Екатерина Рощина. Гештальт

— Я этого никогда не пойму, никогда. Понимаешь? Как он мог?! Мой мальчик, мой малыш. Чем я его так обидела? Он умер, и я умерла вместе с ним. Но почему, зачем он написал это письмо, где обвинил меня? Неужели все та же ревность к Ольге? Не понимаю. Не могу понять. Я хожу к нему на кладбище три раза в неделю, глажу памятник и спрашиваю: «Почему?!» А он не отвечает. Скажи, ты веришь в сны? Я так хочу, чтобы он пришел ко мне во сне и все объяснил. Но он не приходит. И не объясняет. А я схожу с ума.

Татьяна Сергеевна плакала. И я не знала, что ей ответить. Он ушел из жизни ровно два года назад — старший братишка моей школьной подруги Ольги. Говорят, что родители больше любят младшего ребенка.

Первый — «последняя кукла», все дела. Или даже еще грубее: «Первый блин комом». А вот младшенький — поскребыш — самый ненаглядный. На него выплескивается целое море родительского обожания, в котором он купается. Вызывая, конечно, ревность и обиду старшенького. А то как же. Все игрушки-шоколадки-внимание были для него. А теперь вот делись, а то и просто полностью отдавай все «новенькому пупсу». Особенно жаль любви… Младший ребенок для старшего — первое испытание ревностью.

Большинство перерастает. Подавляющее большинство. Кто-то, конечно, застревает в детских обидах и комплексах на десятилетия, а то и на всю жизнь… Но Егор, старший брат Оли Барышевой, был не из таких. Во всяком случае, со стороны так казалось.

Хотя потемки и чужая душа, и чужая семья. И вот так получилось, неизвестно почему, что успешный владелец престижного московского автосалона, высокий рыжеволосый Егорка, выстрелил себе в висок из карабина на старой родительской даче. Оставив предусмотрительно записку:

«Дружок, я в жизни многое сделал не так, но знай, что ты для меня огромная ценность. Семья — это самое главное, люблю вас всех, надеюсь, вы меня простите. Мне очень жаль, что мама не любила меня так, как мне этого хотелось. Может быть, не любила вовсе. Но теперь это уже не важно. Я ухожу и надеюсь, что все вы будете счастливы. Е.»

Е. — это Егор. Мой Егорушка.

Конец сентября, старые яблоневые деревья, синее небо, паутинки, на которых летят куда-то незримые паучки. Горький запах осенних цветов и упавших листьев. Воздух осенью пахнет совершенно по-особенному, чуточку тоскливо, как на кладбище или, может, во дворе нашего детства, куда неожиданно забросит судьба. Не был тридцать лет, а потом вдруг с оказией попал в маленький дворик, откуда ходил десять лет в школу. А там — те же липы, только в три раза выше. И садовые ромашки, кажется, те же; и бабушки на лавке — очень похожие.

И запах… вот этот самый запах, с горчинкой, будто само время дохнуло на тебя печалью. И в осеннем саду Барышевых был такой же воздух, напоенный тоской и сентябрем. Два года назад. Когда Егор, в лаковых своих ботинках и черном элегантном пальто, — он всегда одевался подчеркнуто аристократично, как денди, в беседке, увитой покрасневшим плющом, выпустил в себя пулю. Милый Егор! На столе в беседке лежала сорванная небольшая рябиновая кисть с золотыми листочками, так похожая на вычурную брошь. Когда-то, далеко в детстве, мы с Олькой Барышевой украшали себя осенними рябиновыми ягодами: делали бусы, ожерелья, брошки. А Егорка использовал рябину по-другому: стрелял ягодками, будто пульками… Кто бы знал, что через много лет наши детские спектакли воплотятся в жизнь так трагично. Следствие постановило: самоубийство. Без вариантов. Вот и записка имеется, и проблемы какие-то в бизнесе были. Кризис-шмизис.

«Сейчас многие так вот решают проблемы», — сказал следователь и непонятно хмыкнул. Наверное, хотел добавить: многие слабаки. Но сдержался. И правильно. Егорка не был слабаком. Он был самым лучшим. С седьмого по девятый класс я была влюблена в него до полубезумия и писала ему письма, подписывая их «Аэлита».

