару недель до расстрела вроде решили все. Просто не успели.
Я, наверное, очень глупая женщина, но я ему очень благодарна за дочь, за мою девочку. И мы любили друг друга. На нас он никогда голос не повысил, руку не поднял. Может, это было внеземное притяжение? Тяжело объяснить.
Александра Яковицкая
Дочь Геннадия Яковицкого
Первый раз к отцу в колонию я поехала в семь лет. Для меня это было как приключение. После этого часто там бывала, стала уже своим человеком. Он играл со мной, ничего плохого сказать не могу. Когда замуж выходила, оставила фамилию отца.
Почему он сидит, мне не говорили. Мы вообще эту тему дома никогда не обсуждали. Никто меня в городе не дразнил. Побаивались папу. Он был вроде местного авторитета.
К жизни на воле он так и не привык. Последние годы спивался, квартира стала притоном, я даже приехать в нее не могла. Повлиять на него было невозможно. Он всегда делал только то, что сам хотел. Три года мы не общались, потому что пьянки, женщины. Но когда случилось все, увиделись мы уже на суде. Тут не до обид. Кто еще его поддержит? Он никогда не жаловался. Чай, сигареты — все, что он просил передать.
Я не оправдываю отца. Я не знаю, виновен ли он на самом деле. Но при таком серьезном обвинении должны быть железные факты. А их в суде не было. Соседи все были на его стороне. Даже Клавка, мужа которой он убил в 80-х, говорила: «Вот зачем его расстреляли? Пускай бы сидел».
Помню, как на свидании просила его подписать заявление, чтобы документы восстановить. Он говорил: «Все успеем, не кипишуй». Конвоир рядом насмехался: «Хаха, ну да, еще немного времени у тебя есть». И это все при мне. Представьте, что они себе позволяют, когда рядом нет родных.
В течение 10 месяцев его «расстреливали». Каждый месяц находились люди, которые говорили: «Все, убили вашего Генку, по телевизору сказали, в газете написали, конвоир знакомый рассказал, блатной знакомый рассказал». Такое народное шоу устроили — «Пусть говорят». Передача, письмо, свидание, адвокат — так мы узнавали, жив ли отец. Мама каждый раз реагировала, я старалась этот бред не слушать.
Однажды позвонила сестра, у нее знакомая работает в ЗАГСе, и она рассказала, что пришло письмо, мол, Гену расстреляли. Я ответила: «Не хочу даже слушать! Какое еще письмо? В первую очередь, должны мне, дочери сообщить». Мама звонит в истерике. Я ей говорю: «Что ты устраиваешь, как будто первый раз! Когда нам лично скажут, тогда и будем паниковать». В итоге в этот же день пришел нам документ, что приговор исполнен.
Это случилось 5 ноября, я [в тот день] передала передачу, хотела записаться на свидание. Мне сказали, записываем за день, позже приезжайте. Через месяц я узнала, что в тот день его расстреляли. То есть взяли передачу с продуктами на три месяца, сказали мне, что запишут на встречу, и сразу убили.
Мы знали, что матери Грунова после казни прислали его тюремную робу, где на спине написано «ИМН» — исключительная мера наказания. Мы понимали, что фотографии, которые мы ему отправляли, письма — нам не вернут. А получить эту страшную форму мы очень боялись. Поэтому и не настаивали, чтобы нам возвращали его вещи.
Нам предлагали купить информацию, где похоронен папа. Предлагал человек, у которого есть связи на Володарке, но мы отказались. У нас на кладбище есть место, где похоронены все наши родные. Мы там поставим памятник отцу. Его, конечно, уже не вернуть. Но мы, семья, по-прежнему страдаем. Знаете, очень тяжело было читать комментарии в интернете. Писали, что маму нужно закрыть в психушку, потому что она чокнутая. Писали, что мы поддерживаем папу, потому что боимся, что он нас самих убьет. Писали, что у меня и моей дочери — кровь убийцы, поэтому нас тоже надо расстрелять. Я, естественно, боюсь за своего ребенка. Она светлая добрая девочка, которая даже представить ничего плохого не может. Она себе придумала, что ее дедушка уехал на рыбалку.
Людмила Гершанкова
В 2017 году сын Людмилы Игорь Гершанков был признан виновным в жестоком убийстве шести человек и покушении на убийство еще одного. По делу с ним проходит супруга Татьяна и двое приятелей; они убивали людей, чтобы завладеть деньгами от продажи их квартир. Игорь и его подельник Семен Бережной приговорены к расстрелу. Оба ожидают исполнения приговора в «коридоре смерти» в минском СИЗО.
Следователь нам сразу сказал: даже не рыпайтесь, ему конец. Первые дни были, как задержали, а уже все решили! Прокурор на суде называл их фашистами. Он объявил голодовку, больше месяца пил только воду, потому что не выпускают из тюрьмы его жалобы (на момент публикации Гершанков голодовку прекратил — прим. «Медузы»). Если бы вы видели, что они сделали с моим сыном. Руки-ноги худые, голова болтается. Я говорю: «Сынок, что с тобой?» А он рассказывает, что ему капельницы принудительно ставят, хотя он писал отказ. В камере он один. Туда заходят люди в касках, с дубинками, чтобы он не сопротивлялся. А один начальник сказал ему: «Что ты жалуешься тут? Тебя уже нет!»
Каждый месяц приезжаем в тюрьму. Начальник ему сказал: «Если скажешь маме что-то лишнее, больше ее не увидишь». Он выглядит, как из концлагеря: ножки тоненькие, шейка маленькая. Я думала, с ума там сойду, когда увидела его. И форме такая черная, а сзади написано в круге ИМН.
В письмах сын пишет: «Простите, что я доставляю вам столько хлопот». Клянется, что невиновен: «Меня насильно заставили подписать признательные показания». Мы с мужем инвалиды, из рабоче-крестьянской семьи, но решили: возьмем кредит на адвоката. Что вы думаете, объехали весь город — никто не хочет браться за его дело! Он в суде, можно сказать, сам защищался.
Следователи мне в лицо говорили: «Вашему сыну будет расстрел». Вы докажите, с первого дня мне, матери, такое заявляют. Они сказали: «Легко докажем».
Я не знаю подробностей, они жили отдельно. Мне Игорь говорил: работаю на конфетной фабрике, а Таня — в секонд-хэнде. Да, они были судимы раньше за мошенничество с квартирами. И сейчас Игорь мошенничество признает, но не убийство! Его били, но он даже на суде боялся сказать об этом, потому что было бы еще хуже.
Кто его втянул в это? Близкий человек. Я не буду говорить никаких подробностей, потому что меня со свету сживут!
Игорь просил в суде пожалеть Таню, она теперь в колонии. По закону они не могут переписываться. Дети у ее родственников. Внуку говорили в школе дети, мол, твои родители — убийцы. Бабушка ходила к учительнице, просила помочь. Но такое редко случается. В нашем доме, например, все соседи нас поддерживают. Говорят, не можем поверить, что Игорь мог такое совершить! Такой тихий, спокойный, неконфликтный. Игорь никого не убивал. Вы не понимаете, он тихий и спокойный мальчик. Он ведь даже не курил. Я не верю, я никогда не поверю.
Игорь писал прошение о помиловании президенту. У него это больше как жалоба вышла. Мы знаем, что Лукашенко за все время помиловал только одного человека. Но мы надеемся. Хотя его решение заранее не сообщают, я читала, что озвучивают сразу перед расстрелом.
Записала Адарья Гуштын