Мне казалось это ужасно умным и загадочным… Письма я передавала с верной Олькой… Ведь школу к тому времени Егорка уже окончил и даже поступил в институт — кажется, автодорожный… А потом он ушел в армию, и в моей жизни появился Лешка. Или Димка? А Егорка вернулся бравым служивым в форме — раздавшимся в плечах, ставшим, кажется, еще выше, огненно-рыжим, солнечным… Все девчонки двора готовы были полюбить его раз и на всю жизнь. Но Егор очень быстро привел в дом свою первую жену, Галку.

Невысокую, полненькую, застенчивую, готовую вспыхнуть ярким румянцем от любой шутки, намека… Сначала мы разочарованно шипели: ну и красотку нашел наш «первый парень на деревне»… А потом привыкли к Галке и даже полюбили.

За ее простоту, за бесхитростность, даже за то, что ударения в словах ставила неправильно — и тут же смущалась, заметив, как мы глубокомысленно переглядываемся… А какие пирожки пекла Галка! С капустой, мясом, вишней. А специально для меня с Олькой — с лимоном. Ммммм… Егора Галя, конечно, обожала. Ждала с работы, обглаживала, обстирывала, пылинки сдувала.

— Галя! Чай! — кричал Егор, сидя за столом. И Галка сломя голову бросалась заваривать его любимый — с мятой.

— Слуш, бразе, ты что, себе чай не можешь сам сделать? — сердито спрашивала Олька.

— Оленька, ну я сделаю, мне не трудно. Егор устал, он целый день работал, — начинала оправдываться Галка.

— М-да, повезло, что не тебе это счастье привалило, — шептала мне на ухо Оля, и мы прыскали смехом.

Как давно это было! Будто в другой жизни. Потом разъехались — кто куда. Я в город на Неве. Серый, холодный, печальный, он внезапно оказался для меня «самое то». Будто я когда-то уже жила там — давно. Может, в другой жизни.

Олька — в Барселону. Новый мир не предполагал границ. Постулат «где родился — там и пригодился» звучал теперь архаично и неактуально.

Егор резко пошел — даже побежал — вверх по карьерной лестнице. Менял машины, квартиры, а в конце концов и верную уютную Галку сменил на Киру. Галка — серая перепелка, ночная моль. А Кира — яркая тропическая птица, переливающаяся всеми цветами радуги.

Под стать Егорке, почти такая же высокая, как он, с иссиня-черными волосами до пояса, всегда в кольцах-браслетах и при макияже, на каблучках… От нее я впервые узнала слово «клатч», да и, признаться, много других слов… Знаний у Киры было не меньше, чем у Егора, просто простирались они в абсолютно других областях.

На шикарной свадьбе Егора и Киры — туда была приглашена и я, и Олька подтянулась из своей Барсы, — от жениха с невестой было просто не оторвать глаз. Идеальная пара для глянца, какие-то фотографии, которые, кстати, потом опубликовал популярный журнал. Егор был безупречен и пригласил меня на один из танцев.

— Егорушка, а как же Галка? — не удержалась я.

— Ну что же Галка… Я очень ее люблю… тоже. Она мне как сестренка. Как Олька, как ты вот. Понятная, домашняя. А Кира... Киру я обожаю. Понимаешь — это космос. Такое бывает раз в сто лет — встреча, совпадение. Ты же писательница, должна понимать. Если бы еще у нас с Галкой дети были, то уж не знаю, решился бы я от нее уйти? А так… Я ее очень люблю, Галечку. Я ее даже на свадьбу пригласил, Кирюша не возражала. Но Галка не пришла. Между нами, она в последнее время стала очень странная, Галка… А от Кирюши я хочу детей. Троих. Я так мечтаю о сыне, — и он засмеялся тем смехом, который бывает только у очень счастливых людей.

Кирюша. Он звал эту красотку мальчуково-альковным именем Кирюша. Что ж. Я задохнулась от зависти — дает же кому-то господь, и красоты, и денег, да еще и такой вот любви самого лучшего мужчины на свете. Кстати, у Кирюши, оказалось, и сынок имеется — от первого брака «с очень известным человеком», как шепнула мне Ольга.

Пацан лет десяти сидел за столом — черноволосый и черноглазый, наливал себе колу и играл на телефоне. Обычный, в общем-то, мальчишка. Не сказать, что семя очень известного человека.

— А ты — курносая дурочка, — улыбнулся вдруг Егор.

И чуть-чуть щелкнул меня пальцами по кончику носа. Он всегда так делал, с самого детства. Аэлита… А свадьба получилась отменная. Сколько же лет назад это было? Кажется, семь. Как бежит время. Егор, Егор, что же ты наделал, золотоволосый лучик.

Егор Барышев навсегда остался лежать на семейном участке под Наро-Фоминском, недалеко от той самой дачи, где убил себя. Можно было бы, конечно, похоронить и на каком-нибудь престижном московском кладбище — статус и состояние Барышева позволяли. Жена Егора, роскошная Кира, настаивала именно на Москве. Удобно добираться, да и потом, Егор был далеко не последним человеком в городе… Но Ольга и Татьяна Сергеевна проявили неожиданную твердость, и Егорка упокоился здесь. Где и дед его, и бабка. И отец, которого я мало знала, но все же знала: Виктор Андреевич. Такой же рыжий и высокий, какими оказались и Егор, и Олька.

«И для меня здесь местечко», — сказала Татьяна Сергеевна и снова заплакала.

«Надо же, два года уже прошло», — сказала Олька. Она очень постарела, и даже ее фирменная рыжина как-то поблекла и выцвела. А может, это от черного цвета — он мало кого красит. А может, от горя. Положили цветы, помолчали.

Егорка улыбался с черно-белой фотографии. Я думала — знает ли он, кто скрывался за подписью «Аэлита», кто писал ему два с половиной года письма неровным почерком? И вкладывал в них засушенные незабудки. Думал ли он обо мне, ну хотя бы один раз, самый маленький разочек, как о привлекательной женщине, а не только как об однокласснице своей младшей сестренки? Никто уже не ответит на этот вопрос. В тебе, Егорушка, оказалось так много загадок и ребусов, разгадать которые нам, живым, не под силу.

Вот стоит твоя первая жена — Галка. Она совсем уже старушка, хотя ей всего-то пятьдесят лет. В черной косынке, толстенькая, в хлопчатобумажных коричневых колготках, в каких даже семиклассницы сейчас не ходят. Полумужские ботиночки без каблука — видно, что очень удобные и сидят по ноге. На ноге выпирает «косточка». Из-под платка выбивается седая прядь, совершенно седая. Галка держит под руку Татьяну Сергеевну — та на двадцать пять лет старше, а выглядят они как ровесницы. Толстенькая Галка, худая Татьяна Сергеевна, с острым торчащим носом, с седыми бровями.

У обеих глаза красные, исплаканные. «Я умерла вместе с ним» — вспомнила я слова Татьяны Сергеевны.

Да, они обе умерли вместе с Егоркой. И здесь, возле его могилы, стоят скорее их физические оболочки, которые для чего-то остались еще на земле. Может быть, чтобы как-то замолить грех родительской нелюбви к старшему ребенку? Незакрытый гештальт — модное выражение. Комплекс, ситуация, непережитая, неотработанная. Она возвращается вновь и вновь, ранит, не дает спокойно жить.

Вот и у благополучного Егорки Барышева был, оказывается, этот гештальт. Материнская нелюбовь. Поэтому и поехал, размышляю я, именно на родительскую дачу. Мог бы ведь грохнуть себя и в своем «скромном особнячке» в престижных Раздорах, а не на жалкой этой дачке детства, окруженной кроваво-красными рябинами. Где когда-то мы были так счастливы… К глазам поднесла кружевной платок Кира. Свое вдовство она несла гордо и с достоинством. Пожалуй, ни на грамм не поправилась, не постарела со дня свадьбы. Волосы какие-то другие стали… Подкоротила, что ли? Все равно — шикарная.

Одной женщине трудно признавать красоту другой, но иногда, очень редко, приходится это делать. А какая у нее белая, матовая кожа. И ничего абсолютно вульгарного в образе. Сдержанный маникюр, черные очки закрывают глаза. Но раз поднесла платочек — значит, плачет. А ведь два года уже прошло, приличный срок. Такая красотка могла бы уже три раза замуж выйти по новой. Значит, несправедливы мы с Олькой к ней были, к этой Кире.

И действительно там была любовь. Вот как стоит, покачиваясь, на высоких каблуках, как обычно. Ей черный цвет удивительно идет… А под руку Киру, чтоб не упала, поддерживает молодой человек с бледным лицом. Симпатичный, бровки домиком, черный дорогой костюм и лаковые ботинки — точь-в-точь, как одевался Егор. Скромное обаяние буржуазии, называл он этот стиль. Вот и пацан — носитель генов известного человека — одет именно так.

Олька заметила мой пристальный взгляд. Прошептала на ухо:

— А фамилию Славик взял нашу. Барышев. Егорка к нему как к сыну относился. Очень любил. И Славик его тоже.

И тут меня как прорвало. Я сначала тихо плакала, потом выла, и слезы текли и текли из глаз, и все уже с удивлением оглядывались на меня — не надо ли чем-нибудь помочь? А чем тут поможешь, думала я. Черт побери, чем тут поможешь, когда такой сильный, красивый, солнечный Егорка уже два года там — в земле, и не оставил даже своего родного продолжения, ведь детей у него не было ни с Галкой этой несчастной, плюшкой, ни с эффектной Кирой. Один только этот чужой черноглазый мальчик, которого воспитал как сына. Но нигде, никогда уже, не повторится, значит, Егоркин лукавый изгиб брови, и припухшая нижняя губа, и огненный чуб. Никогда. Никогда. На могилу Егорке я положила гроздь рябиновых ягод.

Самолет взлетел, и я задремала. Барышевы приглашали остаться на ночь, или, может, даже на подольше, но мне тяжело было находиться в этом стареньком дощатом домике, с которым, оказывается, для меня было связано так много.

Я хотела домой, я хотела коньяка и горячего обжигающего кофе из своей любимой чашки. Я хотела вернуться в грустный, серый город с каналами, плененными гранитом. Я хотела раствориться в его воздухе и забыть про терпкий запах рябины, про кладбищенские цветы, которые сейчас медленно увядают на могильном холмике, про улыбку Егорки — похожую на гагаринскую, про то, что жизнь, в общем-то, с одной стороны, пролетает за секунду, а с другой стороны — тянется десятилетиями.

Куда бежать от этих воспоминаний, от боли, которую не заглушить ничем, ничем. И как эти два года прожила (и сколько еще ей осталось) бедная маленькая Татьяна Сергеевна, придавленная непомерной виной. Незакрытый гештальт. Она, наверное, и не знает — что это такое. И слава богу. Дурак, ох, какой же ты дурак, зачем ты написал эту записку, думала я сквозь дрему. Даже если был так обижен, ну как ты мог не пожалеть свою старушку. Родную свою старушку. Я-то думала, Егорка, что ты добрый…

В полудреме я видела, очень реально, и эти пестрые незамысловатые цветы, и рваные облака над сельским кладбищем, и две обнявшиеся пары. Пара невысокая и комичная — Галка и Татьяна Сергеевна; пара высокая, породистая — царственная Кира, ее черноволосый сын. А потом ко мне подошел на высоких своих ногах Егор.

Тоже в черном костюме и лаковых ботинках. Совершенно живой и веселый. Он щелкнул меня по кончику носа — как тогда, на свадьбе. И сказал:

— А ты — курносая дурочка. Я-то думал, хоть ты поймешь.

— Вам плохо? — надо мной склонилась стюардесса.

— Нет, просто заснула… а в самолете душно… — пробормотала я и окончательно проснулась.

Самолет начинал снижение, я пристегнула ремень. Я была хладнокровна и спокойна, как тот город, куда я летела. Все встало на свои места. Я не помнила дословно предсмертную записку Егорки, помнить — удел родственников. Но я поняла главное. Дружок, к которому обращается Егор в записке, это не великолепная Кира. Это — ее сын, тот самый, которого добрый мой Егорка полюбил как родного; а мама — это не бедная Татьяна Сергеевна, пригнутая к земле горем. Это — Кира.

Мама того самого пацана, Егорова пасынка… Любовь которой, оказалось, была не такая. Недостаточно сильная. Недостаточно честная. А может, ее, любви, не было вовсе. И Егорка этого пережить не смог.

Зачем он, вместо традиционной для сегодняшнего века разборки, банального семейного скандала, поехал на старенькую дачку под Наро-Фоминск, чтобы в последние сентябрьские дни свести там счеты с жизнью? И стоила ли того эта надменная и холодная Кира… Я знала, что больше Егор не вернется и не объяснит это мне. Даже во сне.